Контингент заключенных определялся в документах следующим образом: «осужденные до конца Гражданской войны», «долгосрочные» (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 1а. Д. 6. Л. 2), встречаются упоминания о гражданах Латвии (по данным латвийского Красного Креста, который в 1922 году затребовал себе право на передачу продуктов своим гражданам) (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 238). Передачи осуществлял также и Польский комитет помощи заключенным. К концу 1920 года в лагере, по воспоминаниям одной из заключенных, княгини Куракиной, остались почти исключительно иностранцы, которых «было человек 400». Они содержались в более сносных условиях, чем местные заключенные. Весной-летом 1921 года, когда в нескольких концлагерях работала специальная комиссия по пересмотру дел, в Андрониковском лагере было пересмотрено 45 дел заключенных. (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 1а. Д. 31)

Как и во многих других московских концлагерях, заключенные Андрониковского лагеря прикомандировывались к различным работам «на стороне», в частности, к московскому Государственному Малому театру, при котором им было выделено специальное общежитие. (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 1а. Д. 33. Л. 13, 109)

В 1919–1920 годы в Андрониковском лагере содержалась привезенная из Киева княгиня Татьяна Куракина (урожденная Врангель). Несколько дней перед переводом в Андрониковский она находилась в Кожуховском лагере. Ее воспоминания о нескольких месяцах жизни в концентрационном лагере были написаны по горячим следам, после бегства на Запад, и изданы в Париже в 1923 году.

В Андрониевский лагерь мы пришли ночью, так как он от Кожуховского верстах в восьми. Усталые после продолжительной ходьбы, вошли мы через большие ворота под колокольней в монастырский двор. Тут начались все обязательные проформы — перекличка, записывание каждого и пр. Наконец разместили нас. Нас, дам, поместили в особое здание — бывший архиерейский дом. Электрического освещения не было; ламп также не было, свечей тоже. И вот нас впихнули в совершенно темный дом, объяснив, что там три комнаты, в которых мы можем расположиться по собственному усмотрению. Мы, как слепые, стали нащупывать стены, двери, нары. Я, по своему обыкновению, скорее забралась в угол на нарах, так как в углу чувствуешь себя все-таки больше «у себя дома», имея лишь с одной стороны соседа. Было очень холодно, и каменный, давно необитаемый дом был до того сырой, что, когда я забралась на нары, я почувствовала, что доски не то, что влажные, а совершенно мокрые. Одеял нам в этот вечер не успели выдать; у меня было только свое, легкое, так что постелить нечего было. Я так устала и так скверно себя чувствовала, что, не раздеваясь и завернувшись в мое одеяло, легла, так сказать, в болото. Проснувшись, почувствовала, что вся промокла, озябла страшно. Но усталость брала свое, и я опять заснула. На следующий день нам были выданы сухие доски и одеяла.
Что касается обращения с арестованными, то в Москве оно было гуманнее, чем в Киеве. Не скажу, что со мной были любезны, — но не было этого вечного глумления и ругательства, как в Киеве, не было побоев прикладом и сквернословия. Комендант и его помощник были коммунисты — из-под сохи, нахватавшиеся Маркса тупорылые хамы, глупые донельзя, но воображающие, что они постигли самую мудрость. Конвой в Андрониевском лагере состоял из пленных от армии Колчака и относился к арестованным хорошо. Я часто вела с ними беседы, интересуясь тем, каковы их политические убеждения, их отношение к советской власти, к белым, к Колчаку и пр. Увы, я после каждого разговора выносила самое неутешительное впечатление. Большевиков они не любили и не сочувствовали им, коммунизм ругали, зверства советской власти возмущали их — но и к белым они относились совершенно равнодушно и вообще никаких политических убеждений не имели. Обещали им помещичью землю — за это они и держались зубами, а на остальное им было наплевать.
<…> Монастырская обстановка хотя и была живописна, но производила грустное, угнетающее впечатление, так как все постройки были окружены кладбищем. Было очень зелено, тенисто, но вид всех этих могил и крестов не веселил душу: куда глаза ни посмотрят — кресты, точно напоминание нам, чтобы мы несли свой крест. Тоска меня охватила ужасная, когда я наутро вышла осмотреть мое новое местожительство, и, главное, угнетало то, что я не знала, сколько времени я тут буду томиться. Я всегда предпочитала знать худшее, но знать — и если б мне сказали, что я пробуду здесь столько-то времени, и хотя бы год, мне было бы легче, чем эта полная неизвестность.
Я к этому времени стала скверно себя чувствовать и сильно ослабевать. Поддержать силы было нечем. Кормили нас отвратительно — простыми словами, голодом морили. В день выдавали по 3/4 фунта скверного черного хлеба, 3 золотника сахару, обед в 12 часов состоял из бурды с замерзшим картофелем, или с гнилой капустой, или с пшеницей, как лакомство — иногда с чечевицей. Вечером на ужин то же самое. Жиров никаких — о мясе и думать нечего было. А природа требовала своего; чувство голода меня не покидало; становилось мучительно, но это было еще только начало голодовки — кое-какие силы еще оставались, и организм боролся.
В Москве мы с Андреем были совершенно заброшены и одиноки; никого у нас там не было, ни друзей, ни знакомых. Будучи всегда окружена семьей, имея везде и всегда друзей, привыкши к добру и ласке окружающих, это сознание полного одиночества и заброшенности было очень тяжело. Одна только была у меня в Москве родственница. Она два раза навестила меня, принесла нам пищу и отнеслась к нам удивительно сердечно. Но вскоре расстреляли ее мужа — это было ужасным для нее ударом; условия жизни были так тяжелы, что она ничего не могла для меня сделать. Итак, кроме лагерного питания я ничем не могла поддержать свои силы. Вдобавок нас заставляли работать, стирать белье не только на всех арестованных, человек 500, но и на наш конвой. Отказаться было невозможно, так как в таком случае нам было объявлено, что нас, женщин, переведут в другой лагерь, т. е. разлучат меня с сыном, а многих других — с мужьями, и мы, разумеется, этого не хотели.
И вот из поломойки и судомойки, которыми я была в Киеве, я превратилась в прачку. Помню, как я в былые времена всегда говорила, что если б мне пришлось зарабатывать свой хлеб, то я была бы чем угодно, но только не прачкой. Вышло иначе, но я продолжаю говорить, что стирать грязное белье — самое отвратительное занятие, какое можно себе представить. Положим, что прачкой я была скверной, что ни в один приличный дом меня бы не наняли. Но все же очень уж неаппетитное это занятие. Да притом — в каких условиях приходилось стирать! Мыло выдавалось в таком ничтожном количестве, что его и на десятую долю всего белья не могло хватить, а каждой из нас надо было в день простирать от 40 до 50 штук белья, да какого — ношенного неделями. А грубые простыни, а шерстяные гимнастерки конвоиров — это не то, что дамский батистовый платочек стирать. А помещения, в которых приходилось работать, — сырой подвал, все окна выбиты, сквозняк неимоверный и ноги по щиколотку в воде; это когда на дворе было уже очень холодно, как это бывает в сентябре в центре России. Не скрою, что я просто изнемогала от этого занятия — да оно и вправду оказалось мне не под силу, и после 4-х таких стирок я заболела и слегла.
У меня сделался острый артрит; от истощения развилось острое малокровие и сделался сильный жар. Тяжело заболевших заключенных полагалось отсылать в центральную больницу всех концентрационных лагерей. Но я умоляла не уведомлять коменданта о моем заболевании, чтобы меня не отсылали в знаменитую центральную больницу, где люди мерли как мухи, до того там был скверный уход за больными. Кроме того, там вперемешку клали здоровых с тифозными, с сифилитиками и. т. п., и это заведение пользовалось вообще самой ужасной репутацией. Я предпочла остаться в лагере. Пролежала я 6 недель, не вставая с твердых нар. И что это было за мучение! Подо мной не было ни сенника, ни матраца, только свернутое одеяло. Боли были ужасные во всех решительно суставах, а главное, в ребрах и плечах. Нары были устроены так, что доски шли не вдоль тела, а поперек; поэтому, когда кто-нибудь влезал и располагался на них, то от движения и тяжести тела тряслась поочередно каждая доска — и от этих толчков выть хотелось от боли. Днем нары пустовали, но когда наступал вечер и все ложились спать, то начинались мои мучения. Я ждала ночи, когда все заснут, чтобы позволить себе маленькую роскошь — всплакнуть. Эта слабость меня злила, но правда, как будто немного легче становилось. Через 6 недель жар исчез, а также острые боли, но тело с тех пор всегда ныло. Я встала — но представляла из себя развалину.
<…> Дни тянулись за днями, серые, нудные, однообразные донельзя. Летом все же было лучше — и тепло, и светло. Зимой же ко всем прелестям заключения прибавилось еще одно удовольствие — холод, который я очень тяжело переносила. В нашей камере не было печки, так что совсем не топили — и это при двадцатиградусном морозе. Ночью температура в нашей камере спускалась ниже нуля. Вдобавок холод этот был сырой; подушка моя всегда была холодная и влажная. Днем мы сидели, накрывшись всем, что имели; ждали супа-бурды, как голодные собаки, так как после него хоть на ½ часа немного согревались. Впоследствии нас перевели в более теплое помещение, но пока — мы мерзли в нашем леднике. Бывали минуты такой безнадежной тоски, что хотелось только одного — умереть. Я чувствовала, что должна бороться против этого состояния, и решила, что надо найти себе дело. К этому времени в нашем лагере была организована небольшая больница специально для заключенных. Я предложила свои услуги в качестве сестры милосердия, что и было мне разрешено. Итак, я в моих разнообразных должностях стала социально повышаться и из прачки сделалась сестрой милосердия. От этого времени моего заключения в Москве у меня остались менее тяжелые воспоминания. Не скажу, чтобы я примирилась с судьбой, но я нашла себе занятие, которое любила; я была страшно занята, и это мешало мне задумываться и тосковать.
<…> Со стороны жизненной, желудочной, последовало также улучшение, так как Польский комитет помощи заключенным полякам назначил «передачу», т. е. раз в неделю присылал мне провизию, состоящую из 1 ф. пшена, ½ ф. масла или сала, хлеба, а иногда и сахара. Я всецело была обязана этим поляку Городецкому, исполняющему должность санитара в нашей больнице. Я с ним и раньше была немного знакома, а мужа он хорошо знал. Очень милый и отзывчивый, он меня очень жалел, видя в каком исключительно тяжелом положении я была в отношении питания. Он просил Польский комитет устроить мне передачу. Я была очень благодарна комитету, которому просила передать мою расписку в том, что, как только я буду находиться в нормальных условиях, я возвращу ему деньгами все, что было на меня истрачено. Я иначе не хотела принимать эти передачи. Через несколько дней мне передали из Польского комитета, что моя расписка им уничтожена, так как, зная мои и моего мужа хорошие отношения к полякам, зная, что в нашем имении было столько же служащих — поляков, как и русских, он считает честью и обязанностью помочь мне в тяжелые дни. Это был чрезвычайно милый и любезный поступок.
Польские передачи пришли вовремя, так как мне обязательно надо было поддержать свои силы. Я схватила малярию, промучившую меня всю зиму, что меня еще больше истощало. Но я переносила ее на ногах, так как не хотела отказаться от своей должности сестры милосердия. Приступы лихорадки приходили неаккуратно — то через день, то через дней 10–15, но были очень сильны; в дни моего дежурства я еле на ногах стояла. Зато когда приступ являлся в свободный от занятий день, я блаженствовала и, как пласт, лежала на своем ложе.
Занятия в больнице и амбулатории были большим для меня утешением; приятно было хотя бы то, что это был совершенно отдельный мирок, почти ничего общего не имеющий с лагерем, со всеми этими комендантами, комиссарами и пр., и пр. Персонал больничный был симпатичный, также ничего общего с большевизмом не имевший. Больные были такие же заключенные без всякой вины, как и я, — и хотелось помочь им чем можно.
Дежурила я через день, так как нас было две сестры милосердия: я и баронесса Дризен, очень милая особа. Она также была привезена из Киева заложницей, по прибытии в Москву — освобождена, но оставалась в больнице как «вольная» сестра. Старший врач был также с воли — старик, военный врач, Слоним, ворчун, путаник, но очень хороший человек; второй врач — заключенный лагерный, Иринархов; с воли — фельдшер; из заключенных — 4 санитара; сестра Дризен и я — вот и весь наш персонал.
Не могу умолчать о том, в какое печальное состояние, при «созидательности рабоче-крестьянской власти», приведено все, касающееся санитарной части в Советской России. Медикаментов совершенно нет — лечить нечем; мыла нет; дезинфекций нет: чистоту соблюдать почти невозможно; перевязочных средств почти нет; белья в больницах нет. Коснусь хотя бы нашей лагерной небольшой больницы. Как я уже говорила, почти все заключенные от истощения и малокровия страдали язвами и нарывами, но промывать эти раны приходилось иногда просто кипяченой водой, так как ни йода, ни перекиси водорода, ни спирта, ни буровской воды и т. д. часто совсем не было. Я в этих случаях брала бутылку с кипяченой водой и приклеивала ярлык «Aqua Percata» — это хотя бы имело вид лекарства и подтверждало мое мнение о том, что по-латыни в России не стоит учиться, ибо все забывают все, чему научились. Ваты, марли, бинтов было у нас так мало, что приходилось делать чудеса экономии, чтобы на всех хватало. Я стирала и перестирывала бинты, пока они не обращались в веревочки. При желудочных заболеваниях соблюдать диету или давать легкую пищу было невозможно, так как для больных не было отдельной пищи. Была у нас изоляционная комната для заразных, которых переносили туда до отсылки их в центральную больницу. Но какая это была изоляция — рядом с больничной палатой. Дезинфекции никогда не могли провести основательной, по неимению для этого средств. Халатов больничных у нас было так мало, что ходили мы в изоляционную в том же халате; бывало, что даже руки нечем было дезинфицировать, и приходилось мыть их только мылом.
Тяжело- и заразных больных надо было отсылать в центральную больницу. Но они у нас иногда оставались день за днем, так как перевязочных средств не было. Во всей Москве был только один автомобиль скорой помощи, который должен был обслуживать все московские больницы; на него надо было записываться заранее, и иногда приходилось ждать 4–5 дней своей очереди. В таких случаях доктор просил коменданта дать свою лошадь, но она не всегда была свободна. Когда удавалось ее получить, то запрягали ее в ту повозку, на которой заключенным привозили хлеб и провиант, — не могу сказать, чтобы это было гигиенично. Перевозимого больного нечем было покрыть, и так в сильнейшие морозы тащили его с Замоскворечья к Брянскому вокзалу, где находилась центральная больница, все время шагом, так как лошадь концентрационного лагеря содержалась на такой же пище св. Антония, как и мы, заключенные, и идти рысью была не в состоянии.
Припоминаю, как-то раз прибегает к нам в амбулаторию комендант и говорит, что сейчас приедет осмотреть больницу Голубев, заведующий всеми больницами при местах заключения, и чтобы все было в порядке. В этот день старший врач не приходил, и дежурными были только младший врач из заключенных и я. Вот мы сидим и ожидаем высшее начальство, и вдруг Иринархов (младший врач) говорит мне:
«А знаете, ведь я вовсе не доктор и никакого права не имею быть им здесь, так как я только студент».
Я ему отвечаю:
«А вы знаете, что я вовсе не сестра милосердия и никакого права не имею ею быть здесь, так как никаких экзаменов не держала. Во время войны у меня был свой лазарет, где я работала, — но я самоучка и прав никаких не имею».