Революционные трибуналы появляются одновременно с народными судами. Они были организованы Декретом о суде № 1, разработчиками которого стали Петр Иванович (Петерис Янович) Стучка и Мечислав Юльевич Козловский. Цель их создания была совершенно ясной.

Ф. Шумятский в 1928 года в брошюре «Почему и за что карает советская власть» писал:

Для борьбы против контрреволюционных сил в видах принятия мер ограждения от них революции и ее завоеваний, а равно для решения дел о борьбе с мародерством и хищничеством, саботажем и прочими злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и прочих лиц, учреждаются рабочие и крестьянские революционные трибуналы в составе одного председателя и шести очередных заседателей, избираемых губернскими или городскими Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

В ревтрибуналах, рассчитанных на расправу с политическими врагами, институт заседателей не прижился и как пережиток буржуазно-демократических принципов был упразднен летом 1919 года.

Для Ленина именно трибуналы, в отличие от обычных судов, были настоящими классовыми революционными органами подавления — пролетарскими судами. В цепочке ЧК — ревтрибунал — народный суд последний был наименее авторитетным и влиятельным. А ревтрибуналы, тесно сотрудничая с органами ЧК, превратились в основное звено всей большевистской судебно-карательной системы, оставаясь таковыми вплоть до судебной реформы 1922—1923 годов.

Стучка в 1918 году утверждал, что трибуналы судами не являются. Революционный трибунал для него не был судом над политическими преступниками, а являлся особой организацией борьбы против контрреволюционных сил. Также к трибуналу как органу политической борьбы относился и первый советский прокурор Дмитрий Иванович Курский.

Николай Васильевич Крыленко воспринимал нарсуды как некоего арбитра между сторонами, который руководствуется принципом состязательности и выполняет непонятную для него гуманитарно-педагогическую задачу. Ревтрибуналы, напротив, были для него орудием расправы, карающей десницей пролетариата.

«Для нас нет никакой принципиальной разницы между судом и расправой. Либеральная болтовня, либеральная глупость говорить, что расправа, это — одно, а суд — это другое, ничего подобного. Суд есть та же расправа, а расправа есть тот же суд», — говорил он.

Членами Московского ревтрибунала были коммунисты, среди его судей и следователей можно было встретить и видных советских деятелей, по тем или иным причинам прибывших в Москву и откомандированных на работу в трибунал партийными органами, выходцев из других московских карательных учреждений.

Однако время было неспокойное, в органы власти, в том числе судебные, попадали разные люди. Так в январе 1918 года в газете «Утро России» вышла заметка «Председатель революционного трибунала вор-рецидивист»:

Член президиума Розенгольц сделал следующее ошеломляющее сообщение:
— Я должен сделать тягостное заявление, — начинает Розенгольц. — Председатель московского революционного трибунала Моисеев оказался уголовным преступником. За ним числится ряд уголовных преступлений. Он зарегистрирован уголовной полицией как вор-рецидивист. Ныне Моисеев арестован. Проводится строжайшее следствие. Предлагаю избрать нового председателя революционного трибунала.
Заявление это производит гнетущее впечатление. Единогласно большевиками (меньшевики и с.-р. не участвовали) председателем революционного трибунала избирается небезызвестный „юрист“ Берман, автор Декретов о цензуре и разгоне суда.

Утро России. 1918. № 1

В октябре 1918 года следователем МРТ стал бывший председатель ЧК Алексеево-Ростокинского района Москвы В.А. Злоторович, затем — Юлиус Шиллерт, в недалеком прошлом следователь городского партийного «суда чести». В 1919 году председателями МРТ состояли руководители Московской ЧК Петерс и Янышев. Был председателем, позже заведующим судебной частью И.А. Смирнов, будущий председатель Московского городского суда. Последним председателем был Михаил Михайлович Бек.

Некоторые рядовые сотрудники трибунала даже имели высшее юридическое образование. Но их не хватало, и в конце 1918 года МРТ ходатайствовал перед президиумом Моссовета о «командировании в его распоряжение из различных учреждений лиц с высшим юридическим образованием, занятых не по специальности».

Количество членов Московского ревтрибунала менялось с течением времени, но в штат всегда входило более 100 сотрудников, в том числе 10–12 следователей, из которых почти половина — женщины.

Видимо, сотрудники Московского ревтрибунала много курили. В 1922 году МРТ писал Государственной табачной фабрике (бывш. Габай):

Московский ревтрибунал просит отпустить для сотрудников сего учреждения по числу 100 человек 20.000 штук папирос «ЯВА».
За получением папирос командирован сотрудник МРТ тов. <фамилия неразборчиво. Подпись управделами завхозчастью.>

ЦГАМО. Ф. 4613. Оп. 2. Д. 230. Л. 18

Ревтрибунал должен был экономить на канцелярских принадлежностях. Особенно не хватало бумаги. Приказ МРТ № 5 от 1 марта 1922 г. призывал сотрудников «расход таковых довести до минимума».

В отношении лиц, кои явно злоупотребляют данным параграфом, будут применены самые репрессивные меры.

ЦГАМО. Ф. 66 Оп. 1 Д. 682 Л. 26

Какие именно меры в приказе не уточняется.

Предварительное следствие вели особые следственные комиссии. Они наделялись следующими правами: «Требовать от всех ведомств и должностных лиц, а также от всех местных самоуправлений, судебных установлений и властей, нотариальных учреждений, общественных и профессиональных организаций, торгово-промышленных предприятий, правительственных, общественных и частных кредитных установлений доставления необходимых сведений и документов, а также дел, неоконченных производством» и «обозревать через своих членов и особо уполномоченных лиц дела всех лиц, упомянутых в предыдущем пункте установлений и властей для назначения необходимых сведений» (ЦГАМО. Ф. 4613. Оп. 2. Д. 1. Л. 2).

Члены следственных комиссий получили право допрашивать всех граждан, производить досмотр и выемку почтовой и телеграфной корреспонденции, книг, документов и переписки кредитных установлений, подвергать обвиняемых задержанию или требовать от них залога или поручительства.

Видимо, Московский ревтрибунал слишком усердствовал, т.к. нарком юстиции Курский в 1921 году решил несколько упорядочить процесс дознания. В МРТ поступил такой документ:

Ввиду отдельных запросов о порядке допроса в качестве свидетелей лиц, занимающих особое ответственное положение и занятых без ограничения часов их работы, Народный Комиссариат Юстиции в порядке Высшего Судебного Контроля, разъясняет, что такой допрос в стадии дознания и следствия желательно производить по предварительному соглашению с означенными лицами относительно часа допроса по месту их службы или с предоставлением им возможности в письменном виде изложить свои показания, и лишь в крайних случаях надлежит вызывать их непосредственно в учреждение к лицам, производящим расследование.

ЦГАМО. Ф. 4613.Оп. 2. Д. 103. Л. 32

Для расследования преступлений против порядка управления в составе следственной комиссии Московского ревтрибунала в начале 1918 года был создан специальный политический отдел.

Участие в судебном процессе свидетелей, защиты, обвинения зависело от решения самого Ревтрибунала. В 1922 году МРТ в публичном заседании слушал дело о краже со склада Главнефти. Первоначально подсудимым было отказано в защите. Двое из них, Молчанов и Волков, подали ходатайство о допуске защиты. МРТ ознакомился с опросными листами и пришел к выводу, что оба они «принадлежат к классу пролетариата с низким культурным уровнем и прошлою несудимостью», поэтому защита была допущена. А самих обвиняемых отпустили из-под стражи под подписку явиться в суд по первому требованию (Ф. 4613.Оп. 2. Д. 174. Л. 20).

Институту защитников особого значения, видимо, не придавали, поскольку уже в 1921 году из МРТ в Отдел юстиции Московского совета рабочих и крестьянских депутатов пришло такое сообщение:

На отношение Ваше за № 7840 от 16 июня 1921 г. сообщаю, что в московском Революционном Трибунале граждан, подготовленных для исполнения обязанностей защитников на суде не имеется.

ЦГАМО. Ф. 4613. Оп. 2. Д. 103. Л. 40

Россия вступила в период произвола и беззакония — в эпоху «декретно-постановленческого» права (первые советские УК и УПК появились только в 1922–1923 годах). Ревтрибунал напрямую зависел от партийно-советской номенклатуры. Его деятельность контролировалась ею, судили на основе партийного заказа, именуемого «революционным правосознанием» или «пролетарской совестью».

Такая система, как пишет В.А. Буков в книге «От российского суда присяжных к пролетарскому правосудию», сформировала судью, полностью зависимого от партийных организаций и вышестоящих судебных инстанций, превратила его в простого чиновника. Это отразилось в языке. Если сначала говорили: народный судья, судебный деятель, судейское поприще, то после 1922 года: судебный работник, судработник, судработа, рабочая сила, человеческий материал, низовые судебные / судебные массы, судмолодняк.

В 1920 году к МРТ был присоединен Московский губернский, а в 1921 году — и Республиканский военный ревтрибуналы (последний — на правах военной секции или отделения). С их присоединением архив Ревтрибунала удвоился и стал включать около 5 тыс. дел.

С 1920 года трибуналы выносят приговоры по всем делам ЧК. Количество членов сокращается до трех человек (один из них — представитель ЧК). Заседания проводятся публично в присутствии обвиняемых.

Подсудность ревтрибуналов стала практически безразмерной, поскольку ВЦИК наделил их правом принимать к рассмотрению дела о деяниях по признаку «опасности для РСФСР или порядков, в ней установленных». Таким образом, пределы собственной подсудности руководители ревтрибуналов фактически устанавливали для себя сами.

По списку заключенных Новоспасского лагеря, числящихся за Московским ревтрибуналом на 15 ноября 1921 года, можно определить, какие преступления рассматривал ИРТ: вымогательство, дезертирство, укрывательство дезертиров, хищение народного достояния, отказ служить в Красной Армии и таинственное «секретное преступление» (Ф. 4613.Оп. 2. Д. 122. Л. 117).

Например, за кражу можно было получить пятилетний срок, а за буйство и пьянство — расстрел. Так, Василия Васильевича Зальциферова Московский ревтрибунал в 1921 году приговорил к расстрелу, но по амнистии заменили тремя годами. Семена Степановича Пекарского за кражу материи осудили на 5 лет, по амнистии срок сократили до 2-х лет. За укрывательство дезертиров граждане получили по три года, по амнистии срок сократили до 1 года и 6 месяцев. По ходатайству некоторые получили досрочное освобождение (Ф. 4613. Оп. 2. Д. 174. Л. 6, 7, 9).

В 1922 году к трибуналам перешел ряд функций упраздненных органов ВЧК. По данным В.А. Букова, в 1922 году только по суду было репрессировано несколько тысяч священнослужителей, включая монахинь и послушниц, еще больше было расстреляно во внесудебном порядке (Буков В.А. Указ соч. С. 284–285). Наряду с бессудными расстрелами ревтрибуналы могли заключать в концлагеря сроком до 5 лет даже при отсутствии достаточных доказательств. Интересные факты дает только один осмотр Бутырской тюрьмы.

Комиссия по обследованию Московских мест заключения в составе председателя Московского ревтрибунала Бека и двух представителей от Верхтриба ВЦИК при заведующем Арестным столом Еремичем осмотрела Бутырскую тюрьму, о чем составлен был акт № 1 от 24.03.1922. Из 19 коридоров обследовано три. Жалоб на пищу и неправильное содержание не было. Поступали разнородные заявления и просьбы. В их числе: одна просьба о допущении защиты от Латвийской миссии; об освобождении до суда на поруки; много просьб о допросе (так как многие заключенные ни разу не вызывались на допрос), выяснении и ускорении дела (люди содержались в тюрьме от нескольких месяцев до нескольких лет и не знали, в каком состоянии их дело) (Ф. 4613. Оп. 2. Д. 180. Л. 80–81 об.).

Приговоры к расстрелу должны были исполняться по истечении 72 часов с момента направления в Верховный трибунал ВЦИК телеграфного сообщения, если до этого не поступило распоряжение о приостановке приговора.

Приказ МРТ № 92 от 21 октября 1922 года объявлял для исполнения циркуляры Верховного трибунала ВЦИК от 5 и 16 октября 1922 года за № 155 и № 160, в которых говорилось, что прошение о помиловании не повод к приостановке казни, если нет распоряжения высшей власти, и приговор производить по истечении 78 часов с момента объявления определения Кассколлегии (Ф. 4613.Оп. 2. Д. 177. Л. 36).

Причем никаких «льгот» расстрельный приговор заключенному не давал. Например, в приказе Московского ревтрибунала № 103 от 18 ноября 1922 года в § 2 сказано:

Объявляю для сведения и точного исполнения Заведующему Судебной Частью тов. Смирнову и Коменданту тов. Кондратьеву, что свидания осужденным к высшей мере наказания — расстрелу выдаются не личные, а общие под строгим контролем и в очередном порядке, установленным для всех обвиняемых /один раз в течение 2-х недель/.

ЦГАМО. Ф. 4613. Оп. 2. Д. 177. Л. 25

В.А. Буков, ссылаясь на Е. Тарновского (Тарновский Е. Судебная репрессия в цифрах за 1919—1922 гг. / ЕСЮ. 1922. #44–45. с. 43), пишет, что статистика не дает большого числа приговоренных к смертной казни:

во втором полугодии 1919 года — 14% (от общего числа осужденных);
в первом полугодии 1920 года — 11%, во втором — 7%;
к 1922 году их число сократилось до 1%.

Число приговоренных к лишению свободы в 1919–1921 годы было 50–78%, до половины из них осуждалось условно;
к принудработам без лишения свободы — 6–8%;
остальные — к менее строгим мерам соцзащиты.

Однако автор предлагает учитывать следующие факторы: 1) трибуналы были ярко выраженными классовыми органами (большинство осужденных оставалось из крестьян и рабочих, а происхождение учитывалось при вынесении наказания), 2) характер рассматриваемых дел (поглотили подсудность народного суда по уголовным делам, т.е. мелкие преступления, за которые полагались легкие наказания), 3) связь трибуналов с ВЧК (дела о контрреволюционных преступлениях оседали в органах ВЧК, которые без огласки совмещали функции следователя, судьи и палача. практика эта вызывала протесты трибуналов и самого Крыленко (Буков В.А. Указ. соч. М.: 1997. С. 289–290).

1 февраля 1923 года Московский ревтрибунал завершил свою деятельность в связи с «открытием действий губсуда», как говорилось в последнем приказе председателя МРТ М.М. Бека. После упразднения многие сотрудники были переведены на работу в органы Московского губернского суда, а неоконченные дела (649 с тремя тысячами подследственных) переданы в различные судебные учреждения «по принадлежности».

Московский революционный трибунал, как и другие учреждения того времени, использовал труд заключенных (пока неизвестно, какие виды работ они выполняли). Однако положенную зарплату, видимо, выплачивал неохотно. Об этом говорит переписка МРТ с комендантом Покровского лагеря за май 1922 года. В начале мая комендант лагеря просит МРТ сдать 75% от жалованья заключенных в кассу Московского Управления принудработ, а 25% выдать им на руки за март 1922 года.

17 мая 1922 года из Покровского лагеря снова приходит документ с предупреждением, что, если трибунал не заплатит за работу заключенных, то заключенные больше посылаться не будут. Там же указан и адрес кассы Принкуста — «угол Покровского бульвара и Б. Трехсвятительского пер., помещение Покровского лагеря». Чуть позже комендант отказывается прислать четверых заключенных, так как не уплачено за прошлые месяцы. Будем надеяться, что МРТ заплатил, так как его зав. хозчастью просит сообщить, «какую сумму надо уплатить за работу арестованных и по каким окладам» (ЦГАМО. Ф. 4613. Оп. 2. Д. 230. Л. 72–76).

Свою судебную деятельность Московский революционный трибунал начал с подавления свободной прессы. Газета «Известия» от 12 января 1918 года писала об открытии Московского ревтрибунала:

Первым слушалось дело редактора «Утра России» Садкова, обвинявшегося в помещении двух ложных заметок, одной о демобилизации и другой о бое под Харьковом между большевиками-украинцами, причем большевики будто были разбиты. Защищал Садкова Муравьев, бывший председатель чрезвычайной следственной комиссии <при Временном правительстве>.

На страницах газеты «Утро России» читатели находили информацию, которая никак не вязалась с намерениями утверждающейся новой власти. 3 января 1918 года здесь вышла заметка о заседании Большого совета Всероссийского учительского союза. Большой совет Всероссийского учительского союза констатировал факт учительских забастовок в Москве, Петрограде, Уфе, Екатеринбурге и ряде других мест. И «признал необходимой борьбу с большевизмом, губящим русское государство и народную культуру и горячо, настойчиво зовет все учительские организации и группы бороться всеми мерами и способами, в числе которых возможна, как крайняя мера и учительская забастовка».

Большой совет признает учредительное собрание единственным полновластным политическим органом страны, имеющим право создавать новую всероссийскую власть, <…> независимо от ее партийного состава. До установления такой общепризнанной власти большой совет призывает учительство к деятельной борьбе с вмешательством агентов власти народных комиссаров в дело народного образования.

Утро России. 1918. № 1

Газета писала об убийстве офицеров в Севастополе в ночь с 15 на 16 декабря 1917 года (Юрьев Н. «Севастопольская бойня». 1918. № 1), о забастовке банковских служащих, несогласных с вмешательством большевиков в дела банка, о расстреле демонстрации 5 января, организованной в защиту Учредительного собрания и др.

Заседание открылось 8 января «в нетопленном Митрофаньевском зале московского окружного суда, под председательством г. Бермана, с большим запозданием». Обвинителями на процессе выступили большевик И.С. Кизельштейн и солдат С.А. Степняк. с

Вот как описал новый суд М. Загорский в статье «Новый суд. Мои впечатления» в той самой газете, над которой суд совершался:

Но вот что мы увидели в Митрофаньевском зале. Выходит кругленький, бритый, с изрядной лысенкой, молодой человек, в пенсне, с видом типичного буржуазного адвокатика средней руки и объявляет первое заседание «революционного трибунала» открытым. «Народ» — присяжные из членов Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Подсудимый — «Утро России». Защитник — старый, опытный юрист, поседевший в боях с царским правосудием за тех самых «политических преступников», которые теперь сами судят других. Обвинители — один большевистский «интеллигентный» молодой человек и один большевистский солдат.
Первое, что мне пришло в голову при виде г. Бермана, председателя этого суда, было следующее:
— Неужели они не нашли более подходящего актера для этой выигрышной роли?

Утро России. 1918. № 4, 13 января

Поводом для обвинения послужили заметки: о роспуске из армии призывников 1902–1903 годов и о сражении под Харьковом, где было много убитых и раненых, а два большевистских полка перешли на сторону рады. Председатель трибунала Берман одновременно занимал должность председателя Военно-следственной комиссии. Защитник Н.К. Муравьев сделал по этому поводу заявление, апеллируя к переписке Военно-следственной комиссии с политическим отделом Штаба военного округа, о предвзятости суда: «Виновность редактора „Утра России“ была вне сомнения еще задолго до разбора дела».

Допрос Муравьевым свидетеля, начальника подотдела политического отдела Штаба по осведомлению войск Добровольского, показал, что инкриминируемые заметки не могли вызвать развала в частях фронта, поскольку буржуазные газеты на фронт не попадали вследствие мер, принятых новыми властями. Далее защитник не принял показания В.К. Садкова, данные им в судебно-следственной комиссии, так как показания были подписаны другим лицом. Берман объяснил, что протокол допроса подписан секретарем комиссии. Этого, видимо, было вполне достаточно по революционному кодексу.

Обвинитель Кизельштейн в своей речи назвал дело не ярким, но серьезным по своим результатам.

Заметки уже сыграли крупную роль в деле разрушения нашей военной силы <…>. На фронте скоро не станется людей даже для того, чтобы вывезти в тыл остающиеся там ценности. <…> Абсолютной свободы печати допустить в государстве невозможно, особенно теперь в разгар классовой борьбы.

Утро России. 1918. № 2

Обвинитель Степняк, «отмахнувшись от неизвестных ему „формальностей“», потребовал беспощадной борьбы с буржуазией и ее печатными органами. В ответ на речи обвинителей Муравьев заявил, что защищает не отдельно взятую газету, а принцип абсолютной свободы мысли и печатного слова, на который не может покушаться ни личность, ни общественные группы:

Неизбежна историческая гибель той партии, которая напишет на своем знамени эти слова для себя и для своих членов и откажет в свободе слова, печати, собраний и в неприкасаемости жилища — другим»

Однако доводы защиты не убедили трибунал. Обе заметки были признаны ложными и порочащими большевиков, В.К. Садкова приговорили к двухнедельному аресту, а издателя газеты И.О. Родионова — к штрафу в 15 тыс. руб. с заменой в случае несостоятельности тремя месяцами ареста.

Приговор, оглашенный 11 января, фактически был принят на закрытом заседании следственной комиссии еще 4 января 1918 года.

М. Загорский в упомянутой статье очень точно уловил особенности нового суда и правосудия, которое решает человеческую судьбу, исходя из принципа «мы» и «они»:

Он <Берман> вскоре договорился до следующей фразы:
— Главное для таких судов — борьба с контр-революцией…
Это очень откровенно. Но при чем же здесь старое и новое правосознание? Царские особые суды боролись с революцией, «новые» трибуналы — с контр-революцией. И там и здесь типичное классовое орудие социальной и политической борьбы. Совершайте расправы со своими противниками, но не смейте называть это актами «нового правосудия»! Суд и право здесь не причем.
Впрочем г. Берман, может быть, все это и сознавал и чувствовал. Это было видно из того, что он страшно волновался и нервничал при каждом слове защитника. Поистине жалкое и смешное зрелище представляли попытки г. Бермана сочетать хотя бы какое-либо подобие судебных гарантий и судейского безпристрастия с откровенной и неприкрытой борьбой и насилием над своими политическими противниками из лагеря «контр-революции». И при первом-де столкновении с г. Муравьевым, г. председатель революционного трибунала был посрамлен и убит при общем хохоте слушателей. <…>
Московские большевики привели нас в суд за… разглашение военных тайн и за… разрушение нашего фронта…
Да, они посмели сделать это — они, гордившиеся еще недавно своей разрушительной работой на фронте, проповедники всяческих «братаний», разрушители контр-разведки, убийцы Духонина и творцы позорного сепаратного мира! <…>
И нет ничего удивительного в том, что публика громко смеялась, когда обвинитель, г. Кизильштейн, совершенно серьезно требовать от трибунала для газеты самой «суровой кары» за то, что:
— «Утро России» путем лживых заметок о демобилизации разрушило военное дело, и на фронте скоро не останется людей даже для того, чтобы вывезти материальную часть…
<…> Не выдержал очевидно, этого неожиданного пафоса и один из судей, так как зала огласилась криками:
— Судья ушел, судья ушел, верните судью! <…>
Другой обвинитель, солдат Степняк, был единственной подлинной и яркой фигурой процесса, давшей в своей «речи» точный образ темного, мятущагося, сбитаго с толку, пламеннаго, стихийно-непросветленного народного большевизма. Это была нескладно, но с большим чувством сказанная митинговая речь, в которой были грубо и сочно поставлены все точки над «новым правосознанием» г. Бермана и иже с ним:
— Да, — откровенно и ясно говорил г. Степняк, — буржуазная печать фабрикует ложь и клевету, потому что класс идет против класса…
— Да, защитник прав, наши суды будут хуже и безпощаднее для буржуев… Это наши враги…
Н.К. Муравьев очень тонко и верно направил свои удары именно в эту сторону, считаясь не с юным недомыслием г. Кизильштейна, а с подлинным невежеством и классовым ожесточением солдата Степняка.
И очень многозначительной и напряженно-захватывающей вышла эта первая встреча носителя истинного правосознания с его вечными заветами справедливости, беспристрастия и истины, — с представителем торжествующего насилия, классовой ненависти и безпощадной расправы с противниками. И скорбно, мудро-предостерегающе, жутко прозвучали слова защитника, обращенные к г. Степняку:
— Это ошибка, влекущая за собой гибель, когда вы говорите: пусть будет свободна моя печать, мое слово, мое жилище, а все остальное должно быть задушено! Смешение судебной власти с властью какого-нибудь класса или группы — это ужасно! Это говорите и творите вы — пролетариат, несущий, по вашим же словам, счастье и мир всему миру…
Я внимательно в этот момент поглядел в глаза г. Степняку. Они попрежнему горели огнем ненависти и непримиримой вражды. Председатель, присяжные делали вид, что внимательно слушают защитника и совершают какое-то «новое правосудие». Один Степняк был прям, откровенен и прямодушен в своей первобытной вражде и стихийной, классовой ненависти к «буржуям». Зачем и для чего там какое-то новое правосудие, когда так ясно и непреложно:
— Потому что класс против класса…

Утро России. 1918. № 4, 13 января