Согласно описанию 1910 года, «тюрьма состоит из: 1) арестантского двухэтажного корпуса; 2) двухэтажного здания, где помещаются мастерская и прачечная; 3) бани и помещения для парового котла для надобностей отопления прачечной, а также и бани; 4) одноэтажного здания кухни без хлебопекарни и яслей для детей; над последним зданием устроена сушилка для белья; 5) одноэтажного здания конторы и комнаты для свиданий. На дворе имеются: 6) одноэтажное здание, где помещаются церковь и швейная мастерская; и 7) двухэтажное здание, где помещаются больница (на 20 коек, по документу 1922 года), школа и цейхгаузы. <…> Стены всех зданий, равно как и стены, отделяющие арестантские камеры, сложены из кирпича».

Первые две заключенные прибыли в тюрьму 11 апреля и 30 июня 1907 года, еще до распоряжения о «заселении женщинами». В декабре 1907 года на службу поступили старший надзиратель Куликов, трое младших надзирателей и трое дворников. А в январе 1908 года прибыла небольшая партия заключенных. В марте в тюрьму стали переводить остальных заключенных, в том числе и группу политических, среди которых была осужденная за участие в боевой дружине Ирина Каховская.

Так, именинницами, приехали мы в Москву и, переночевав одну ночь в Бутырках, веселой гурьбой, перебрасываясь шутками, переступили порог Новинской каторжной тюрьмы. Новинская тюрьма, недавно выстроенная, с грудами неубранных кирпичей и всяких обломков во дворе, несмотря на свое название, была заполнена арестантами самых разнообразных категорий, исключительно уголовными. Они жили довольно свободно и шумно. Задачей администрации было создать для маленькой группы каторжанок специальный режим и изоляцию. Нас приняли по всей форме. Детальнейший обыск и опять переодевание в еще более нелепое, чем в пересыльной, одеяние. Отняли все собственное — вплоть до носового платка и гребней. Тон грубый, безапелляционный, с непривычки — невыносимо оскорбляющий. <…> Прибывшие раньше нас товарищи описывают нам условия новинской жизни. До сих пор здесь политических не было — мы первые. Администрация не знает толком, как ей держать себя с нами. <…> Каторжанкам была предоставлена длинная узкая 15-я камера, полутемная благодаря единственному и неловко поставленному окну. С отдельной лестницей и отдельным ходом на кухню, она жила особой от остальной тюрьмы жизнью. Нам видно было, как гуляют во дворе следственные и срочные уголовные, но общения с ними мы не имели никакого. Работ не было. В камере царила невероятная духота, вонь испорченного «лидваля», который был тут же, в камере.

Каховская И. Из воспоминаний о женской каторге… С. 148

Елизавета Михайловна Вадбольская родилась в 1867 году (в 1918 году ей был 51 год) (ЦГА Москвы. Ф. 1450. Оп. 1. Д. 2. Л. 102) в Раненбурге Рязанской губернии. Сейчас это город Чаплыгин Липецкой области. В Александро-Марфинском институте Вадбольская «окончила полный курс наук», после окончания давала частные уроки. 1 сентября 1892 года она «поступила на службу в женское отделение московской исправительной тюрьмы, где под руководством своего отца, бывшего тогда начальником названной тюрьмы, основательно изучила тяжелую службу в местах заключения». С 23 февраля 1893 года она состоит в должности помощницы начальника этой тюрьмы, то есть, видимо, руководит ее женским отделением, которое было «совершенно отдельным заведением» (Тюремный вестник. 1893). Михаил Александрович Вадбольский был начальником исправительной тюрьмы до 1894 года. С 1895 года помощником начальника тюрьмы служил также Владимир Михайлович Вадбольский. В 1900 году начальником был назначен Николай Михайлович Вадбольский, в 1892 году служивший помощником начальника губернской тюрьмы, а в 1893–1897 годы — пересыльной. В начале века В. М. Вадбольский служит приставом 2-го участка Пресненской части.

6 марта 1908 года был издан приказ, и 17 марта Елизавета Вадбольская «вступила в исправление обязанностей начальника московской женской тюрьмы».

Тюрьмой непосредственно ведала опять дама — княжна Вадбольская; вообще жалкая и трусливая, она с лишенными человеческих прав заключенными была высокомерна и привередлива. Она требовала поклонов и титулования, придиралась к пустякам и была похожа на капризную всевластную барыню, третирующую своих горничных. Несказанное мальчишеское удовольствие доставляло нам при встрече с ней, вместо почтительного поклона, пропеть ей в самый нос песенку… Каторжанок вообще она побаивалась как «отчаянных людей», с нами в борьбу сама вступить не решалась, и в камере она демонстративно обращалась только к уголовным, словно мы были «не ее прихода».
Так прошло благополучно несколько недель. Кое-какие внешние неудобства сгладились: нам выдали отнятые носовые платки и полосатые платья (вначале мы ходили лишь в белье и суконных бушлатах — несмотря на жару); кое-как урегулировали и переписку, прогулки, свидания с приехавшими из Петербурга родственниками. Все же в камере было так тяжело от плохого питания и ужасного воздуха, что мы по уговору с либеральным доктором ходили по очереди парами на недельный отдых в лазарет.
На втором, кажется, месяце наше относительное благополучие рухнуло. Приехало начальство. По команде: «Встать!» наша публика дружно уселась на «собачки». Разразилась гроза. Политических отделили от уголовных. Введено было карцерное положение в камере на месяц и семидневный темный карцер для каждой в отдельности. Это мы приняли с легким сердцем, но при карцерном положении отняли, разумеется, книги, а этого, согласно нашему решению, мы допустить не могли. Началась голодовка за возвращение книг, которые должны были быть, по-нашему, неприкосновенны. В сущности, наши книги были все время бельмом на глазу начальства, которое всячески ограничивало их количество и строго определяло качество. Мы все время чувствовали, что они на волоске; теперь мы имели основания полагать, что и после снятия карцерного положения книги не вернутся, и потому решили протестовать сразу и энергично. Голодали в карцерах попавшие туда в первую очередь, голодали в камере, голодали из солидарности отдыхавшие в лазарете и не подвергшиеся наказанию.
Княжна перепугалась не на шутку. Через фельдшерицу и надзирательницу она передавала нам, что не ожидала, что у политических «хватит жестокости так ее мучить», закатывала истерики, посылала нам доктора в день три раза. Когда у кого-нибудь пульс поднимался выше 100, доктор снимал с себя ответственность и голодающего товарища увозили в Бутырскую больницу. Аскинази и Климова сдались последними. Я помню, как они, обнявшись, стояли у окна и махали нам в лазарет тюремной азбукой, что они чувствуют себя бодро и хорошо. Если не ошибаюсь, на одиннадцатые сутки все товарищи, кроме трех человек, оставшихся в новинском лазарете, оказались в «Бутырках». Книги были торжественно возвращены — с гарантией не отнимать их в «Новинках», и голодовка, таким образом, окончилась победой.

Каховская И. Из воспоминаний о женской каторге… С. 151–152

Судя по случившейся через год истории, администрация избегала провоцировать политических и замяла похожий инцидент, происшедший в результате растерянности надзирательницы.

<…> Перед самой пасхой камера пережила большой страх: начальница тюрьмы, княжна Вадбольская, глупая и вздорная женщина, помешанная на своем княжеском и начальственном величии (мы ее звали Сияние), вдруг решила обревизовать уборку в каторжном отделении. Надзирательница растерялась и, открывая дверь в нашу камеру, закричала, как это требовалось по уставу:
— Женщины, встать!
Понятно, что тот, кто стоял, тот сел, а кто сидел, так и остался. В результате — скандал, троих взяли в карцер, ждали обыска и дальнейших историй, но ради «светлого праздника» все обошлось. Продолжение все-таки было, и очень комичное. Однажды среди дня открывается дверь, и постовая впускает в камеру наших девочек: впереди с гордым видом Марфушка, а сзади, вся в слезах, Муся. Мы засыпали их вопросами:
— Что такое? Почему? Зачем вас привели из яслей?
Волнуясь и давясь подступающими слезами, девочки рассказали:
— Пришла в ясли Сияние, нам сказали: «Дети, встаньте!». Все встали, а мы не встанули. Нас спросили, почему мы не встанули; мы сказали, что мы политические. И Сияние нас прогнала, и мы теперь будем без каши…
И обе героини заревели вполне откровенно.
Действительно, сиятельная дура оставила наших обезьянок на неделю не только без яслей, но и без манной каши, которой их кормил там благотворительный тюремный комитет.
Дети, эти жалкие и трогательные тюремные цветочки, выросли за решетками и не знали ничего, выходящего за пределы тюремного обихода. Им нельзя было рассказывать сказок, потому что они никогда не видели ни коров, ни цветов, ни «деда», ни «бабы», ни «курицы рябы». Играли они в прачечную, в поверку, в старшую надзирательницу, в политических, на свое горе. Они бегали в больничку смотреть на деревянные полы и в кухню — на белого кота.

Никитина Е. Наш побег…

В тюремных яслях в 1908 году находились 24 ребенка от 3 до 11 лет, в основном 7–10 лет. Почти столько же — 26 детей — было 1909 году.

Презрительно отзываясь о начальнице тюрьмы, политические каторжанки с уважением описывают установленный в тюрьме порядок.

Официально Вадбольская была смещена за то, что, приказав старшей надзирательнице Сныткиной не назначать неопытную Тарасову в каторжное, исполнение приказа не проверила. За «упущения со стороны тюремной инспекции»: отсутствие внешних постов и пр. на инспектора Юферова формально было наложено взыскание и объявлен выговор. Его увольнение стараниями Джунковского было отложено до января 1910 года и выглядело добровольным. Он получил «назначение по учреждениям императрицы Марии».

Сныткина, по приговору суда, была удалена от должности за неисполнение приказания начальницы. На суде Вадбольская показала, что Сныткина — «усердная служащая» и «просто забыла исполнить ея распоряжение», поскольку «находилась в очень удрученном состоянии вследствие смерти отца» (Русское слово. 1910. 12 (25) февраля. С. 5). Тарасова и младший надзиратель Федоров были уволены за пособничество. Бельская и старший надзиратель Куликов и младшие надзирательницы Федотова, Скворцова и Веселова были уволены за небрежное отношение к обязанностям.

Охрана тюрьмы была усилена: построено дополнительное ограждение у выхода из конторы в переулок и выставлен дополнительный пост, поставлены посты на главной лестнице и у двери в комнату свиданий. Механизмы замков были заменены. Коридор каторжного отделения стал закрываться на ночь еще одним висячим замком. В дверях на главной лестнице сделали глазки. Предложение запирать надзирателей на ночь в коридорах и хранить ключи в конторе было отклонено инспектором, поскольку надзиратели тогда не смогли бы связываться друг с другом в случае покушения на их жизнь или побега. Также инспектор отклонил предложение перенести вход в контору тюрьмы во двор, поскольку в результате все посетители проходили бы через тюремный двор.

Начальником тюрьмы стал помощник начальника Московской исправительной тюрьмы коллежский асессор Николай Антонович Станиславский. (Он подписывал в марте 1910 года акт осмотра тюрьмы, но, видимо, официально был назначен позже — сообщение о назначении опубликовано в «Русском слове» 28 (15) апреля 1911 года.) Начальнику было предписано ежедневно проверять сигнализацию, тщательно отбирать надзирательниц и контролировать их в служебное и неслужебное время. С назначением Станиславского в доме № 16 в Новинском переулке поселились Станиславские: Александра Карповна, вдова майора, Елизавета Григорьевна, жена коллежского асессора, и Мария Антоновна.

Февральская революция дошла до Новинской тюрьмы 2 марта 1917 года, когда «собралась толпа в несколько сот человек для освобождения политических заключенных». Из захваченной тюрьмы были вынесены оружие и патроны.

В мае 1917 года для надзирателей заказали новую форму, которая была готова к 28 октября. Из-за войны достать черное сукно не смогли, поэтому форма выглядела так:

Мундир френч из молескина защитного цвета с начесом, летний китель френч из бумажной материи (рогожки) защитного цвета, шаровары зимние, шинель двубортное пальто с прямою складкою и клапаном сзади, с подшивкою еще слоем ваты; фуражка зимняя шоферского образца с козырьком из молескина защитного цвета с начесом, на вате; фуражка летняя шоферского образца из рогожки, башлык из шинельно-подкладочной ткани защитного цвета, накидка плащ, кофта зимняя из молескина защитного цвета с начесом, кофта летняя из рогожки; пальто женское из сукна на подкладке с подшивкою слоем ваты.

ЦГА Москвы. Ф. 625. Оп. 1. Д. 202. Л. 66

…Я думала, что меня повезут в Бутырскую тюрьму, где заключена была масса «контрреволюционеров», политических, одним словом подходящих ко мне по преступлениям людей. Но меня привезли в Новинскую женскую тюрьму, что в переулке у Новинского бульвара. Один вид этой тюрьмы наводил тоску, и я вошла в нее, точно окаменелая. Пока пошли докладывать обо мне дежурной надзирательнице, я ждала в передней, в которую вошел и шофер, везший меня в тюрьму. Подойдя ко мне, он тихонько передал мне пачку хороших папирос и шепнул мне: «Ох, жаль мне вас, барынька; я бы вас не в тюрьму, а домой отвез. Ну их к дьяволу, этих большевиков, — и долго ли их Бог терпеть будет? А что поделаешь — есть надо, вот и служишь у этих иродов. Ну да не сокрушайтесь; Бог поможет».
Я ему от души пожала руку, и он ушел. В это время пришла дежурная надзирательница и повела меня в комнату, где полагалось обыскивать арестованных, просматривать их вещи. Мы остались с ней вдвоем.
«Так вы княгиня Куракина? Я слыхала о вас», — сказала она, покачала головой, улыбнулась — и я поняла, что эта из «наших». Вещей, конечно, не коснулась даже, просила только передать деньги во избежание неприятностей. После этого она повела меня через тюремный двор в длинное, кирпичное, однообразное, отвратительное здание — тюрьму. Прошли на верхний этаж, по узкому коридору, и вошли в камеру 12 — это был так называемый карантин, куда сажали вновь прибывших на три недели во избежание зараз. Когда я увидела, какая тут публика находится, я пришла в ужас.
Новинская женская тюрьма была специальной тюрьмой для всего преступного, самого низкого, самого отвратительного женского элемента. Тут были самые подонки рода человеческого: все типы купринской «Ямы», все героини Горьких, Андреевых и других опроститутившихся современных русских писателей казались мне принцессами в сравнении с тем, что я нашла здесь, в Новинской тюрьме. Убийцы, воровки, бандитки, проститутки — да какие, которых самый последний из пьяных ломовых не захотел бы. Одним словом, это был музей всего самого низкого, самого развратного, что только можно себе представить. И это не был утонченный разврат, а разврат в самых грубых, самых отталкивающих его проявлениях. Шум, гам, крик, сквернословие, руготня, ссоры, драки не прекращались. Жить в такой обстановке было истым мучением; ни минуты спокойствия не было, отборные словечки так и висели в воздухе, и я обогатила свое познание родного языка целым ожерельем перл и бриллиантов.

Другой бич не только тюрьмы, но и всей Советской России — это кокаин. Хотя Россия приведена в состояние полного обнищания и нуждается решительно во всем, но кокаин есть, и его хватает на всех. <…> Большевики занюхиваются им почти поголовно. <…> Кокаин проникал даже в тюрьму, куда вообще ничего нельзя было передавать без осмотра надзирателей. Умудрялись передавать в хлебе, в пробках от бутылок и т. д.
Эта нравственная грязь, которой я была окружена, была мне ужасно противна, и чтобы быть подальше от нее, я просила, чтобы меня назначили смотреть за тюремной библиотекой, которую надо было привести в порядок. Кроме меня, там работала еще П. В. Шапошникова, очень умная и милая барышня, один из редких оазисов в тюрьме. Мы переписывали все книги, разделяли их по категориям. Наши занятия никто не контролировал, никто нас не принуждал, так что делом занимались очень мало и больше болтали. Потом я играла на рояли (так! — ред.) — пальцы мои пробегали по клавишам; я припоминала мелодии Шопена, Шумана, Листа — и переносилась в прошлое.
К нам в библиотеку часто приходили, якобы за делом, попечительница, докторша, фельдшерицы; с ними можно было душу отвести, побеседовать и минутами забыть, что находишься за тюремной стеной, за решетками.
Так я проводила целые дни в библиотеке, где только глухо, через окна, слышен был шум и гам тюремный. Не побывав в тюрьме, мне всегда казалось, что там, должно быть, царит всегда тишина, что все ходят грустные и удрученные. На самом деле — в Новинской тюрьме, по крайней мере, — был непрерывный шум, смех, танцы. И неудивительно: для всех этих воровок и проституток тюрьма была как родной дом; они попадали в нее постоянно и все между собой были знакомы, и по воровскому своему промыслу, и по тюрьме.

Женская уголовная тюрьма (в ведении карательного отдела), в которой две камеры уступлены ВЧК и отведены для социалисток и к. р. (контрреволюционерки, не социалистки) — по 20 человек в камере. В этой тюрьме режим менее суров, чем во внутренней тюрьме ВЧК: два раза в день прогулка, свидания с родными (обычно через двойную решетку), и только с трудом можно добиться «личного», книги, газеты. Но пища хуже, чем в других тюрьмах. Все продукты до того испорчены, что нет возможности их употреблять. Даже голодная и невзыскательная уголовная публика часто принуждена «не принимать» обеды. Утром кипяток и кусок сахару, в 12 часов суп из гнилой рыбы или тухлой солонины и 2–3 ложки кормовой, плохо разваренной и горькой фасоли. Когда несут суп, по коридору несется удушливый нестерпимый запах. Приносят бачок в камеру — у нас захватывает дух от острого запаха гниения. Если в супе бывает солонина, ее вылавливает дежурная и раскладывает на порции. В нашей камере (социалистической) часть заключенных, более многочисленная, несмотря на вечное чувство недоедания, отказывалась от мяса и глотала только «пахучий» суп. Но некоторые, подавив чувство отвращения, ели мясо, часто закрывая глаза, чтобы не видеть отвратительного, зеленоватого цвета мяса (С. 28). Тяжело приходится людям слабым, с больным желудком. А таких было у нас много. Они ели тот же суп и неразваренную фасоль, которую с трудом переваривают и здоровые люди. Несколько раз рыба и мясо были до того испорчены, что уголовные отказались принимать пищу и устроили шум. Тюремное начальство по телефону экстренно вызвало представителей карательного отдела, причем всегда присоединялось требование прислать вооруженную силу, так как «тюрьма волнуется». Явились представители карательного отдела в новеньких френчах и галифе. Их вели на кухню, давали попробовать суп. Они должны были согласиться, что он несъедобен, а ввиду холеры даже небезопасно давать такие продукты. Суп торжественно, при одобрительных криках уголовных, выливается. В этот день вместо ужина выдавали по ¼ фунта хлеба. После такого посещения несколько дней суп подавался с запахом «терпимым». Но постепенно запах становился все пронзительнее, и наконец, когда зловоние достигало таких размеров, что нельзя было терпеть, снова тюрьма начинала «волноваться» и вызывали карательный отдел. Однажды нам прислали несколько бочек соленых миног с сильным запахом. Через несколько дней нестерпимое зловоние разносилось по всей тюрьме. Уголовные подняли настоящий бунт. Они столпились на дворе, с криками и угрозами требовали начальство.
Прикатил представитель карательного отдела. Войдя в кладовую, они все как по команде вытащили носовые платки и, закрыв нос и рот, стали осматривать продукты. Две бочки забраковали. Представительница от заключенных тут же находчиво вылила в эти бочки керосин, за что подверглась брани со стороны заведующего хозяйством: «Больно разборчивы, — кричал он. — Найдутся люди — съедят, да еще в ножки поклонятся; обменять бы можно, а не зря добро переводить». Остальные бочки с сильным запахом нашли «пригодными», и мы долго продолжали есть суп со зловонными миногами (С. 29). Просуществовать на такой пище было бы, конечно, немыслимо. Уголовные работают в казенных тюремных мастерских, за что получают лишний фунт хлеба в день; кроме того, из обрезков казенного материала шьют туфли, которые выменивают на хлеб. Пара туфель — три пайка хлеба. Мы, все политические, хотя у нас добавочного хлеба часто не было, должны были приобретать таким образом туфли, так как иначе приходилось бы ходить босыми по грязному тюремному полу. Туфли делались из материи, на парусиновой подошве, и очень скоро изнашивались на каменных плитах тюрьмы. Постоянно приходилось заказывать новые. У нас в камере каждый день кто-нибудь «голодал за туфли» три дня, но, конечно, остальные делились своим хлебом с голодающей.
Уголовные имели еще подсобный промысел: они систематически обворовывали вновь прибывших пересыльных. Почти каждый день прибывают этапы с ссыльными в Архангельскую, Вологодскую, Пермскую губернию. Наутро после прибытия этапа всегда слышится плач и вой в пересыльных камерах. Это кричат пострадавшие, у которых стащили вещи и провизию, а часто и утренний паек сахару.
Политические всегда стараются предупредить пересыльных, но это редко удается, так как большей частью этап приходит после поверки, когда наши камеры завинчены. Из уголовных же никто предупредить не решался, так как за это доносчицу бьют «смертным боем». Иногда обворованными были крестьянки с кучей измученных, голодных детей. В таких случаях камера политических приходила на помощь. Мы подкармливали детей, и всегда дежурная при дележе отделяет часть для пересыльных детей или беременных и больных женщин. Политические получают от Политического Красного Креста регулярно, один раз в две недели пшено или муку, селедку, соль, для больных масло, подсолнечное или коровье, иногда сахар, папиросы и мыло. Отсутствие мыла — одно из сильнейших бедствий в тюрьмах, которые полны паразитов. Кроме того, многие из нас получали от родных передачи и вносили все в «общий котел» политических. Из продуктов Красного Креста мы готовили ужин — кашу или по лепешке из муки. Продукты передач делили на 21 часть. К ужину каждая получала порцию разных микроскопических кусков: котлет, пирожков, яиц и т. д. Иногда делили на 22 человека 2 котлеты, 3 пирожка, 5 огурцов, одну булочку и т. д.
Посуды у нас не хватало. Ели по четыре человека из одной чашки. Стаканов и чашек было 5–6 на всю камеру, и пили чай по очереди. К этому в обычное время приспособились, но огорчались в торжественные дни, когда справлялись чьи-либо именины и устраивалось торжественное, парадное чаепитие с «молоком» (это бывало редко и потому особенно ценилось) и сахаром. В последнее время моего заключения (сентябрь месяц) Красный Крест стал присылать меньше и наконец временно прекратил передачи, так как у них истощились средства и продукты. Это было очень чувствительно для нас, пришлось жить только на личные передачи, которых, конечно, было слишком мало на всех, и получались они не так регулярно. Особенно чувствовался недостаток хлеба. В настоящее время хлеба стало еще меньше. И в тюрьмах, конечно, еще более ощущается голод.

Чернова-КолбасинаО. Е. Воспоминания о советских тюрьмах. Издание парижской группы содействия партии социалистов-революционеров. Б. г. , б. м. С. 27–30
Об авторе

Подробности первого ареста О. Черновой-Колбасиной в письме С. Д. Мартова Щупаку 26 июня 1920 года (Мартов Ю. О. Письма и документы. 1917–1922. Сборник. Сост. Ю. Г. Фельштинский. М., 2014. C. 95).

Недостаток посуды, который вспоминает Чернова, отмечала и ревизия 1919 года: «…Апреля 28 дня мы, нижеподписавшиеся, освидетельствовали в Московской женской тюрьме чашки, из которых едят пищу заключенные, нашли означенные чашки не гигиеничными, как служащие для пользования пищей одновременно 4, 6 и 8 заключенных. Постановили взамен их приобрести одиночную посуду по числу 250 человек одиночных мисок и кружек» (ГАРФ. Ф. 7420. Оп. 2. Д. 193. Л. 30). На поставку припасов для Московской пересыльной, исправительной, женской и губернской тюрем в 1915 году были установлены «кондиции», согласно которым, среди прочего, требовалась «говядина черкасская свежая, не парная, не лежалая, от скотины нестарой». Для заключенных в этот год описывается следующий род пищи по дням недели: лапша, горох, суп-лапша, горох, щи, борщ; каша гречневая, рисовая, пшенная (ЦГА Москвы. Ф. 625. Оп. 1. Д. 135. Л. 41, 54).

В 1925 году обновилась тюремная библиотека. Из 1153 книг 633 изъято «по ветхости и содержанию», 500 получено из МОНО (отдел народного образования Моссовета). Драматическим кружком были поставлены «Майская ночь», «Гроза». Афиши более ранних спектаклей выставлялись в Музее криминологии и уголовной политики (Отчет 1-го Московского государственного университета за 1923 год. М., 1924. С. 115, 116).

В 1927 году планировалось организовать кружки «литературный (громкое чтение) и физкультуры». После 1927 года в тюрьме существовал товарищеский суд, который возглавляла осужденная за бандитизм Бажанова (Андреевский В. С. 305).

В этом году была объявлена еще одна голодовка, вызванная слухами об освобождении в связи с разгрузкой тюрем. Кроме комиссий, связанных с голодовками, в 1926 году тюрьму посетили 15 ревизий и экскурсий. Среди прочих в образцово-показательный исправтруддом приводили на экскурсию иностранцев (Вострышев М. Москва сталинская: большая иллюстрированная летопись. М., 2008. С. 218).

Партийную ячейку в 1925 году возглавляли Иван Николаевич Моисеев и старший помощник начальника тюрьмы Выморев. 4 ноября 1925 года собрание ячейки обсудило вопрос о неудачном участии работников мест заключения Москвы в похоронах тов. Фрунзе: «…Батальон, сформированный из надзора мест заключения, был вынужден после долгого стояния на дворе дома НКВД на Тверской разойтись по домам в одиночку, так как ему не было дано место в общем шествии, не видя самих похорон и не слыша речей наших вождей». За побег заключенных в 1926 году Вымореву был объявлен выговор по службе. В декабре 1935 года он получил 3 года за шпионскую деятельность. Освобожден в марте 1939 года, отбыв заключение в Ухто-Ижемском и Ухтинско-Печорском лагерях (списки репрессированных).
В образцово-показательный дом отправляли для исправления классово близких преступников. Картина женской преступности, представленная в отчете начальника тюрьмы 1926 года, выглядит так (из 165 осужденных):

Контрреволюционные преступления — 7; подделка знаков гос. оплаты — 10; подделка других правительственных документов — 1; другие преступления против порядка управления — 4; взяточничество — 2; растрата и присвоение — 1; нарушение правил о торговле и промыслах — 2; приготовление и сбыт спиртных напитков — 14; убийства — 30; тяжелые телесные повреждения — 1; половые преступления — 1; сводничество, содержание прит., разврат — 16; другие преступления против личности — 9; разбой и грабеж — 16; кража лошадей, крупного рогатого скота — 1; другие виды квалифицированной кражи — 41; кражи простые — 5; мошенничество, подлог, фальсификации — 2; поджог — 2. Социальный состав: рабочие — 72; крестьяне — 43; служащие и лица интеллигентного труда — 21; нетрудовой элемент — 4; без определенных занятий и безработные — 3; прочие — 22.

Сведения о составе заключенных из доклада начальника 1-го Московского женского исправтруддома о деятельности исправтруддома за время с 1 октября 1925 по 1 октября 1926 г.

Одна из семи упомянутых контрреволюционеров — Анна Михайловна Гарасева, участница анархо-подпольной террористической организации. Была осуждена как раз в 1926 году. Неполитический характер Новинской тюрьмы, отмеченный в мемуарах Куракиной, подтверждают и ее воспоминания.

В Москву мы приехали утром, моих спутников сразу же направили в какую-то тюрьму, а со мной случился забавный казус. То ли конвой был плохо информирован, то ли просто глуп, но они решили, что если я ехала с уголовниками, то и здесь должна попасть в соответствующую женскую тюрьму. Такой была Новинская тюрьма неподалеку от Смоленской площади. <…> «Новинки» мне понравились. По-видимому, это была пересыльная женская тюрьма. Приближалась весна, и там, как и в Ленинграде, готовили этап на Соловки. Люди были интересные — из «бывших», т. е. из дворян и аристократии, из тех, кого называли «контрреволюционерами», т. е. из духовенства, интеллигенции и купечества. Режим был легкий, но Соловков эти женщины боялись. Среди них я пробыла две ночи и день, а затем за мной прислали машину и привезли на Лубянку, 14.

Гарасева А. М. Я жила в самой бесчеловечной стране: воспоминания анархистки/лит. запись, вступ. ст., коммент. и указ. А. Л. Никитина. М., 1997. С. 92–93

В 1927–1928 годы начальником тюрьмы служит Иван Степанович Миколайчик, заведовавший до этого 2-м женским исправдомом. В июле 1928 года тюрьма снова переполнилась. Помощник прокурора Хамовнического района в акте обследования исправительного дома указывает, что «переуплотненность д/заключения сверх норм вызывает со стороны заключенных справедливое нарекание». На момент проверки в нем содержались 302 арестованные и 14 детей. Из отчета видно, что часть описанного в мемуарах оборудования камер утрачена: «Заключенные помещаются на цементном полу, нет кроватей или топчанов, помещение сырое, требует побелки. <…> Камера № 16 имеет вид 4-го класса вокзала». Заключенная Степанова жалуется на то, что начальник не отдает заключенным деньги и письма, а отсылает их обратно, не выдает посылки, отчего содержимое портится, не объясняет правил зачета рабочих дней и перевода из разряда в разряд, а также скрывает расценки на работу в мастерских. Заключенная Степанова в это время играла значительную роль в жизни тюрьмы.

Рапорт
о фактах в заметке «Поганая корова все стадо портит» про 1-й Моск. женский исправительно-трудовой дом (в газете «Рабочая Москва»)
Врид испектора ревизора ГУМЗ Рахмалевич Б. М.
Мною расследованы на месте факты, указываемые в заметке «Поганая корова все стадо портит». Опрошенные — администрация, заключенные и врачебный персонал, в один голос заявляют о нижеследующем: всему исправдому известно, что заметку эту писала заключенная Соколова — рецидивистка, ранее судившаяся два раза за кражу, осужденная за хулиганство на три месяца с последующей высылкой из Москвы и губернии. Заключенная Соколова постоянно дебоширит и будирует заключенных против администрации. По существу фактов <…>
1) Начальник исправтруддома тов. Микалайчик (так! — ред.) член ВКПб с 1918 года работает по местам заключения с 1923 года в исправтруддоме бывает каждый день; отлучаясь исключительно по делам службы во вновь образовавшуюся при исправтруддоме сельскохозяйственную колонию «Лобаново».
2) Режим в исправдтруддоме проводится в точном соответствии с исправительно-трудовым кодексом, никакого «зажима» заключенных со стороны администрации мною не установлено; все заключенные (кроме отказывающихся от работы) заняты трудом.
3) Голодовки среди заключенных в последнее время имели место ввиду задержки зачета рабочих дней Распределительной комиссией (распред. комиссия была загружена работой по разгрузке мест заключения), в настоящее время голодовки стали реже, т. к. в Р. К. темп прохождения дел ускорился. Администрация в каждом отдельном случае совместно с медчастью принимает необходимые меры к прекращению голодовок.
4) Помощница начальника тов. Вирновская (член ВКПб с 1907 года) толковая и исполнительная работница. Суммируя изложенное, считаю все указанные в заметке факты голословными и не заслуживающими никакого внимания. <число не проставлено> Июня 1927 года.

ГАРФ. Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 54. Л. 43, 44

Упомянутое в рапорте место отлучек начальника исправдтруддома сельскохозяйственное отделение «Лобаново» находилось в Бронницком уезде и просуществовало как минимум до 1928 года. Тогда 114 десятин земли были заняты «под полеводство, сад, огород, молочное хозяйство и животноводство». В отделении в 1928 году числились 28 человек, из которых один был в отпуске и один в бегах. В хозяйстве отделения были 58 десятин пахотной земли, 8 десятин сада, 48 десятин других угодий, молочная ферма, 20 голов крупного рогатого скота, 10 свиней и 8 лошадей, «занятых работой по обозу в зимнее время». Заведующую отделением Юзавайтис уволили за то, что она не вела учета заключенных. «С назначением Смирнова дефекты были устранены» (ГАРФ. Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 547. Л. 16–22; Оп. 10. Д. 78. Л. 11, 15, 16, 143, 143 об.). Сейчас это деревня Лобаново Домодедовского района.

Несмотря на благожелательность прокурора к начальнику исправтруддома, Соколова, видимо, преуспела в «будировании». К началу 1930 года Миколайчик оказывается помощником заведующего 5-й фабрично-трудовой (нерудоископаемой) колонии, расположенной в Калязине. 10 марта 1930 года он освобожден от должности на основании приговора окрсуда по делу Лианозовской колонии. Подробности приговора неизвестны.

В конце 1929 — начале 1930 года в ходе реформы мест заключения, в результате которой исправительно-трудовые дома объединялись и становились отделениями фабрично-трудовых колоний, Женский исправтруддом стал Новинским (или женским отделением) 1-й Московской фабрично-трудовой колонии - ткацко-трикотажной. Другими отделением этой колонии были  бывшие Лефортовский изолятор и Сокольнический исправтруддом, в помещении последнего по адресу: Лефортовский вал, 5, находилось и общее управление колонии. В административном смысле Новинская тюрьма вернулась к дореволюционному положению, когда она была женским отделением Московской исправительной тюрьмы в Сокольниках. В это время, как и при основании, управляет ею начальница — Софья Марковна Давыдова. После объединения она стала комендантом отделения. Отделением ткацко-трикотажной колонии Новинская тюрьма была как минимум до начала 1933 года. В 1935 году в Новинской, как и в Лефортовской и Таганской тюрьмах, производство ликвидировано.