МОГЭС — Московская государственная электрическая станция № 1 (ныне ГЭС-1 имени П. Г. Смидовича) (в 1936 году — Раушская набережная, 10).

История станции начинается с 1886 года, когда по инициативе братьев Вернера и Карла Сименсов, работавших в России с 1852 года и возглавлявших компанию «Сименс и Гальске», в Санкт-Петербурге было создано «Акционерное общество электрического освещения 1886 года». Деятельность общества в Москве началась с заключения в апреле 1887 года договора с городской управой, согласно которому обществу предоставлялось право прокладывать по улицам подземные электрические провода. 31 июля 1887 года правление «Акционерного общества электрического освещения 1886 года» заключает первый контракт на освещение частного владения в Москве — пассажа г-жи Постниковой на Тверской улице (сегодня в этом здании расположен Театр им. М. Н. Ермоловой). Именно эту дату принято считать днем рождения Мосэнерго.

На углу Георгиевского переулка и улицы Большая Дмитровка началось строительство первой центральной электростанции «Общества 1886 года». В декабре 1888 года первая центральная электростанция Москвы — Георгиевская — дала ток, который шел в основном на освещение Кузнецкого Моста.

5 сентября 1895 года «Общество 1886 года» получило от московской городской управы концессию на электроснабжение Москвы сроком на 50 лет. Предполагалось, что спустя полвека все имущество должно было быть безвозмездно передано в собственность города. Договор обязывал общество отчислять в пользу города 6% валового дохода ежегодно и 3% с валового дохода для технических целей.

Заключив договор с городскими властями, «Общество 1886 года» приступило к созданию новой электростанции. К 1 ноября 1896 года были собраны заявки от абонентов, желающих подключиться к новой станции. Согласно этим заявкам, должно было быть подключено 23 435 лампочек. Самая большая заявка была от храма Христа Спасителя — 3350 штук. В июне 1896 года началось строительство электростанции на берегу Москвы-реки, между Раушской набережной и Садовнической улицей. Электростанция получила название Раушская (сегодня — ГЭС-1 им. П. Г. Смидовича, филиал ОАО «Мосэнерго»).

В проектировании станции и электрического оборудования принимал участие инженер Р. Э. Классон. Здание сооружено в 1886–1887 годах по проекту инженера Н. В. Смирнова, архитектора Н. П. Басина и др. Для строительства было выбрано удобное место в центре города: по воде легко подвозить топливо, главные потребители энергии — владельцы китайгородских домов, ток шел только на освещение, поэтому днем электростанция замедляла работу. Зато с наступлением сумерек работала на пределе. Работала, не останавливаясь ни на день. 

Из воспоминаний инженера-энергетика Ф. А. Рязанова:

В конце 1930 г. постепенно, один за другим были арестованы ряд видных инженеров Мосэнерго, в том числе В. И. Яновицкий, В. Д. Кирпичников, Б. В. Крылов, Б. А. Барсуков и несколько ведущих работников электростанций. Сначала мы недоумевали, каким образом они могли оказаться вредителями. Но после ареста Барсукова, человека, которого я знал очень близко и в честности которого я был уверен и никак не мог поверить, что он вредил государству, я стал сомневаться в виновности и остальных.
Наконец в один день были вызваны в ГПУ я и [инженер МОГЭС] Петр Григорьевич Грудинский и арестованы. <…> При аресте мне было предъявлено несерьезное обвинение в том, что я, главный инженер 1-й МГЭС, довел запас нефти на станции до однодневного расхода. Мои объяснения и письменное заявление о том, что в течение более чем полумесяца я бил по этому поводу тревогу всюду, включая высшее начальство и Моссовет, который распределял нефть, не помогли. Через неделю меня впервые вызвали на допрос и предложили писать о диверсионной организации и вредительстве на станции. О нефти разговора и не было. Конечно, писать мне было нечего.
Вначале я просидел на Лубянке два месяца в общей камере, где было десять человек. Условия были сравнительно сносные. Получал от жены бельевые и продовольственные передачи. <…> В течение этого времени меня часто вызывали на допрос, держали там по полчаса и больше, но время проходило однообразно. Допрос обычно проводился наиболее мирно настроенным следователем Ф. И. Протасовым. Он спрашивал:
— Ну как, Федор Алексеевич, будем писать?
Я обычно отвечал:
— Вы же знаете, Федор Иванович, что писать мне не о чем.
— Писать нужно, нужно!
После этого отправлял меня обратно в камеру. Через два месяца такие мирные встречи со следователем кончились. Меня перевели в одиночную камеру и лишили передач. Это было чувствительно. Без передач было довольно голодно. <…> Сильно страдал я из-за отсутствия бельевых передач. Приходилось раз в неделю в бане потихоньку стирать единственную сорочку и сушить ее в камере. По истечении нескольких дней вызвали на допрос. Характер допроса изменился. Сообщили, кто из арестованных могэсовцев написал обо мне, что я входил во вредительскую организацию. Через несколько дней показали частично писательства некоторых инженеров, в том числе и схему организации диверсионных ячеек, причем во главе диверсионной ячейки 1-й МГЭС значился я. Я ответил, что ни в какую вредительскую организацию не входил и это утверждение голословно.
— Как же не входили, если ГПУ утверждает это, а ГПУ никогда не ошибается?
Меня это взорвало, и я ответил:
— Что же ГПУ — папа Римский, который тоже никогда будто бы не может ошибаться? Я вот тоже могу утверждать, что Вы входили в такую организацию.
<…>
Потом устроили очную ставку с В. Д. Кирпичниковым. Он чувствовал себя при этом неважно, старался не смотреть мне в глаза, но «по-дружески» советовал мне писать. Так как это не заставило меня писать, то при допросах стали угрожать, что своим упорством я не только погублю себя, но и семью. Вслед за этим был инсценирован арест жены. Сначала приоткрыли дверь в комнату, где сидела жена, и следователь ее допрашивал. На другой день показали, как ее ведут по коридору с конвойным, якобы из тюрьмы на допрос. Все это, конечно, меня сильно удручало. Появились сомнения, правильно ли я поступаю. Ведь написали же всякие выдуманные «вредительства» многие инженеры, лишь я один не пишу.
Вероятно, думал я, им дадут какое-то наказание, а по отбытии его они будут жить, а вот этого нельзя [будет] сказать обо мне. Кроме того, появились мысли и о том, что, действительно, своим «упорством» погублю всю семью. В этот трудный момент я услышал разговор дежурного по тюрьме с Кирпичниковым. Оказывается, он сидел в камере против моей. Из разговора я понял, что ему предоставлены кое-какие льготы. Дежурный относился к нему предупредительно, даже по просьбе Кирпичникова открывал иногда на время дверь его камеры. Ох, как ненавидел и презирал я в то время Виктора Дмитриевича. Но вот однажды я решил выглянуть в коридор через небольшое отверстие размером сантиметров двадцать на двадцать, сделанное в стене для освещения камеры [из коридора]. Отверстие было на уровне немного выше моей головы, и я встал на койку. Как раз в этот момент подошел к такому же отверстию в своей камере Кирпичников. Он быстро знаком показал, что хочет мне что-то сказать. Действительно, через минуты две он поднес к отверстию серую бумагу, где было написано примерно следующее:
«Не сердитесь на меня, я желаю Вам только лучшего. Поверьте, что я очень долго держался и начал писательства лишь после того, как убедился, что [чекисты] пойдут на все, вплоть до физического уничтожения».
Написано это было в два или три приема, так как приходилось писать очень крупно, чтобы я мог прочитать. Когда он по выражению моего лица убедился, что я изменил к нему свое отношение, он путем письменных вопросов узнал, что я давно не получаю передач, и предложил кое-чем подкормить меня. Написал, что при очередном выпуске в уборную он попросит выпустить его вне очереди как раз передо мной и оставит для меня сверток на бачке для воды над унитазом. Когда стали выпускать в уборную, я с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Слышу, как только захлопнулась дверь в соседней камере, Кирпичников попросил дежурного срочно его выпустить, так как у него сильно схватило живот. За ним выпустили меня. На одном бачке я заметил небольшой серый сверток. Улучив момент, когда только что закрылся глазок в двери, я быстро встал на унитаз, достал сверток и спрятал у себя на груди. В этот вечер я с огромным удовольствием смаковал бутерброд с колбасой и две мармеладки. Через день-два подобная передача повторилась.
Вскоре после этих событий на меня при допросе был произведен сильный нажим сразу двумя следователями, потом подошел и третий. Мне показали еще одно писательство с разоблачением меня и требовали, чтобы я начал писать. При этом они сказали: «Неужели Вы думаете, что мы поверим Вам одному, когда против Вас написали семь человек?» Я был уже к этому времени сильно надломлен и решил, что, пожалуй, для меня лучше будет начать писать. Я сообщил об этом следователям, но добавил, что не знаю, о чем писать. На это мне ответили: «Вам достаточно сообщали и показывали, о чем пишут другие».
Я согласился писать. После первых фраз о том, что я потворствовал вредительству, мне дали письменные принадлежности, чтобы я писал дальше в камере. При последнем допросе вторым следователем был Григорьев, третьим — Семенов, оба очень жестокие. Вслед за этим мне были вновь разрешены передачи, устроили свидание с женой и скоро перевели в общую камеру. С Кирпичниковым мы стали переписываться сразу же, как только я получил бумагу и чернила. Письма писали на серой бумаге печатными буквами и запихивали их за стенку общих умывальников в уборной, где с правого верхнего края отскочила штукатурка и образовалась щель. Корреспонденция проходила благополучно, и два-три раза я получал письма от него и отправлял ему. Однажды я взял очередную корреспонденцию, но в камере убедился, что это было мое последнее письмо. На следующий день я положил его опять на место, но его все не брали.
Дня через два после этого я решил, что Кирпичников покинул уже Лубянку и уничтожил свое письмо. Как узнал я позднее, оказалось, что после пересмотра дела МОГЭС и указания считать ранее установленные Военной коллегией Верховного суда СССР меры наказания «условными», В. Д. был направлен в Бобрики 13–8 (ОКБ в г. Сталиногорске, ныне — Новомосковск Тульской обл.), где вместе с другими ведущими инженерами МОГЭС работал в Особом конструкторском бюро — в основном по проектированию электростанций.
Петр Григорьевич Грудинский, который находился тоже там, недавно рассказал мне, что он много работал в ОКБ вместе с В. Д. и выполнял для него всю чертежную работу по мельнице-пушке и по туннельному котлу к проекту Турбокотла. В первое время по приезде в Бобрики они вместе ходили под конвоем на строительство электростанции в период начала фундаментных работ. В. Д. не понравились ранее запроектированные фундаменты, и он предложил новые, столь же надежные, но значительно упрощенные и более дешевые. Они и были приняты к исполнению.
<…>
Кроме племянника В. Д. в Бобриках навещали его сын Юрий Викторович и падчерица Люция Карловна Краузе. Л. К. сообщила мне, что <…> в конце 1930 г. [его жену] Люцию Ивановну продержали около десяти дней на Лубянке, причем В. Д. показывали, как ее водили на допрос с конвойным и как она на допросе плакала. Это был один из приемов заставить В. Д. писать про себя, как про вредителя. Рассказала она и о том, что вскоре после смерти [своей матери] Л. И., которую она переживала столь тяжело, что никто при ней не считал возможным упоминать об умершей, за ней приехал следователь и привез ее на Лубянку. Там предложили ей сообщить В. Д. о смерти Л. И. С ней сделался сильнейший припадок. Все очень перепугались, и ее отнесли в закрытую машину и в бессознательном состоянии внесли в квартиру, где она очнулась только через несколько часов.
В одиночке я провел два трудных месяца. В следующей, общей, камере прожил без всяких вызовов еще около двух месяцев. Это было время тревожных ожиданий. <…> Наконец вызывают меня с вещами. У подъезда стоял закрытый фургон — черный ворон, как тогда его называли. Привезли в Бутырскую тюрьму и направили в одну из общих камер. Камера была большая — не меньше, чем на 40–60 чел., с двухэтажными нарами по обеим боковым стенам. На Лубянке камеры с койками были уютнее. Две ночи пришлось провести на полу, так как все места на нарах были заняты.
<…>
Как-то меня вызвали из [уже другой, откуда заключенные обычно покидали тюрьму, круглой] камеры, прочитали решение Военной коллегии. Выяснилось, что я обвинен по трем пунктам статьи 58: во вредительстве, диверсии и в чем-то еще. И приговорен к десяти годам заключения. Потребовали расписаться в том, что я извещен об этом. Через несколько дней после этого меня вызвали с вещами. Думал, что отправят куда-нибудь на Магнитку или дальше. Но никакого транспорта на этот раз не было, а предложили идти в проходную. Здесь мне выдали мой паспорт и сказали, что свой портфель могу получить завтра на Лубянке у одного следователя. Когда я спросил, куда я должен идти, мне ответили, что куда хочу. Тут же спросили, известно ли мне, что дело МОГЭС пересмотрено и приговор считается условный. Я ответил, что об этом ничего не знаю, и спросил, что значит — «условный»? Он объяснил так: если в течение десяти лет за мной не будет замечено ничего предосудительного, то все будет в порядке.
<…>
[На Лубянке] работник, к которому меня направили, сказал, что вряд ли мне удобно вернуться на работу в МОГЭС, и предложил поехать на оборонный химический завод № 80 имени Свердлова близ Горького. <…> Директор завода предложил мне занять должность главного энергетика. <…> В январе 1932 г. пришлось ехать на Горьковскую ГРЭС, где мне предложили быть главным инженером станции.

Дело «вредителей» в МОГЭС