Заточение и истязание

Дооктябрьская история монастыря кратко описана в 1924 году: «Вверенный мне Исправдом расположен в зданиях бывшего Ивановского женского монастыря. Год основания этого монастыря точно не определен. По некоторым описаниям приписывают основание великому князю Иоанну III, другие — великой княгине Елене Глинской — матери Грозного и третьи самому Грозному. Монастырь этот несколько раз опустошался пожарами. Надо полагать, что до 1701 года монастырь этот был деревянный, т. к. указом Петра I в 1701 году, повелено было строить в монастыре каменные кельи. 

О прежнем быте этой обители есть упоминания, что здесь хоронились не только усопшие, но и в безмолвных стенах его были заключенные и опальные.

Сюда присылались под видом сумасшедших и секретных женщины из сыскного приказа, из тайной розыскных дел канцелярии, раскольницы и замешанные в политических и уголовных делах; в числе их бывали и вытерпевшие жестокие истязания в застенках и как говорится «очистившиеся кровью». Их содержали под особым надзором, в особых кельях, подвалах и застенках. 

В царствование Екатерины II была привезена для жительства одна женщина не старых лет, по видимому знатного происхождения. Неизвестно, какое ея было в свете значение, какое имя и фамилия. В одно время с этой личностью содержалась и другая личность Дарья Николаевна Салтыкова, известная под именем Салтычихи, жестокое и бесчеловечное обхождение которой с ея крепостными рабами превосходило всякое воображение. 

В 1812 году монастырь опять потерпел от нашествия французов и в 1859–1878 году был волне восстановлен.

С революцией в 1919 году монастырь был отведен под Ивановский концентрационный лагерь особого назначения. В 1922 году он перешел в ведение ГЛАВУМЗАКа, а в 1923 переименован в Ивановский переходный исправтруддом и в конце этого же года переименован в Московскую фабрично трудовую колонию с переходным исправительно-трудовым отделением, а в 1924 г. в Московский исправтруддом с переходным исправительно-трудовым отделением. Начальник исправтруддома Улановский» (Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 17 Л. 56). Немонастырская история монастыря началась не в 1919 году, а на год раньше.

Очищение 

ВЧК предполагала занять Ивановский монастырь в конце августа 1918 года, когда, подавив несколько мятежей, революционная власть готовилась к подавлению новых. За хозяев монастыря ходатайствовал Николай Дмитриевич Кузнецов — юрист, представлявший и защищавший клириков и верующих. Обращаясь в Совет народных комиссаров, он просил отменить распоряжение числящейся «при Совнаркоме» Чрезвычайной Комиссии. Бывший присяжный поверенный апеллирует к праву, ссылается на декрет о свободе совести, указывает на самоуправство ЧК, не имеющей права закрывать монастырь, напоминает о нуждах прихожан и положении двухсот семидесяти человек, которые живут в монастыре и которым больше жить негде. Заявление в Совнарком Кузнецов иллюстрирует сценой:

«22 Августа днем в Ивановский женский монастырь в Москве на Солянке по Ивановскому переулку явились два человека, которые осмотрели некоторые помещения, ничего не объясняя, и, выпив по стакану чая, они ушли, а после ухода на столе нашли сложенную бумагу, в копии при сем прилагаемую.

Она оказалась ордером Чрезвычайной Комиссии при Совете Народных Комиссаров по борьбе с Контрреволюцией №5525 от 22 Августа 1918 года на имя Товарища Моздревича об очищении монастыря в течение 3 дней. На оборотной стороне ордера сделана карандашом надпись: «Начальнице Ивановского монастыря на память об ужасных большевиках. 22. VIII». Подпись автора ея неразборчива». На копии ордера под инскриптом Кузнецов воспроизвел ясно читаемое начало подписи: «В. Кан». (Ф. Р130. Оп. 2. Д. 159. Лл. 3, 7). 

Хотя ВЧК открывала в московских монастырях лагеря, ордер Моздревича, возможно, этого не предполагал и не был связан с мерами революционного устрашения: массовыми арестами, расстрелами и взятием заложников. Его выписал «отдел стр.<атегического> упл.<отнения> ВЧК», который, в частности, «уплотнял» жильцов верхних этажей для устройства в их квартирах оборонительных пикетов. Для организации обороны мог выглядеть подходящим высоко расположенный и окруженный стеной Ивановский монастырь. 

Монастырь по этому ордеру «очищен» не был. Судя по вышедшему из сна городничего описанию реквизиции — явились, посмотрели, выпили чаю и ушли — и отсутствию последствий, оставленный «на память» ордер — «годен на трое суток» — мог устареть в связи с переменой административных планов. В документах лагеря сведения об этом эпизоде не разысканы. 

Весной 1919 года, когда были открыты фронты гражданской войны, в Москву начали отправлять заложников из других городов. Подробнее о тех, кого брали в заложники, —  ниже. В самой Москве также становилось все больше арестованных ВЧК. Для них в это время были организованы Покровский и Новопесковский лагеря, а также начали отправлять больше заключенных в Новоспасский монастырь, лагерь в котором занимал все больше помещений. С июня лагерем стал Андроньевский монастырь и тогда же заключенных уже отправляют в лагерь у станции Кожухово, который был открыт еще для пленных Мировой войны. В это же время лагерь опять начали организовывать в Ивановском монастыре. 

Третьего апреля президиум МСРКиКД утвердил «постановление жилищно-земельного отдела о предоставлении Ивановского монастыря на Варварке (так) для организации концентрационного лагеря с тем, чтобы монахини были переведены в другие женские монастыри, не разрушая организации портновской артели. <...> Помещение Ивановского монастыря передать в распоряжение концентрационного лагеря» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 12). На следующий день, четвертого апреля, был выписан еще один ордер «Предоставить для нужд ВЧК помещение Ивановского женского монастыря по м. Ивановскому пер.». (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 15б. Л. 7). 

В отличие от лагерей на Покровском бульваре, в Новопесковском переулке и Новоспасском монастыре лагерь в Ивановском монастыре открыт был только через несколько месяцев. Монастырь защищало то, что обшивавшие армию — к этому времени Красную — монахини стали портновской артелью, которая упомянута в постановлении президиума Совдепа. Выселить артель идеологически и административно было сложнее, чем «очистить» монастырь от праздных монахинь. Еще в 1918 году приходская община, ища у Кузнецова защиты, писала с небольшим церковным акцентом, что выселяют «труждающихся бедного крестьянского сословия» (Ф. Р130. Оп. 2. Д. 159. Л. 4). В 1919 году за монастырь заступился Совет депутатов Городского района Москвы. Его юридический отдел вразумлял Особый отдел ВЧК: «Выселение в настоящее время монахинь <...> не целесообразно и не в интересах Советской республики. <...> 1) Около 300 монахинь этого монастыря заняты шитьем белья для Красной армии, с выселением их последняя потеряет вполне оборудованную мастерскую и триста человек работниц, что безусловно существенно отразится на заготовке белья для армии; 2) <...> Часть монахинь обслуживает Советское учреждение – «Дом матери и ребенка» на Солянке; 3) Настроение так называемых верующих в данное время очень нервное вообще в связи с проведением в жизнь декрета «об отделении церкви от государства» и в частности со вскрытием мощей Сергия и выселение из трудового монастыря монахинь еще больше будет волновать общество, а духовенство использует этот факт против Советской Власти. <...> Юридический Отдел Совдепа Городского района полагал бы выселение монахинь Ивановского женского монастыря отменить; в случае же крайней необходимости, можно занять помещения Сретенского или Златоустинского монастырей, где монахи разъехались и теперь в одном живет лишь 4 человека, а в другом 7-8 человек совершенно ничего не делающих и выселение которых не вызовет ропота верующих и не нарушит интересы государства. Заведующий отделом Ефремов. <на визе — апрель 1919 года>» (История монастыря в советский период / ioannpredtecha.ru/2014/11/06/istoriya-monastyrya-v-sovetskij-period). 

В апреле большую часть монастыря от труждающихся очистили, а «23 апреля 1919 года был заключен договор с общиной верующих, состоявшей из сестер и прихожан монастыря (всего 560 человек), о передаче им «в бессрочное пользование» двух храмов: соборного храма Св. Иоанна Предтечи и больничной Елисаветинской церкви» (История монастыря в советский период). 

(Чиновники–градоначальники, финны–поляки, коммунисты и чекисты)

Монастырь, напомним, требовался Отделу принудительных работ «для <...> пленных особого назначения \заложников буржуазии\». Но к началу июля, когда лагерь начали устраивать, очевидно, решили, что отправлять в него будут не заложников, а не самых опасных заключенных. Границей, разделявшей их и опасных, служил приговор «5 лет заключения». По составленному к 8 июля 1919 года списку, «лагеря Новопесковский, Покровский, Ивановский предназначены для содержания лиц приговоренных не более чем на 5 лет». Вероятно, на перемену повлиял покровский комендант Семенов и его идея об объединении его лагеря с Ивановским. В Покровском же лагере и находились заключенные, считавшиеся не слишком опасными. Это распределение если и действовало, то меньше месяца, поскольку уже в справке от конца августа указано, что это «лагерь особого назначения для содержания лиц приговоренных до окончания войны и срочных от 5 лет и выше». Подробнее назначение изложено в реестре лагерей, составленном в сентябре 1919 года: «Ивановский для заключенных мужчин и женщин А) на все время гражданской войны. Б) на срок от 5 лет и выше, и только для женщин А) заложниц по 9-ой категории Б) иностранки» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 21. Лл. 8, 13). На 16 категорий разделял тех, кто подлежит заключению, приказ по Управлению лагерями принудительных работ от 17 октября 1919 года. По нему к девятой категории относятся «осужденные на срок от 1-го года до 5 лет за участие, соучастие или сочувствие контр-революционным и шпионским организациям». Таким образом, в Ивановский монастырь могли отправлять женщин осужденных и меньше чем на пять лет. Заложники в других категориях указаны прямо, но девятая категория заложников не включает. Можно предположить, что «заложницы по 9 категории» — это родственницы тех, кого сочли причастным или сочувствующим контрреволюции, но не нашли. 

Перемена в планах отразилась в названии лагеря. При учреждении он назывался Ивановским лагерем принудительных работ, как и большинство лагерей, подчиненных Отделу принудительных работ. Уже в августе полный титул был: Ивановский концентрационный лагерь особого назначения. 

Громоздкое для повседневного употребления название разделилось и распределилось частями по разным сферам. В большинстве документов, в том числе на бланках комендантов, там, где был важно назначение лагеря и тип заключенного, «концентрационный» опускалось и Ивановский стал лагерем особого назначения. Напротив, за пределами ведомства важнее было то, что лагерь концентрационный, поскольку указывало на то, что это  место заключения (лагерь мог быть, например, и военным). О положении в «Ивановском концентрационном лагере» пишет Бонч-Бруевич. В программе исследования Малиновский отмечает «Местонахождение Ивановского конц. лагеря», а в дневнике записывает резолюцию собрания: «заключенные в Иванов. конц. лагере приветствуют постановления последнего съезда Советов». Другой заключенный подписывает письмо: «П. М. Ерогин. 1. 10. 22. Ивановский Концентрационный лагерь в Москве» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 56). Петр Михайлович Ерогин до 1917 года организовывал исправительные колонии. Его письмо, как и письмо Бонч-Бруевича и программа Малиновского, адресовано в учреждения и, очевидно, строго оформлялось, поэтому «особое назначение» не было опущено по небрежности. Все трое предпочли концентрационный особому назначению,  потому что последнее было для них несущественно. 

В анкетах Красного Креста осенью 1919 года, когда название еще не вошло в обиход, заключенный Чернышев писал, что он «содержится ныне в лагере Ивановского монастыря», а Шредер просто в «Ивановском монастыре» (Ф. Р8419. Оп. 1. Д. 270. Л. 121; Д. 273. Л. 74).

Заключенные в Ивановском лагере — заложники и осужденные до конца войны — были не преступниками, а врагами пролетарской революции. За войну с врагами отвечали особые отделы, и содержать врагов надлежало в лагерях «особого назначения». Еще одним лагерем с «особым назначением» в названии с октября 1921 года стал так же монастырский — Андроньевский. Распределение заключенных в зависимости от срока и причины заключения выдерживалось не строго, но в для Ивановского лагеря оно в 1919–1920 годах соблюдалось наиболее последовательно. 

В вышедшем после открытия лагеря газетном обзоре разъясняется, какие это были заключенные: «В Ивановском лагере находятся действительно сливки контрреволюции. Если в упомянутых лагерях (Новоспасском, Покровском – ЕН) была контрреволюционная "шпана", то здесь мы имеем дело с крупными карасями. Тут и князья, и графы и высшее офицерство, бывшие царские чиновники и духовенство, буржуазия настоящая и примазавшиеся к ней интеллигенты, студенты, артисты и проч» («Московские контроционные лагеря». «Известия ВЦИК». 19.10.1919). Предшественниками заключенных особого назначения выглядят екатерининские узницы Ивановского монастыря Салтычиха и монахиня Досифея. Предположительно, автор обзора, подобно Гиляровскому на Хитровке, под видом заключенного провел несколько дней в лагере. Сохранился относящийся к середине октября 1919 года очерк Покровского лагеря, подписанный именем агентства — РОСТА и рукописной пометой  «Линов». О публикации очерка сведениями не располагаем, возможно, он был написан для доклада или вместо запланированной серии репортажей опубликован один общий. Его автор — вероятно, Кельвин Линов — рассказывает, что собирал материал, получив «специальный ордер арестованного» (Очерк истории Покровского лагеря). Можно предположить, что часть собранного материала была опубликована в «Известиях» и что в Ивановском лагере репортер также был «заключенным». Опечатка в заголовке обзора («контроционные») показывает значимое смешение концентрационного с контрреволюционным, говоря одновременно и том, что это место заключения, и о том, что в нем держат контрреволюционеров, на революционном арго — контру. Газетное описание заключенных повторяет агентурная записка, которую через год, 29 сентября 1920 года, получило Осведомительное отделение Особого отдела ВЧК: «В канцелярии комендатуры Ивановского лагеря все бывшие чиновники, градоначальники, сенаторы и др. как только получают какие-нибудь секретные сведения, то они моментально становятся известны всему лагерю. Комендант допускает к некоторым заключенным на свидание в десять часов вечера и отпускает в город без особых надобностей. Своего поросенка кормит сухими овощами, предназначенными для заключенных» (Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 1. Л. 94). 

Вероятно, в канцелярии работали отставные губернаторы Сергей Дмитриевич Горчаков и Сергей Дмитриевич Евреинов, а также отставной прокурор и сенатор Владимир Евстафьевич Корсак. Кроме них, известно, что в лагере находились два родственника отставных губернаторов: сын саратовского Аникита Ширинский-Шихматов и жена якутского вице-губернатора Зинаида Тизенгаузен. Крупными сановниками могли считаться вице-адмирал в отставке Угрюмов и генералы в отставке: инженер Федоров, заведующий царскосельскими стрельбищами Шевич и районный уполномоченный Вольф, а также действительный статский советник Курлов — родственник шефа жандармов. Осенью 1919 года в Ивановском лагере находились Тимирев — член трех государственных дум, «генерал на административных должностях» Бонч-Осмоловский и генерал артиллерист Тарачков. К тому времени, когда в лагере был корреспондент РОСТА, они, вероятно, погибли — были расстреляны в конце сентября 1919 года после взрыва в Леонтьевском переулке. Генерал Стогов сбежал из Ивановского лагеря в августе 1920-го. Одних сановников отправили в лагерь за прежнее положение: Горчакова формально «как занимавшего высокий пост», Бонч-Осмоловского арестовали «до выяснения». Художника Россоловского и актрису — сестру милосердия Итулину арестовали за агитацию против советской власти. Россоловского оставили в заложниках. Других брали в заложники в связи с их происхождением, а затем из-за происхождения приговаривали к заключению до конца гражданской войны. В заложники взяли Тимирева и Шевича. За прежнее общественное положение лишили свободы Евреинова, Корсака, Лашкарева, Сабурова, Угрюмова и Федорова. Вина не имевших высоких чинов и должностей Воейкова, Волконского, Голицыных, Новосильцевых, Остен-Сакена и Лорис-Меликова и Мещерской была, видимо, в звучном дворянстве фамилий. Писарев, преподававший в кадетском корпусе, вероятно, стал заложником за своих учеников, а земский деятель Линденер — за службу мировым судьей. За принадлежность к эксплуататорскому классу в заложники взяли банковского чиновника Булацеля и дочь генерала Мисси Адеркас. Из-за помещичьего происхождения стал заложником орловский инженер-механик Манцнев. Рязанского земского деятеля и члена государственной Думы 1907 года Селиванова заложником не объявляли, но кроме помещичьего прошлого его ничего не уличало. Как эксплуататора оставили в заключении до конца гражданской войны сына петербургского градоначальника правоведа Лауница. Военного моряка Тальберга заложником могла сделать и профессия, и фамилия. Граф Сечени был международным заложником, поскольку его взяли за арестованных в Венгрии коммунистов. Женщин брали в заложники за родственников: за братьев — Ксению Беннигсен, за мужа — Зинаиду Тизенгаузен. В заложники за Николая Терентьева взяли его жену и двух дочерей, а за Александра Никифорова — мать и четверых сестер. Вероятно, за родственников стала заложницей 70-летняя учительница Мария Андреевна Стецкая. После того как человека отправили в лагерь, формальная причина заключения теряла значение. Так, Евдокия Алексеевна Калабина писала в Красный Крест: «Я считаю слишком жестоко держать заложницей за мужа, который уже расстрелян». Мужчин — заложников за родственников было меньше. Бывшего чиновника Дросси взяли заложником за сыновей, братьев Александровских — за племянника. Заложниками становились и родственники заключенных. Так, после того как не нашли сбежавшую Денисову, арестовали ее мать (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б. Л. 123–204).

Содержатся чисто

Бытовые привычки заключенных «особого назначения» поддерживали в Ивановском отличный от других московских лагерей порядок. Среди прочего, ревизор Угаров 23 сентября 1919 года докладывает о том, что «санитарное состояние лагеря очень хорошее. Двор, камеры, кухня и уборная содержатся чисто. Уборная кроме того дезинфицируется» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б. Л. 247). Через месяц доклад Угарова подтверждает обстоятельный заведующий санитарной частью концентрационных лагерей: «23 октября 1919 года мною был посещен в очередном порядке Ивановский концентрационный лагерь, причем оказалось, что названный лагерь в настоящее время переполнен заключенными сверх нормы (помещено в нем 593 человека). Если принять во внимание отсутствие в некоторых камерах матрацев (матрасники есть — соломы нет), кроватей, нерегулярность отправки заключенных в баню происходящую по словам коменданта из-за дороговизны (12 000 рублей стоимость бани в месяц) и отсутствие сопровождающего конвоя, то подобная скученность чревата последствиями, тем паче, что уже случаи сыпного тифа в названном лагере были.

В камерах чисто-чисто и лишь в некоторых из них по недосмотру администрации, происходит сушка белья заключенными. Кроме того, устройство в жилом помещении сапожной мастерской противоречит изданной инструкции, об уничтожении чего вам надлежит указать заведующему Отделом принудительных работ в самой категорической форме. 

Ранее указанная мною недостаточность умывальных кранов unitas'ов и по сейчас в стационарном положении. Нужно же двинуть когда-нибудь это дело вперед.

Прекрасное помещение карцера совершенно необорудовано: нет ни кроватей, ни столов, ни табуретов, ни предметов личной гигиены. В лагере недостаток белья, теплой одежды и обуви. Пища удовлетворительна. Полевая кухня требует посуды. Прачешная действует. Баня бездействует из-за отсутствия дров: приемный покой по последней же причине являет собой холодный сырой, а посему недопустимый вид» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б. Л. 80). В том, что сколько было возможно чистоту поддерживали, видно участие бывшего деятельного гласного Петроградской думы, кадета-обновленца Николая Петровича Зеленко (В. А. Иванов. Пленник гражданской войны (штрихи к портрету лидера «обновленцев» Николая Петровича Зеленко) // Из глубины времен: альманах. Вып. 9. СПб., 1997. С. 114–119).

Холодно

Администрацию обвиняли в манипуляциях топливом, нехватку которого отмечал ревизор. Вызванную донесением проверку весной 1921 года отмечает Малиновский: «2 марта. Внезапно явилась комиссия МЧК во главе с какой-то девицей-чекисткой (вероятно, Анна Ивановна Снопикова — ревизор и деятельная сторонница благоустройства лагерей — ЕН). Опечатаны канцелярия коменданта, мастерские, склады с провиантом, обмундированием. Производится ревизия. Говорят, был донос, сделанный заключенными-чекистами, о том, что в лагере производятся хищения, выполняются частные заказы и т. п. <...> Говорят, что одним из самых серьезных пунктов обвинения — злоупотребления с дровами: в отчете показано гораздо больше, чем в действительности выдавалось». Для отопления в лагере было «голландских печей штук 8–10». А за год до этого, в декабре 1919 года, Павел Урусов пишет в Красный Крест: «Убедительно просил бы дать теплый костюм, теплую верхнюю фуфайку и теплое пальто, калоши, ботики или валенки (№ 10, 11, 12). Я высокого роста, и все, что пришлете, буду глубоко благодарен. Продлите жизнь, уже третий раз ложусь в околодок» («Заклейменные властью»). В марте 1921 года в лагере «сильная нужда в белье и обуви. Есть совершенно раздетые, есть заключенные имеющие только казенное и в случае освобождения остаются почти в тряпье». По отсутствию замечаний Малиновского можно предположить, что в январе – феврале 1921 года очень холодно заключенным не было. 

Что подтверждает и Красный Крест в марте 1921 года: «Санитарное состояние лагеря удовлетворительное. Холодно в некоторых коридорах, камеры самими заключенными отапливаются, в плохом состоянии женский корпус, там сыро и холодно» — и в апреле: «Часть коридоров светлых часть темноватых, помещение сравнительно теплое и не сырое, но правда осмотр произведенный весной производит всегда лучшее впечатление, чем зимой, когда меньше свежего воздуха и в помещениях холодно, но дрова выдавались и эту зиму камеры топились». Но дрова на то, без чего можно обойтись, не расходовали, поэтому зимой 1920–1921 года «школьные занятия зимой прекратились, так как школьные помещения не отапливались. <...> Лекции в этом году мало читаются зимой зал мало отапливался».

Ревизор управления через несколько месяцев, с началом новых холодов, записал, что 17 ноября 1921 года в комнатах «температура в среднем 14–15 градусов тепла» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 193). Этой зимой для отопления разбирали монастырские постройки. Летом наступившего 1922 года «срочно ремонта требует чердак мужского корпуса. <...> в период зимнего времени 1921–22 ввиду недостатка дров производилась разборка деревянных частей чердачного помещения. Кроме того, необходимо произвести в надлежащий вид полуразрушенный подвал хозяйственно административного корпуса, деревянные части которого так же были употреблены на топливо». К лету 1922 года «для учета дров ведется книга», в которой отмечено, среди прочего, сколько «куплено у частного лица». 

Осенью 1922 года коменданты, в том числе и ивановский, должны были «в целях сокращения расхода топлива <….> немедленно приступить совместно с врачами лагерей к максимальному уплотнению заключенных и сокращению площади жилых помещений оставшиеся помещения оставить свободными забить и изолировать от жилых» (Ф. 4042. Оп. 8. Д. 48 Л. 134).

Несмотря на дефицит белья и редкую баню занятые заключенными «особого назначения» кельи отличались благоустроенностью, контрастировавшей с бытом охраны. Санитарный ревизор в том же октябрьском 1919 года отчете отмечает, что «если в камерах заключенных имеется необходимая оборудованность и чистота, то караульное помещение являет собой нечто выдающееся по своей грязи, холоду и отсутствию какого-либо оборудования. Караул в 38 человек помещается посменно на сплошных нарах без матрацев, кои служат как для спанья, сиденья, так для приема пищи <...> Везде сплошная грязь и отсутствие какого либо надзора за житьем бытьем караульной команды» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б. Л. 80). 

Контрреволюционеры-революционеры могли просить содействия в правительстве у недавних соратников — большевиков. Среди прочих, ходатайства получал Владимир Бонч-Бруевич, который в свою очередь 27 декабря 1919 года писал в Бюро по разгрузке концентрационных лагерей товарищу Медведю: «Ко мне поступают устные жалобы на положение заключенных заложников в Ивановском концентрационном лагере (Ивановский монастырь. Солянка). Мне сообщают, что для многих заключенных там нет ни коек ни чего другого, на чем можно было бы спать. В женских камерах для 30 женщин так же нет коек и, когда эти заключенные обращаются к коменданту с просьбой улучшить их положение, а я думаю, даже стыдно, что такие просьбы имеются, так как комендант по закону обязан смотреть за положением заключенных и это положение должно соответствовать принципам трудовой советской республики, то комендант вместо того, чтобы выслушать эти заявления и принять меры улучшения положения заключенных, заявляет, что «он натычит морду», и если ему решаются заявить, что такое отвратительное отношение совершенно недопустимо в Советской Республике и что оно напоминает худшие времена старого царского режима, то этот Держиморда заявляет, что он сейчас же отколотит щетками, кирпичом и чем попало человека который жалуется. Совершенно необходимо немедленно завести следствие по этому делу и этого коменданта ввести в законные рамки и подвергнуть дисциплинарному взысканию, так как это абсолютно нетерпимо, чтобы в Советской России возрождались бы нравы времен Николая 1-го. Эти жалобы неоднократные и я решил писать вам только тогда, когда эти жалобы стали постоянные, поступать со всех сторон в достаточном изобилии. Что же касается той грязи, которая царствует в лагерях, я уже писал Вам и повторяю еще раз, ввиду все более усиливающейся эпидемии сыпного тифа необходимо в самом экстренном порядке принять меры к улучшению положения заключенных. О всем том, что Вы найдете лучшим предпринять для обревизования и устройства сносных условий для жизни заключенных, прошу вас сообщить немедленно мне в Управление делами Совнаркома для экстренного доклада Председателю Совнаркома В. И. Ленину, который крайне возмущается таким положением заключенных в концентрационных лагерях и тюрьмах. Управляющий делами Совета народный комиссаров Влад. Бонч-Бруевич». (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б. Л. 282). 

Матрос Найчук

Царистским Держимордой в письме назван двадцативосьмилетний коммунист Федор Давыдович Найчук, предположительно, бывший матрос с крейсера «Аврора». В марте 1918 года «вахтенный Федор Найчук совершил недопустимую халатность, упустив человека, принесшего "адскую машину" на крейсер» (Демин Л. А. На «Авроре» в октябрьские дни. Воспоминания // Центральный военно-морской музей. Записки музея. Л., 1958. С. 31; см. Холодняк Ал. Аврора. Л., 1925. С. 117–118). Заведовать лагерем он прибыл в сентябре 1919 года из Подольской ГубЧК и сначала числился в Покровском лагере. В Ивановском он сменил едва появившегося Квятковского. Предположение о службе на «Авроре» подтверждает поэтический шарж: «А двумя ступенями ниже / Комендант — матрос Найчук / Весь вниманье — (подметки лижет) / Начальству полон услуг» (Иванов В. Концы и начала: Попытка эпоса. Париж, 1930. С. 15). Не сладив с охраной лагеря (заключенные жаловались только на угрозы), Найчук в октябре 1919 года жалуется сам: «часовой, остановил меня и зная меня хорошо в лицо, как коменданта, несмотря на мое предупреждение о том, что я являюсь комендантом лагеря, не пропустил меня» в лагерь, а на увещевания стал «осыпать матерной бранью». Часовые «покидая свои посты <...> удаляются в помещения заключенных и там проводят время <...> ведут картежную игру <...> свое караульное помещение держат в крайне неопрятном виде. Замечания и указания на такие нарушения <...> не только не проявляют никакого исправления, но в грубых выражениях мне отвечают, что это не мое дело и что они не являются подчиненными мне лицами» (Ф 393. Оп. 89. Д. 11. Л. 16). 

Через полгода после письма Бонч-Бруевича, ссылаясь на то, что совершенно расстроил «и без того подорванное здоровье», Найчук выхлопотал себе переезд «в наиболее благоприятный для моего здоровья климат». В мае 1920 года его перевели «в Оренбургский губернский лагерь — Илецкая-Защита» (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 21. Л. 5; Д. 117 не пагинировано; Д. 118. Л. 20;). Следующим комендантом стал заведовавший при Найчуке хозяйством благодушный Миронов, которого разоблачал осведомитель. К 1923 году Миронов стал директором Ордынской колонии (бывшего лагеря). Заключенные в ней женщины также рассказывали о том, что порядок при нем был не строгий (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Л. 65). 

Не позднее 12 октября 1920 года комендантом снова стал Квятковский. Ревизор в этот день отдельно отмечает: «обращение администрации с заключенными дружеское. <...> Случаев дисциплинарных взысканий в последнее время не имеется. Карцер не применяется» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 170). Наказание (очевидно, все же применявшееся) и его место тем не менее в особом лагере к весне 1921 года выглядели гораздо менее страшно, чем его название, даже в отчете Красного креста, который не ограничивали административные соображения: «В случае дисциплинарных взысканий заключенные отправляются в карцер. Собственно это лишь изоляция, карцер светлый и пища заключенных в карцере обычная». 

Фунты, золотники и передачи

В начале марта 1921 года, на следующий день после разоблачения, сделанного комиссией, которую описывает Малиновский, Квятковского сменил Иван Егорович Мартынов, заслуживший сухую, но доброжелательную характеристику Красного Креста: «Комендант лагеря Мартынов только что назначен 5. 3. первое впечатление оставляет хорошее. Были введены некоторые новые порядки, но жизнь лагеря идет по прежнему. Сменили и помощника. Назначен Пантелеев, человек энергичный. Новая администрация обратила внимание на улучшение довольствия заключенных, заботится о лучшей постановке лагерного кооператива и т. д.». Через месяц глухо указывая на прежний конфликт с дружеским Квятковским, инспектор Красного Креста уточняет, что «сейчас отношения между администрацией и заключенными корректные, взаимных неудовольствий нет». 

Ревизия летом 1922 года отмечает прежнюю аккуратность и бытовую скудность: «Жилые помещения содержатся удовлетворительно. За исключением уборных, которые требуют капитального ремонта. Нежилые помещения мастерские также в удовлетворительном состоянии <...> Все помещения лагеря (камеры) оборудованы в соответствии со своим назначением деревянными койками (топчаны), столиками, <...> табуретки имеются в крайне незначительном количестве. <…> матрацы (тюфяки) набитые соломой или бумажными обрезками <из типографии? – ЕН> очень слабо, частично совершенно без набивки, имеются у всех заключенных. Подушки и наволочки, простыни и одеяла имеются только у незначительного количества, у остальных частью свои, а частью совершенно не имеется» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 42; Ф. Ф. 10035. Оп. 1. Д. 13248. Л. 184). 

В 1919 году обзор в  «Известиях» отмечал благополучие заключенных: «Положение их не только не хуже, но и, пожалуй, лучше, чем где бы то ни было. Заключенные сами заявляют, что абсолютно не чувствуют себя как в тюрьме, а скорее как закрытом каком-то пансионе. Пища и в количестве достаточна, и во вкусовом отношении хороша (говорил князь!). Обращение администрации не оставляет желать лучшего. Конечно, публика здесь изнеженная, требовательная, и потому мы можем слышать, например, жалобы на большое количество мух, нужду во врачах специалистах и. т. п. <...> Это действительно пансион, а не тюрьма, особенно если принять во внимание, что многие из заключенных получают 3 раза в неделю «передачи», в которых и мясо, и масло, и шоколад, и пирожные, и такие деликатесы, которые как говорит лагерная администрация, она сама редко когда едала» (Известия ВЦИК. 19.10.1919). Известинская идиллия контрастирует с описанием голода в других лагерях. Формально устройство питания для заключенных осенью 1919 года выглядело так: «Прием передач ежедневно от 8 до 10 утра. <...> Продукты лагерь получает из Центропленбежа, никакой расплаты за полученное еще не велось. Продукты получаются по раскладке Центропленбежа. Продовольствие на человека стоит около 5 руб. Паек заключенного работающего и неработающего одинаков. Расходы по лагерю от 13 августа по 23 сентября выразились в 246 698 руб. 50 копеек» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б Л. 247). 

В июле 1920 года врач Красного Креста пишет, что «раскладка не соответствующая по количеству калорий даже голодному пайку не соблюдается ни в одном из лагерей». Отчетов об Ивановском лагере в этом время нет, но в сентябре 1920 года тем заключенным, у кого не было в Москве знакомых и родственников, угрожала голодная смерть. Ипполит Булацель, которого привезли из Киева, сообщает это время в Красный Крест: «У меня болезнь почек и ревматизм на подагрической почве в связи с полным истощением вследствие недостаточного питания» («Заклейменные властью»).

Через несколько месяцев изобилие стола подробно описывает Малиновский: «1 января 1921 года. На обед приносили суп с перловой крупой (иногда кроме того с мясом или рыбой) или с капустой. <...> Порции порядочные: большая тарелка. А так как все принесенное поступало в полное распоряжение заключенных, а выдавали больше, чем следовало по порциям, то желающие, съев свою порцию, получали прибавку. Около 3 час. дня — кипяток. Около 6 ч. вечера — ужин. (то же, что и на обед). Около 8 ч. — кипяток. В общем кормили сытно. Многие, кроме того, получали передачу. Мне Женя (дочь – ЕН) приносила роскошную передачу: пирожки, вареные овощи, хлеб, печеный картофель, рисовую кашу, кофе. <...> 2 января. Кормят довольно сытно. Три раза кипяток: утром, после обеда и после ужина. Обед и ужин: дают похлебку с кашей, картофелем, иногда с мясом или рыбой; дают по 1 фунту хлеба (работающим в мастерских по 1 ¼ ф — 1 ½ ф.) по 6 золот<иков>. сахару и по кусочку коровьего масла. Передача 2 раза в неделю: по вторникам и пятницам. По воскресеньям — свиданье, когда тоже можно приносить передачу. Мне Женя уже принесла великолепную передачу: пирожки, пирог с рисом, вареное мясо, вареные овощи, печеный картофель, рисовую кашу, кашу из перловой крупы, чай, соль». 

Вероятно, в начале 1921 года стало менее голодно: «За самое последнее время скудный рацион несколько повышен особенно для больных (питание в околодке лучше обычного. Заключенные там получают санаторный и лагерный паек. Хлеба 1 ½ Ф, мясо, жиров, правда всего понемногу). Общее питание заключенных скудное на 12. 03.<1921> крупы 16 зол. на человека, голья рыбы или сельдей 12 зол. Соли 4/8* <зол.>, картофель 1 ф. Жиров 0.53 зол. Сахар 0.8 зол. Хлеба 3/4 ф. и 1/4 ф за работу. На кухне дежурный от заключенных наблюдает за приготовлением пищи». Через месяц, в апреле 1921 года, работающим заключенным полагалось на 100 граммов хлеба больше: «Питание заключенных недостаточное: ежедневно выдается 3/4 ф. хлеба и 1/2 ф. за принудительные работы, мяса 24 зол. крупы 25,5 зол, жиров 2,45 зол. овощей 19,5 зол, картофель 9,6 зол. сахару — 3,2 зол, соли 3-2, кофе 1,2. На распределение и утечку продуктов не жалуются. Есть дежурные по коридорам (представители заключенных от каждого коридора – ЕН) на кухне». 

* фунт 400 г, в столовой ложке помещается 6 золотников, соли в других документах полагалось от 2 до 5 золотников. Возможно, в данном случае 4/8 вместо очевидной ½ это опечатка и имелось в виду 4–8, от 4 до 8 золотников.

Помимо частных передач заключенные время от времени получали помощь из Политического Красного Креста. 4 марта Малиновский записывает, что от Красного Креста «давно не было передачи. Одни говорят, что весь Кр. Кр. арестован; другие — что арестованы некоторые его члены». Общее беспокойство заключенных сохранил и отчет общества, представитель которого приходил в лагерь через полторы недели после сделанной Малиновским записи: «Как ни скудны передачи Красного Креста, но ими страшно дорожат, так как питание очень плохое, и передачи с воли имеют далеко не все. Если придется прекратить передачи Креста для заключенных будет большое лишение». Сам Малиновский относился к наиболее благополучной трети заключенных: «Передачи родственников бывают три раза в неделю и являются значительным подспорьем. для тех, кто их имеет, но таковых немного — 30–35%. Очень многие не имеют ни родных ни знакомых в Москве. Отношение к Красному Кресту хорошее, но передачи не удовлетворяют, слишком незначительны, высказывается пожелание об их увеличении».

После объявления НЭПа в лагере сохранялась инерция военного коммунизма. Заключенным полагалось столько же еды, сколько и тем, кто за ними следил. Ревизия в октябре 1921 года отмечает не только, что «питание в качественном отношение хорошее, в количестве по норме МПК <Московская продовольственная комиссия>», но и что охрана и администрация «продовольствие получают наравне с заключенными. <…> работающие получают добавочный хлебный паек 72 зол < ~ 270 г> в день» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 170). К середине 1922 года продукты продолжали распределять, и их нехватку ревизия не отмечает: «Кухня — удовлетворительно. Кладовые и ледник, а так же сами продукты в удовлетворительном состоянии. Норма питания установленная МПО <Московское потребительское общество>. <...> Продукты для служащих лагерь получает из МПО бесплатно, удержание за паек сотрудников производилось за апрель мес. Мосуправлением при отпуске жалования»(Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 42).

Старостат

«Изнеженные» заключенные рассчитывали на уважительное участие администрации лагеря. Малиновский сетует на недостаточную расторопность бывшего полового: «Подал через коридорного старосту новое заявление на имя коменданта. <...> Если бы комендант был более интеллигентным человеком, он принял бы более решительные меры: сам бы заехал в комендатуру или отправил бы надзирателя или переговорил бы по телефону». Такой расчет не был вызван только самонадеянностью мало видевшего арестанта. В московских тюрьмах оставались старорежимные Держиморды, которые часто старались в меру сил содействовать заключенным, особенно политическим. Подобные эпизоды отмечены, в частности, в Новинской и Таганских тюрьмах. Позднее, когда администрация сменилась, новым начальникам также ставили на вид то, что они благожелательны к политическим заключенным (Натаров. Е. Новинская женская тюрьма. https://topos.memo.ru/article/475+82)

Отправляли в лагерь и чекистов, которые, как видно из приведенной выше корреспонденции, продолжали работать. С весны 1921 года в лагере было как минимум трое бывших сотрудников ЧК: Николаев, Новокшонов и Шумский. Коммунисты в лагере так же ощущали себя не вполне или не только заключенными. Для них здесь продолжалась борьба пролетариата с эксплуататорами. Малиновский описывает собрание, на котором «лагерный староста (коммунист, по-видимому, латыш; назначен комендантом) предложил резолюцию: заключенные в Иванов. конц. лагере приветствуют постановления последнего съезда Советов, «Да здравствует пролетариат!», «Да здравствует мировая революция!» <...> Конечно, подняли руки все, даже и те, которые совсем не желают мировой революции».

Сразу после организации «пансиона» было заведено «получение пищи, чая и обеда установленными старостами» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 32б Л. 247). Представительные органы заключенных, которые среди прочего следили за тем, что кладут в котлы на кухне, просуществовали как минимум до весны 1921 года. «Заключенные организованы по коридорам, каждый коридор избирает своего старосту для сношения с администрацией и для забот о нуждах заключенных. Кроме того, политические также организованы по коридорам, имеют своих старост, все коридорные старосты политических объединяются в старостат <из 7 старост> имеющий свой президиум: председателя и секретаря, свои заседания, ведутся протоколы этих заседаний. Организация — старостат обслуживает исключительно нужды политических заключенных сносится с политическим Красным Крестом и распределяет передачи последнего между политическими заключенными». При этом общий, не политический староста, как замечает выше Малиновский, не избирался, а назначался администрацией. Избранный же политический староста Николаев был в это время пойман на том, что, как записывает Малиновский, «грел руки около передач: удержал 10 фунтов рыбьего жира, около 15 фунтов сливочного масла». К марту (после скандала?) «корпусным»  старостой становится известный честностью Зеленко (Иванов В. А.). Был ли он политическим или общим старостой,  не известно. 

Когда была открыта в Ивановском монастыре больница, точно не установлено. Напомним, что в 1919 году предполагалось «организовать одновременно с лагерем центральную больницу с целым рядом отделений по роду болезни». Но еще 30 сентября комендант жаловался на то, что «Бутырская больница не приняла заключенного из лагеря». В Бутырскую больницу заключенных отправляли, но в это время только из подчиненных Наркомюсту тюрем. Как объясняли коменданту, больница «принимает только по указанию 9 отделения». Вероятно, имеется ввиду 9-е отделение Карательного отдела Наркомюста, которому формально отводилась «организация надзора и попечения над лицами, отбывшими наказания». В данном случае оно визировало отправку заключенных в больницы. В это время «для больных заключенных в концентрационных лагерях» был назначен «бывший Брестский госпиталь на Пресненской заставе», который и стал называться Центральной больницей концлагерей. Из подробной справки 1922 года видно, что инфекционная, или, на языке того времени, заразная, больница в девяти кельях на первом этаже трехэтажного корпуса открыта к зиме 1920 года: «До снятия медико-санитарной части лагерей принудработ с госнабжения те до 1.5. сг (1922 — ЕН) в Ивановском лагере существовала больница (околодок) <...> В период эпидемии сыпного тифа зимой 1920 года <...> ввиду переполнения бывшей заразной Брестской тюремной больницы вся лагерная больница была превращена в стационарное отделение для сыпнотифозных больных, с приданием ей функций госпитального характера. Все больные выдерживались в лагерной больнице вплоть до полного излечения. <...> До 15.11.21 имела 30 коек, а после 15.11.21 — сокращено до 25, по снятии госснабжения больница была ликвидирована. С 15.5. осталась только амбулатория, которая существует по настоящее время». <...> Амбулатория временно находится в прежнем помещении <...> Ввиду расширения типографии предположено ее перевести в непосредственной близости к карантину т.е. во второй этаж мужского корпуса состоящее из 7 комнат значительно меньшего размера, совершенно не изолированное от карантина и имеющее с ним общий коридор и уборную. 

Амбулатория открыта для подачи первой помощи в течении круглых суток. <...> ведется постоянное суточное дежурство среднего медперсонала. Прием больных врачом ежедневно кроме праздничных дней с 9 до часу. В остальное время дежурный медперсонал. При амбулатории изолятор с 6 кроватями для временной изоляции подозрительных по инфекции больных не более одного–двух дней. Ввиду снятия с госснабжения из-за отпуска перевязочного материала и медикаментов помощь сократилась <...> запасы медикаментов бывшие в достаточном количестве значительно уменьшились. <...> Амбулаторной помощью пользовались ранее в амбулатории при рождественском лагере, где до ее ликвидации 15.5.1922 производился прием по всем специальностям. <...> отправляются в одну из ближайших коммунальных амбулаторий Городского района <...> причем за отсутствием конвоя происходит задержка отправки <...> Пользовались лечением больные не заразные и не требующие госпитального лечения. Все остальные <...> женщины как заразные так и не заразные <...> во Вторую Лефортовскую больницу, а мужчины заразные в Ходынскую, а не заразные в Брестскую больницу. По ликвидации с 15.05. сг Ходынской и Брестской больниц <...> отправляются в московскую тюремную Бутырскую больницу. Учет медикаментов велся. Медикаменты получались через тюремную инспекцию МОЗ <Московский отдел здравоохранения> из 1-й центральной аптеки распределителя на Мясницкой. (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 42). 

12 октября 1921 года в амбулатории и больнице «при лагере <...> небольшой недостаток в медикаментах, <...> перевязочные средства отсутствуют. Условия содержания больных удовлетворительные». По отчету 17 ноября 1921 года, который, очевидно, описывает уже почти закрытое учреждение,  «имеется больница на 30 коек, амбулатория, зубоврачебный кабинет» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203 Лл. 170 193). Лечили в кабинете заключенных и других лагерей. Александра Толстая, которую 18 августа 1920 года отправили лагерь в Новоспасском монастыре, вспоминает: «Нас собралось человека четыре с больными зубами. Надо было идти довольно далеко — в Ивановский монастырь, также превращенный в лагерь, где имелся зубной врач для заключенных» (Толстая А. Л. Проблески во тьме. М., 1991. С. 60).

Закрытому околодку полагался врач, зубврач, лекпом (лекарский помощник), две сестры милосердия, четыре санитара, дезинфектор, завед. баней, завхоз, кастелянша, письмоводитель и 1 повар. При этом «из 11 чел. мед персонала и 4 чел. — хозперсонала 9 чел среднего и нисшего звена — заключенные». В оставшейся амбулатории весь персонал: врач, два лекпома, сестра милосердия и 1 санитар — вольнонаемные. Этим перечислением сожалевший о закрытии больницы инспектор указывал на то, что после закрытия сократилась только одна вольнонаемная, то есть оплачиваемая должность. Сотрудников в амбулатории было меньше положенного, а лекарства скоро закончились. Еще одна, чуть более поздняя ревизия лета 1922 года констатирует, что в лагере «врач один, фельдшериц 2. имеется аптека, но никаких медикаментов нет» (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 11. Л. 19). 

Околодок — военное название медицинского учреждения — предназначался, в отличие от больницы, для нетяжелых больных. В обиходе важное для учета различие больницы и околодка игнорировалось. 

В феврале 1921 года околодок-больницу упоминает Малиновский: «19 февраля. Умер в больнице мой товарищ по камере Давид Владим. Вигель. Ровно неделю тому назад ушел в околодок, из околодка через два дня перевезли в больницу. Оказалось злокачественная ангина. Лопнул нарыв в горле. Умер от заражения крови.<...>

22 февраля. Вигель, слава богу, жив. Был большой нарыв в горле. Задыхался. Думали, что не выживет. Третьего дня вернулся из больницы: бледный, осунувшийся, слабый. Теперь снова лег в околодок». Из лагерной больницы-околодка Вигеля отвозили в больницу за пределы лагеря. 

Малиновский несколько раз обращался врачу из-за крайнего утомления: «5 февраля. На прошлой неделе был у доктора на приеме. Внимательно меня осмотрел и сказал, что, к сожалению, систематическое лечение в лагере невозможно. Прописал железо; сказал, чтобы через неделю я снова пришел на прием; спросил, между прочим, не тяжелы ли для меня работы; я ответил, что не тяжелы.<...>

3 марта Я отправился к доктору и взял записку, что, вследствие болезненного состояния, освобождаюсь от тяжелых работ». В лагерных документах фамилия врача встречается в связи с его же болезнью. 18 ноября 1919 года комендант сообщает, что «доктор вверенного мне лагеря Хайкин заболел». Доктор выздоровел, и 7 июня 1921 года комендант Крюковского лагеря отчитывается в том, что тот «обслуживается лекарским помощником из заключенных Велером и врачом Ивановского лагеря Хайкиным, последний бывает 2 раза в неделю». Управление выправляло Хайкину Израилю Ильичу «годовой билет до станции Крюково и обратно <...>где он проводит амбулаторные приемы заключенных» (Ф. Р393. Оп. 85. Д. 7986; Оп. 89. Д. 69б. Л. 116; Д. 203 Л. 17). Работавший в лагере врач (терапевт, внутренние болезни) Израиль Ильич до середины 1920-х годов жил в монастырских кельях. Его адрес М. Ивановский переулок 2. указан во «Всей Москве» на 1924 и 1925 годы (Ф. Р393. Оп. 85. Д. 7986). Диплом врача он получил после 1916 года, поскольку его нет в «Медицинском списке» на этот год. В марте 1921 года инспектору Красного Креста «жалобы поступают на околодок, формальное отношение к своим обязанностям врача». Кроме того, в это время «врачу помогает один из врачей заключенных, и это дает возможность лучше обслуживать больных». Через месяц такой же доклад сообщает, что «врач прежний сейчас заболел тифом и временно околодок в руках у фельдшерицы из заключенных, ждут нового (хотя бы временного) доктора. Есть недостаток в медикаментах самых ходовых, редкие средства есть, употребительных не хватает. Чувствуется недостаток и в перевязочных средствах и инструментах». Помогать врачу и подменять его могла окончившая женский медицинский институт (Петроградский?) «женщина-врач», как она представлялась сама, Алевтина Альбертовна Стругач. В Ивановский лагерь ее перевели не позднее февраля 1920 года. До октября 1920 года в Ивановском лагере оставался фельдшер — медик-пятикурсник Московского университета  Евгений Новосильцев. За больными могли ухаживать заключенные сестры милосердия: Варвара Алексеевна Никифорова, Галина Николаевна Терентьева, Мария Павловна Воронцова, Екатерина Алексеевна Итулина и Татьяна Алексеевна Шауфус. Первых двух отправили в Ивановский лагерь летом 1919 года, остальных — в начале 1920-го. 

Между концертами 22 февраля «труппой заключенных <...> под управлением В. Я. Тавастшерна» был представлен упомянутый «Вестником театра» «КИН или беспутство и гений»  — крупная вещь, которую репетировали между кабаре. Петр Александрович Новиков, поставивший спектакль и сыгравший главную роль Кина, в видимой части своей долагерной жизни с 1914 по 1916 годы служил в Боброве исправником (что и отправило его в лагерь), а затем торговым агентом. Большинство ролей сыграли участники кабаре: Энтин (принц Уэльский), Тавастшерна (лорд Мельвиль), Постников (Граф Кефельд), Короткова (Эми графиня Госвиль), Горчаков (режиссер театра), Лызлов (Cоломон суфлер Кина), Ленденбаум (Дариус парикмахер; Комедиант), Зелинская (Анна Демби), Хомзе (Пистол акробат), Гальнева (Кети акробатка), Рындин (Бардольф комедиант), Павлищев (констебль), Молчанова (Джюли), Николай Николаевич Ульянов (Давид комедиант), Иван Козмич Мамонов (Джон Куке кулачный боец) и Афанасий Васильевич Любицкий (Петр Петт содержатель Таверны). Сыгравшая графиню Кефельд Антуанетта Михайловна Свет-Востокова до замужества была Тулубьевой-Лавровой.  Сведения о артистке не разысканы, но на сценический опыт указывает то, что дворянская часть фамилии (Тулубьева) словно дополняется распространенным артистическим псевдонимом (Лаврова). Генерал-майор Павлищев выходил констеблем. Роль лакея получил, вероятно, Алексей Христианович Кононов, 

В марте спектаклей не было. Возможно, из-за недостатка средств, которые на постановки получались отдельно по распоряжению ВЧК. В начале марта 1920 года Лызлов, ставший к этому времени председателем Комитета Кружка, просил Медведя Ф. Д. отпускать не 500, а 1000 рублей на спектакль, поскольку «цены удвоились». Филипп Демьянович Медведь на тот момент прямого отношения к заключенным не имел, поскольку заведовал лагерями и Отделом принудительных работ с сентября по декабрь 1919 года. Так что в это время ивановские постановки находились на попечении члена Коллегии ВЧК и начальника Особого отдела Западного фронта. 

В апреле театральные вечера возобновились. Шестого числа игралась «"Женитьба Белугина" комедия А. Н. Островского и Н. Я. Соловьева. режиссер Перешивкин», а тринадцатого — «"Семья преступника или Гражданская смерть" драма Карамети». Афиша следующего месяца сообщала, что «29 мая 1920 труппой заключенных Ивановского лагеря представлено будет: «М-lle Нитуш» комедия оперетта Миляка и Милло» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 92 Л. 21, 24, 25,27, 28, 32). «Белугина» и «М-lle Нитуш» поставил бухгалтер и секретарь Московского общества «Музыка и драма» Константин Сергеевич Перешивкин. Он же сыграл главную роль Андрея в «Белугине» и Августина в оперетте. Кармину играла Молчанова. Недавно сыгранный спектакль в репортаже «Вестника театра» не упоминается. Вероятно, рецензент оговаривается и, перечисляя среди постановок «Светит, да не греет», имеет в виду «Женитьбу Белугина». Обе пьесы написаны Соловьевым и переработаны Островским. 

В спектаклях участвовало большинство артистов кабаре. В «Белугине» играли Короткова (Таня), Энтин (Агишин), Гальнева (Наст. Петр.) и Рындин (человек Карминой). В обеих постановках роли были у Лызлова (Гавр. Пант. и полковник де Шато-Жибус) и Зелинской (Ел. Вас. и Дениза де-Флавиан). Роль Сыромятова получил, скорее всего, Иван Иванович Шариков (двух других постановках он отвечает за грим), а Прохора — Виктор Семенович Алейников.

В кроме них в оперетте играли Бальтерманц (режиссер), Мамонов (солдат), Хомзе (Корина), Сучкова (Сильвия), Короткова (Лидия), Владимирова (Прислужница).

В роли директора театра дебютировал Николай Александрович Белавин. Робера сыграл Александр Клавдиевич Серебряков, начальницу пансиона — Сусанна Робертовна Насакина, жена известного литератора и кинематографиста Николая Насакина. Густава мог играть Иван Николаевич или Василий Александрович Кузнецов. Оба они были в это время в Ивановском лагере. Выступающих немногим меньше, чем зрителей. Кроме того, что в пьесе много ролей, финал опереточной афиши обещал «у рояля Кирхнер, хор 20 человек под управлением Княжевского, суфлер Бастамов, гример Шариков, пом. режиссера Лосев <...>начало в 8 вечера». Руководил хором Виталий Иванович Княжевский. Хоть сколько-нибудь прояснить личности Бастамова, Аленковича (Фердинанд) и Липяцкого (Лорио) не удалось.

Вследствие административной обособленности репертуар — бытовая драма и мелодрама в классовых декорациях — неявно отличался от того, что предписывало Мосуправление. Первым было устроено кабаре — самый осуждаемый и современными критиками, и сторонниками лагерного просвещения, в том числе и Малиновским, за легковесность и зубоскальство театральный жанр рубежа веков.

Большинство классических постановок — комедии. И их ставили тогда, когда театр был делом исключительно заключенных. «Камеристка» Садовского с изяществом насмехается над назидательностью. При этом виртуозная стилизации Садовского допускает и непародийное мелодраматическое прочтение. 

Этюд Генца, где романтический герой мстительно разоблачает изменчивую природу возлюбленной, моралью отсылает к светской повести 1830-х годов. Островский же, отмеченный в записке Мосуправления, мог быть выбран с учетом пожеланий руководителей просвещения. При этом поставлены его поздние и очень популярные пьесы, которые он писал в соавторстве и переводил. Наиболее воспитательные постановки  сочетали мелодраму и классовый конфликт, правда аристократии с буржуазией, которая уже контрреволюционно выглядит трудящимся классом. Драматическая, как и концертная афиша могла бы составить программу сезонов прежней жизни и этим изолирует заключенных от послеоктябрьского мира. Белугин — чувствительный и прогрессивный фабрикант, и отказавшаяся от нечестной жизни аристократка едет за ним на фабрику, чтобы помогать мужу в труде и работе. В 1910-х годах этой мелодрамой, предполагавшей полный сбор, театры часто открывали сезон. Беспутный гений Кин, также очень популярный в начале 20 века, обличает пороки аристократии. В «Семье преступника» источником мелодраматической коллизии становится несправедливость сословного общества. Название этого спектакля соединяет оригинальное название пьесы П. Джакометти «La morte civile» с названием сделанного Островским перевода. Предположительно из-за значительных изменений (сокращения?) имя автора мистифицировано. На афише имя автора (Карамети) созвучно имени главного героя (Коррад). Сыграл его и поставил спектакль Новиков. Второй ивановский режиссер — Перешивкин —сыграл монсеньора. В других ролях тот же, как написал бы рецензент 19 – начала 20 века, персонал: Энтин (доктор), Курлянд (дон Фернандо), Зелинская (Розалия), Короткова (Агата), Хомзе (Эмма), Алейников (Гаэтано). Помреж Лосев, суфлер Трестер, гример Шариков. Подавала текст актерам Валентина Ивановна Трестер. В концертах, скорее всего более ранних, программы которых не сохранились, Валентина Ивановна была за роялем. Быстрова вспоминала их общие выступления: «Я пела, а она мне аккомпанировала». После освобождения они жили вместе. Несколько лет вместе с ними жил Тавастшерна, за которого Валентина Ивановна вышла замуж. К 1930 году они в разводе. Фердинанда играл будущий идеолог Торгсина Ефраим Владимирович Курлянд.  

В это же время, в марте – апреле 1920 года, недалеко от лагеря в Вольном театре, занимавшем помещение быв. Колизея на Чистых прудах, эта же пьеса Джакометти шла в постановке Д. Гутмана. («Вестник театра». 1920. № 59. Программы московских театров с 30 марта по 4 апреля 1920 года. С. 7). Рецензент П. А. Марков стыдит постановку за «безвкусные аляповатые костюмы неизвестно какой эпохи» и «жалкие толпы статистов, изображающих парижскую аристократию» (Александров П. Три спектакля мелодрамы // Вестник театра. 1920. № 63; Любимов Б. Н., Тимофеева А. С. П. А. Марков // Театральная критика 1917–1927 годов: Проблемы развития: Сборник научных трудов. Л., 1987. С. 86). Можно предположить, что ивановская постановка была еще более скромной, но в репортаже «Вестника театра» она выигрывает: «Я видел здесь "Семью преступника" Джиакометти. Пусть "Вольный театр" остерегается: у него под боком появился конкурент, который ставит пьесы его репертуара. Но как они не похожи друг на друга. И надо было видеть те слезы, которые я видел на глазах зрителей в патетических местах мелодрамы, надо было слышать довольный смех, которым они встречали каждую победу благородного, доброго, каждое унижение ханжества и лицемерия, чтобы убедиться, какое огромное значение может иметь великая сила театра здесь, особенно здесь» (Театр Ивановского лагеря...). «Женитьба Белугина» в это время в Москве не ставилась, ее сыграют несколько раз в июне 1923 года в Большом Дмитровском театре, артисты театра «Комедия быв. Корш» (Зрелища. 1923. №41. обложка; №42. С. 23). 

В декабре 1920 года был создан Институт советского права. В феврале 1921 года заключенный Малиновский, прочитав сообщение о создании института в «Известиях ВЦИК», рассуждает в дневнике: «Я мог бы собрать материалы об Ивановском концентрационном лагере, если бы мне дано было соответствующее поручение от Института Советского права» (Архив «Мемориала». Ф. 2. Оп. 8. Д. 97; Известия ВЦИК 13.02.1921). К весне 1922 года Малиновский уже вовлечен в разработку пенитенциарных мер. 24 августа он пишет коменданту: «В ответ на Ваш личный запрос о моих работах по обследованию Ивановского лагеря считаю долгом сообщить, что в мае м-це прошлого года ин-т сов права с ведома и согласия ГУПР и ВЧК поручил мне научное обследование Ивановского лагеря по составленной мною программе. Выполнением этого поручения я был занят в течение трех мес. пребывания в лагере и двух м-цев по осв из лагеря. Рез-том моих занятий явилась довольно большая работа (около 7 1/2 печатных листов), которые в настоящее время находятся в Институте сов. права. Заключ. И. Малиновский» (Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 332). Исследование потребовалось самому коменданту, от которого требуют описания его учреждения, поэтому он пишет в «мосуправ принудработ: представляя при сем записку заключ в/мне лагеря професс. И А Малиновского, прошу для продолжения работ по обследованию вверенного мне лагеря испросить от ин-та сов права незаконченные труды Малиновского по обследованию лагеря». Освобождение, которое отмечает «заключенный», было разрешением жить в городе, но не означало, что его заключение окончено. Летом 1923 года Малиновский снова в лагере, но по-прежнему занят методологией просвещения заключенных. Начальник исправдома в это время регулярно получает просьбы, подобные этой: «Прошу командировать заключенного Малиновского в культ-просветительский отдел ГУМЗ для участия в составлении положения о внешкольных занятиях в местах заключения 4 сего июня». К осени Малиновский снова покидает Ивановский монастырь, поскольку записку о нем правовед Всеволод Дябло, ответственный за просвещение заключенных, адресует в Ордынское отделение Ивановского лагеря: «Просим командировать заключенного Малиновского в Главумзк во вторник 11 сентября» и «...Малиновского в культ просвет подотд. Главумзака для дачи указаний по составлению пенитенциарного учебника. 2 окт». Подробнее об отделениях исмправдома и возможной причине переезда — ниже. (Ф. Р4042. Оп. 1а. Д. 39. Л. 330, 332; Оп. 4. Д. 3. Л. 124, 125, 127). Малиновский еще несколько лет будет участвовать в устройстве просвещения заключенных. В октябре 1925 года он представляет 1-ую Тюремную больницу (Бутырскую, на Лесной улице) на совещании руководителей учебно-воспитательных частей московских колоний и исправительных домов (Ф.Р4042. Оп. 4. Д. 71. Л. 21). К маю 1925 года Малиновский закончил труд «Руководство исправительного-трудового дела», который, отметив некоторую отсталость автора, одобрил «инспектор ГУМЗ по культ просвету» правовед Юлий Бехтерев: «К числу минусов содержания <…> незнакомство <…> с изданными в развитие ИТК уставам службы по местам заключения и инструкциями по по уч восп и раб частям мз да невыдержанность употребляемой им терминологии. Так несовершеннолетних правонарушителей он иногда называет малолетними преступниками, а лишение свободы — наказанием, что противоречит терминологии принятой нашим советским законодательством. Ясно что плюсы <…> Значительно превышают минусы <…> может быть использовано в качестве пособия для студентов факультетов советского права» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 100. Л. 295). 

К январю 1923 года под руководством Дябло был подготовлен проект «пенитенциарных курсов для наблюдателей Ивановского исправительного дома». Можно предположить, что преподавать на них мог и правовед Малиновский. Проект курсов основан на «мировом опыте школ тюремного персонала в частности Японском». Передовая японская пенитенциарная практика и до 1917 года входила русские учебники тюремного дела. Примерная программа курса выглядела так: «История, География 10 часов. Советская конституция 5 часов. Советское строительство 5 часов. Уголовное право, уголовный процесс 5 час. Судопроизводство 2 часа. НКВД и ГУМЗ 2 часа. Положение о местах заключения 6 часов. Всего 50 часов и еще 50 часов на повторение и испытания». Дябло предлагал увеличить на 5 часов советскую конституцию и советское строительство и добавить для уголовного права еще 10 часов. (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 6). Сохранившиеся в архиве лагеря доклады стажеров-ревизоров могли сделать слушатели этих курсов.

Культурно-просветительский кружок, существовавший в лагере, остался и в исправительном доме, но его устройство переменилось. В Исправдоме кружок был не массовым обществом, формой самоорганизации заключенных, а частью администрации, в которой помимо сотрудников числились и заключенные. В январе 1923 года из 18 членов — сотрудников кружка вольных было четверо, а в марте шестеро. Они заведовали школами для неграмотных и малограмотных, библиотекой: «В отношении дополнительной литературы для них читает учитель Моравский — лекции по природоведению, заключенный профессор Малиновский — историю культуры (общей и русской)». 

В декабре 1922 года, первого числа на «Вечере памяти Толстого» профессор читал лекцию и отрывки из произведений. 27 декабря прошел «Вечер памяти декабристов. Заключенный Малиновский прочитал доклад “Военно-дворянская революция 1825 года". После доклада пьеса того же заключенного Малиновского “В солдатской школе" из времен декабристов. Отделение чтение стихотворений декабристов Рылеева и Одоевского и посвященных декабристам Пушкина и Некрасова. <...> сцена из “Русских женщин" Некрасова: жена декабриста и Сибирский губернатор». Через год, 27 декабря 1923 года, удачный  «литературно-драматический вечер» из тех же двух отделений с немного измененными названиями пройдет еще раз. Сцену и стихи в 1923 году, как в 1922-м, исполняли члены драматической студии. В «Солдатской школе» солдаты рассказывали о том, как плоха жизнь в других частях, где начальники не декабристы, и о крестьянской нищете. После чего офицер декабрист, читая составленный декабристами «Православный катехизис», объясняет, что самодержавие противоречит закону божьему. Тема и подробный рассказ о декабристах среди прочего внутренне демонстрировали условность классового разделения интересов. (Эту же декабристскую программу показывали и в других местах, в частности в Новинской тюрьме — женском исправдоме еще и в 1926 году). 

С января по март 1923 года прошло «17 вечеров из них 6 по поводу годовщины исторических событий». 9 января вечер посвятили 45-летию смерти поэта Н. А. Некрасова. 22 января 1923 года продолжился курс истории революции: «Вечер памяти 9 января. Доклад заключенного Малиновского "Начало рабочей революции", пьеса того же заключенного Малиновского "Кровавое Воскресенье" в трех действиях». Оба устроеных Малиновским вечера  противопоставлены несерьезной рышковской «Змейке». В подробном варианте программы вечера памяти: «1."Начало конца" доклад заключенного Малиновского (рабочее движение в начале 20 века, Гапоновские рабочие организации в Петрограде, План шествия рабочих с петицией к царю. Расстрел рабочих войсками. Впечатление произведенное расстрелом в России и за границей, значение события 9 января в истории революции). 2."Гапоновщина" сцены из истории рабочего движения в России заключенного Малиновского. Сцена 1. заседание отдела общества русских рабочих, сцена 2 в штабе военного округа, сцена 3 после расстрела. Участвуют Ключников, Николаи, Полянский, Буров, Сухарев, Овсянников, Харламов, Васильев, Баринов, Шведе, Елисеева и др. Режиссер Ключников, Администратор Николаи, Сценарий Фомичев» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 11). 

К концу 1922 – началу 1923 года в лагере значительная часть заключенных уже не представляла эксплуататорские классы, а имела рабоче-крестьянское происхождение. Иллюстрированные драмой лекции должны были быть понятнее десяткам неграмотных и малограмотных. Это проявилось, в частности, в том, как изменились названия в «вечере памяти». Если в «Начало конца» и «Гапоновщина» видны и метафора и обобщение, то «доклад», «сцены из истории» –  прямее и понятнее. Собственно драматические постановки лагерного театра были все той же «изнанкой буржуазной культуры», в использовании которой Малиновский упрекал коммунистов в 1921 году.

Веселый спектакль, в отличие от «живой газеты», позволял рассчитывать на выручку от продажи билетов. И прежде лекций первого декабря 1922 года был устроен «Вечер смеха платный для образования фонда культпросвета». Через день после «Вечера смеха», третьего декабря, очевидно, чтобы привлечь на «Коммунистку», было обещано — «после дивертисмент». При этом если Вечер смеха укреплял культпросвет материально, то эта пьеса — идеологически и административно. Написал «Коммунистку» один из основателей ВЧК Михаил Кедров. Подобно войне, которую вела ВЧК, в пьесе и борьба за государство трудящихся продолжается на невидимом фронте. Героиня товарищ Анна, коммунистка, преданная рабочим сотрудница отдела образования, противостоит мещанству сестры, бюрократизму сыто живущего Совнархоза и лицемерию двоюродного брата — военрука, бывшего офицера, который, прикрывшись красной звездой, ждет падения большевиков. 

Второго февраля была представлена «"На конспиративной квартире" комедия С. Ан-ского из быта революционеров при старом режиме», а шестнадцатого — «"Сокровище" комедия в 3 д. Киреева-Гатчинского из времен после пролетарской революции 1917 года». Фонда культпросвета не хватило надолго, и для его пополнения снова играли комедию. Заведующий просвещением объяснял, что «удалось поставить два спектакля «На конспиративной квартире» и «Сокровище». На последний спектакль пришлось одолжить денег у заключенной Соловьевой (зав прод. лавкой) на парики и грим, а затем после спектакля, когда мы выручили с билетов, отдали ей». «Сокровище» фонд пополнило, при том что спектакль можно было смотреть и бесплатно: «На сей раз за отсутствием другого выхода пришлось сделать с разрешения начальника Исправдома немного из первых мест платными. Как оказалось мы выручили 58 мил. уплатили долги и еще осталось в кассе. <...> По окончания спектакля были танцы (с разрешения начальника исправдома). Вообще все остались довольными. 20 февраля 1923 года зав учебно-воспитательной частью Драч» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 18). Двадцатиоднолетний студент 1-го МГУ  Семен Львович Драч в 1922 году как «обученный санитар» работал в Центральной (Бутырской) больнице. Вероятно, с декабря он и заведует в исправдоме просвещением (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 31. Л. 74). 

Предполагалось, что комедии продолжают курс истории борьбы с царизмом, но несмотря на то, что афиша сообщала о революционной идейности постановок, жанр комедии, укрепляя фонд культпросвета, идеологические установки скорее подрывает. Название «На конспиративной квартире» обещает гораздо более революционную пьесу, чем та, где герои подпольщики оказываются в водевильных положениях. Только в роль друга в шкафу играет нелегальная библиотека. Автор пьесы — исследователь и пропагандист местечковой культуры, избирался в Учредительное собрание от партии эсеров, а с 1919 года жил в Варшаве. Спектакль имел успех, поскольку 25 марта его сыграли еще раз. 

Киреев-Гатчинский написал несколько фарсов, скетчей и комедий-буфф. Если в «Коммунистке» есть драматический отзвук близкой гражданской войны, то его «Сокровище» нэпмански благодушно. Бывшие паразиты, хотя в домашнем кругу, но гордятся своим аристократизмом и одобряют брак только с равными по происхождению. При этом они почти голодают и без прислуги беспомощны в быту. Оторвавшийся от аристократических корней и ушедший в народ герой возвращается к прозябающей семье с женой крестьянкой. Нуждающейся аристократии приходится снизойти до богатой — в данном случае зерном и сливочным маслом — невесты. В прежней комедии она была бы купчихой и и фабрикантшей. Водевильная коллизия классово переосмысливается, утверждая  союз физического труда и образования. Примером и принуждением крестьянка приобщает семью мужа к работе. Отношение к ней меняется от «… это сокровище» до «Сокровище вы мое». Комедия основана на той же идее, которой в своих проспектах администраторы лагерного управления объясняли создание лагерей принудительного труда. Как герои «Сокровища», незнакомые с мозолистой работой интеллигенты приобретают в лагерях навыки и охоту к труду и приобщаются к пролетариату. Но комедийные положения выглядели убедительнее идеологии. Поэтому позднее история театра отмечала «безыдейность» популярного в начале 1920-х годов «Сокровища» (Тамашин Л. Г. Советская драматургия в годы гражданской войны. М., 1961. С. 220–221).

Воспитательная часть следующего юбилейного вечера вышла скомканной: 22 февраля был прочитан «Доклад Малиновского «Красная армия и диктатура пролетариата» по поводу 5 годовщины Красной армии», но «специально написанная для этого дня пьеса заключенного Малиновского «Живая красноармейская газета» в 3 д. не могла быть поставлена в следствие внезапного перевода нескольких заключенных – исполнителей в другие места заключения». «Красноармейскую газету» в трех действиях скорее всего, к досаде Малиновского и к удовольствию публики, заменили: «После доклада два водевиля “Бедный Федя" и “Конец Драмы"». «"Бедного Федю" (Скетч. Сюжет заимствован)» написала Надежда Яковлевна Гольдберг. В 1910-х годах комедии она подписывала Амба. Увеселительная миниатюра — гвоздь сезона 1916 года. В 1916–1917 годах в Москве «по прежнему пользуется успехом и служит приманкой "Бедный Федя"» в известном раскрепощенностью постановок Современном / Новом театре П. В. Кохманского, а «в театре «Мозайка» <…> в скетче "Бедный Федя" хорош г. Демерт, исполняющий центральную роль» (Театр и Искусство. 1916. № 12. Обявл.; Рампа и жизнь. 1916. №4. С. 1 обявл.; №7 С. 12; №44. С. 10; 1917. № 25. объявл). Скетч должен был и увеселять, и наставлять.  Чтобы «излечить от пьянства», жена и врач убеждают героя Федю в том, что он умер. Возможно, учитывая экстренную замену спектакля, скетч был гастролью Замоскворецкого театра, где несколькими неделями раньше, 6 февраля, его играли во втором отделении бенефиса Чиркина. Бенефициант Василий Александрович Чиркин и поставил водевиль, и сыграл в нем главную роль (Зрелища. 1923. №23 (6–12 фев.). С. 39). 

Переводы, в частности «Дракулы» Стокера, Надежда Гольдберг подписывала «Нина Сандрова». Интерес к Стокеру также связывает ее с просвещением в Ивановском лагере. Мать сестер Хомзе Елена, вероятно, была автором (Б. Ольшеври) романа «Вампиры. Из семейной хроники графов Дракула-Карди». Предысторию «Дракулы» Стокера она написала для своих дочерей,  одна из которых в 1920–1921 годах играла на ивановской сцене, а другая в это же время, возможно, работала в ивановском околодке (Б. Ольшеври «Вампиры», предполагаемый автор Молчанова-Хомзе //"Книжное обозрение". 30.04.1993). 

Автор «Конца драмы» Бентовин в гражданскую войну писал революционные пьесы для армейской труппы, в частности, «Царь-провокатор (Николай I и декабристы)» в начале 1920-х обличал коммерческий нэпманский театр (Бентовин Б. Петербургские письма // Театр и музыка. 1922. №9. С. 126–127). Но в этой его миниатюре если и есть назидательность, то житейская. Водевилем в отчете она названа случайно или по инерции: в мелодраматической сценке на трех страницах муж разоблачает измену и убивает жену. 

Четвертого марта представлены водевиль «“Верочкин секрет" и пьеса “Кого из двух" соч. Духа Банки. В заключение Суд над героями пьесы “Кого из двух" инсценировка заключенного Малиновского». Автор «Секрета» Иван Кононович Лисенко-Коныч на рубеже веков написал нескольких популярных беззаботных комедий. Без морали веселила и эта полная водевильных недоразумений пьеса, где героиня (Верочка), не говоря жениху, представила того своей семье подругой в мужской одежде. 

Во втором отделении профессор решил отчасти замаскировать свои образовательные намерения. Полное название пьесы длиннее и продолжается пояснением «Трагический эпизод из жизни нормандских рыцарей». Усеченный же вариант выглядит обманчиво — водевильным. Иллюзию веселости усиливает переиначенный псевдоним Дух Банко, которым подписывал пьесы Давид Иосифович Гликман. Вернувшийся из крестового похода рыцарь, которого считали погибшим, мстит жене и ее возлюбленному. Жена должна выбрать, «кого из двух» ей спасти: сына или возлюбленного. Она делает отчаянный выбор, который зрители не успевают увидеть, поскольку действие прерывается. Мелодрама в исторической обстановке завершается насмешкой с обнажением приема. Выясняется, что финал актерам и режиссеру не известен, а автора нет, поэтому администрация предлагает решить зрителям, чем завершить пьесу. Дальше дело, очевидно, рассматривал «Суд над героями...». В 1917 года миниатюру играли в Интимном театре Б. С. Неволина: «В остроумной вещице Духа Панко <так> «Кого из двух?» очень мила вновь вступившая в труппу Д. С. Чарова» (Рампа и жизнь. 1917. №22. С. 11, 22)

В планах воспитания было отмечено также, что в «понедельник 12 марта в день 5-й годовщины свержения самодержавия революционным пролетариатом состоится лекция на тему Историческое значение этого события, «Гнев народа» мелодекламация исп. Маврос и Николаи, «Любовь шута» трагический этюд» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 11, 18, 20, 27, 30). Хотя свержение самодержавия ценилось группой собранных в кружке заключенных, к этому времени чествование Февраля уже выглядело скорее контрреволюционно. Неуместность названия была вовремя замечена. «Свержение самодержавия» было понижено в исторической табели и, как сообщает отчет, 13 марта был прочитан «доклад заключенного Карасика «Классовая борьба и революция в России» по поводу 6 годовщины февральского переворота 1917 года». О перевороте, вероятно, рассказывал анархист Александр Моисеевич Карасик (см. прил). Поэтическая часть вечера не изменилась и были представлены: «"Гнев народа"» мелодекламация заключенного Мавроса дЭККЕ исп. Автор, Аккомпонир. Ал. Николаи. “Любовь шута" Драматический этюд в 1 д. Чаргонина». Чаргонин — самый известный псевдонимом Александра Александровича Гончаренко, актера, автора инсценировок, театрального режиссера, члена правления мастерской Мейерхольда и «мастера разбойничьего кино» (РНБ; Массанов; «Вся Москва»; Гращенкова И. Н. Кино Серебряного века: рус. кинематограф 10-х годов и Кинематограф Русского послеоктябрьского зарубежья 20-х годов. М., 2005. С. 89, 287). Картина буржуазной изнанки дополняла доклад о февральском перевороте. Мелодраматический этюд, в котором можно увидеть сценарий немой фильмы, воспроизводит коллизию популярной пьесы Л. Андреева «Тот, кто получает пощечины»: осаждаемый докучными поклонницами романтический клоун-аристократ стреляется (у Андреева принимает яд), когда его возлюбленная гимнастка (наездница у Андреева) уходит в содержанки к дворянину с позорным прошлым. Осенью 1917 года во фронтовом театре «Малахов с глубоким чувством и большим мастерством передал трагедию души благородного Шута» (Рампа и жизнь. М., 1917. №29-30 С. 8). Об авторе и исполнителях «Гнева народа» речь пойдет ниже. 

10 марта водевили «Я умер» и «Баронесса Фекла» игрались без назидательного Заключения. Первый написал комедиограф и беллетрист, «отец русского фарса» Иван Ильич Мясницкий (Барышев). В «фарсе в одном действии» заснувшего героя принимают за мертвого, и у его жены начинается роман с его другом. «Оживший» герой, простив жену и друга, провозглашает: «Я умер». В 1916 году фронтовая постановка «"Я умер" Мясницкого вызывала бурю восторга». (Театр и Искусство (Спб.) 1911 №25;1916 №33. С. 663; Рампа и жизнь. М.,1916. №25. С. 6). 

Более классовую «Феклу» написал Симон Федорович Сабуров, крупный антрепренер рубежа веков, устроитель нескольких эстрадных театров, в частности «Эрмитажа». Аристократ фон дер Коппель-Поппель женится на кухарке Фекле, чтобы получить выигравший 200 тысяч лотерейный билет, который он сам выдал в счет жалованья. После венчания выясняется, что кухарка, уже начавшая обретать высокомерие баронессы, билет продала. В 1915 году «Феклу» играли в театре Лира в Новосокольниках, а в 1916-м — в Московском театре Миниатюр в бенефис режиссера И. Пельцера (Театральная Газета. М., 1915 №21 С.5; Рампа и жизнь. 1916. №50. объявл.). Осенью 1922 года с 5 по 8 октября поставленные И. А. Зиновьевым «Федя» и «Фекла» составляли программу вечера «Театра веселых настроений» на Трубной площади (Зрелища. М., 1922. №6 (3-9 окт.) С. 43 ). Возможно, что в Ивановском монастыре спектакли были показаны артистами этой труппы. 

Программа вечера 18 марта сочетала просветительскую часть и развлекательно- разоблачительную. Малиновский выступал с докладом «Парижская коммуна», за которым следовала пьеса того же автора, что и «Любовь шута», но подписанная другим его псевдонимом: «Могила счастья / Палач души» драма в 4 д. Александровича». Занимательная пьеса из жизни аристократов сочетает мелодраму и детектив. Любовная интрига «мастера разбойничьего кино» развивается на фоне расследования убийств, которые сейчас назывались бы серийными. В болезни сознания, которая сделала героя убийцей, классовый взгляд увидел бы физическое вырождение паразитов и эксплуататоров. В 1914 году рецензент писал из Николаева: «В труппе Гранкина шла новая пьеса — «Могила счастья», <...> и на афишах печаталась какая-то патетическая статья «от автора»: «Мы переживаем тяжелые и кошмарные дни. Жизнь своя и чужая обесценилась до последнего предела. Из каждого газетного листа на вас смотрят печальные загадочные глаза уходящих из жизни» итд., итд». (Театр и Искусство 1914 №24. С. 354 )

25 марта после «Конспиративной квартиры» играли «Тихую обитель». Осенью ее сыграют еще раз. В сообщении об осеннем спектакле постановка описывается подробнее: «“Тихая обитель» пьеса в одном акте Михайлова. Антирелигиозная». Оправдывающая постановку антирелигиозность «Обители» также романтической природы. После того как в «глухом, далеком монастыре» переночевала «особа женского пола», монахи из него уходят, ощутив интерес к миру. Вероятно, это одно из первых произведений Виктора Михайлова, известного в 1970-х годах романами о шпионах. Можно предположить, что описывавший работу государственной безопасности автор в это время и с ней и познакомился. 

В спектакле, показанном через день после «Квартиры» и «Обители», заключенные не участвовали. 27 марта был дан «“Недомерок" комедия в 3 д. спектакль группы московских артистов по приглашению литературно драматического кружка». В конце 1917 – начале 1918 года популярная пьеса Дарио Никкодeми (Dario Niccodemi) шла в московском Драматическом театре в саду «Эрмитаж». Ю. Соболев предуведомлял зрителей, что «это типичная итальянская комедия. Без грации и без тонкости французской, но с хорошими ролями и весьма банальной интригой» (Рампа и жизнь (М.). 1917. № 47–48. объявл.; № 49–50. С. 8; 1918. №1. объявл.; Театральная газета. М., № 50. объявл.). В Ивановском монастыре ее, вероятно, играли  артисты театра Комедия (быв. Корша). Перевод «Недомерка» (La piccina) сохранился в архиве режиссера театра Иосифа Донатова. Представление в лагере могло быть московской премьерой постановки. В 1922 году она шла в Петрограде в Александринском театре, а в 1923 году в театре «быв. Корша». (РГАЛИ. Ф. 2715. Оп. 1. ед. хр. 328; Выготский Л. С. ПСС-15 Т. 1. М., 2015. С. 551, 637). В воспитательной программе постановка пьесы из римской жизни объяснялась, вероятно, тем, что пятнадцатилетняя девочка — Недомерок — дитя улицы, простонародной искренностью и доброжелательностью разоблачает жеманство буржуазных нравов, а ее дружба с просвещающими ее инженером и учителем демонстрирует союз народа и передовой интеллигенции.

Если в лекциях  видны заключенные-слушатели, то драматические постановки говорят также о вкусах и настроении их участников. В 1920 году ставилась степенная бытовая драма, мелодрама и оперетта. Заложники ВЧК выбирали устоявшиеся, даже архаичные театральные формы, закостенелость которых противостояла разрушенному миропорядку. В 1917 году нижегородский корреспондент сообщал о необычном впечатлении: «Неожиданно огромный интерес возбудили две мелодрамы: «Сестра Тереза» (Тереза – г-жа Борегар) и «Две сиротки» (г-жи Чарова и Борегар), они прошли по нескольку раз с большим успехом. По-видимому публика нуждается в мелодраме. Н. С-ын» (Театр и Искусство 1917. №15. С. 244). Иллюзию устойчивости создавали постановки классических и поэтому хорошо знакомых произведений. Несмотря на очевидную сложность постановок, выбираются пьесы с большим количеством персонажей и участников. Подготовка подобной постановки была ценнее представления. Программа спектаклей в 1922–1923 годах показывает, как переменилось в это время умонастроение заключенных. Отступление коммунизма в 1922 году ощущалось как возвращение дооктябрьского порядка, частью которого был театр миниатюр 1910-х годов. Эстрадные постановки декадентских мелодрам, пародий и сжатых в скетчи водевилей построены на обнажении и разрушении утративших живость действия драматических форм. В выборе репертуара есть доля глухой эстетической фронды. Еще в начале 1923 года по местам заключения был разослан циркуляр «о желательности <...> ознаменования столетия со дня рождения <…> Островского <…> постановкой пьес Островского. О принятых мерах сообщить в Главумзак» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 39). Несмотря на предписание, в этом году Островского в Ивановском театре не играли. Любительский театр заключенных уже был не общим занятием, а домашней труппой миниатюр. Он транслировал тот же культурный импульс, что и театр за пределами монастыря. Последний уже не только пародировал в «Кривом Джимми» театр 19 века. В завершившемся недавно сезоне крупнейшие режиссеры XX века поставили программные спектакли: Мейерхольд — «Великодушного Рогоносца» и «Нору», Таиров — «Федру», Вахтангов — «Турандот» и «Гадибук», Михаил Чехов сыграл Хлестакова в постановке Станиславского («Золотой сезон» советского театра 1921/1922 годов. СПб. 2016. С. 4). Чуткий выбор ивановского культпросвета проявился в том, что автор «Конспиративной квартиры» Ан-ский написал и трагедию «Дибук». 

В апреле–мае 1923 года представления стали давать реже или они совсем прекратились. Это было связано с переменами в администрации и представлении об исправительном доме. Дававшего много свободы заключенным заведующего культпросветом дискредитировали. В мае новый начальник Исправдома докладывал, что «Драч не соответствует назначению <...> не обладает ни 3-х летним педагогическим стажем, ни подготовкой <...> нет личной инициативы <…> чисто бюрократический характер». Начальник человеколюбиво не настаивал на увольнении: «Чтобы не лишать его заработка, в котором он может нуждается предлагаю его назначить учителем для малограмотных». 26 апреля его перевели заведовать культпросветом в Новоспасский исправдом. Сменил  Драча Николай Никанорович Почечуев. За назначением последовал скандал. Записка «Быв. секретаря секции Ивановского пер. исправдома заключенного Мавроса д'Эссе»  — известного по прежней афише — обличает новых руководителей. 9 июня он пишет в управление о том, что «начальник исправдома и зав культпросвет частью губят дело культпросвета». В июне 1923 года после тревожного доклада бумаги культпросвета подписывает Б. Ольховский (Борис Маркович Ольховский,  «образование высшее юридическое <...> сведений о судимости не имеется»). До этого Ольховский заведовал воспитанием в Ордынской колонии (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 66. Л. 23; Ф. Р393. Оп. 85. Д. 5431). В Ивановский его назначили еще 11 апреля, но очевидно, несмотря на приказ, он либо вовсе не работал, либо работал совсем недолго и был утвержден протеже коменданта Почечуев.  С утверждением Ольховского в должности возобновляются спектакли и музыкальные вечера, звучание которых скорее всего становится лучше. С куплетами и мелодекламацией в культпросвете справлялись, но еще не отставленный Драч жаловался в конце февраля 1923 года: «Режиссер Большого театра хотел нам сделать бесплатный концерт своими силами, но у нас рояль не в исправности. Я несколько раз надоедал в Главумзаке, чтобы прислали из какого нибудь места лишения свободы для исправления его мастера. И в результате был прислан какой-то заключенный инженер из Таганской тюрьмы, который пришел и только определил дефекты в нем, а исправить не исправил, так как он не в состоянии был. И так мы до сих пор с разбитым роялем, о чем я глубоко сожалею» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 18). От поисков настройщика осталась «телефонограмма от 16 января 1923. Начальникам Сокольнического исправдома, Таганской тюрьмы, Новоспасского Исправдома и Ордынского исправдома из Главного управления местами заключения. <..> предлагает срочно сообщить не содержатся ли <…> заключенные без строгой изоляции знакомые с ремонтом музыкальных инструментов (Рояль) Дябло» (Ф. Р4042. Оп. 4. 36. Л. 1). Новый рояль получила новая администрация. Губивший дело культпросвета комендант хлопочет об инструменте, который украшал вечера Морозовых в особняке в Трехсвятительском переулке: «1 мая учебно-воспитательной частью был взят во временное пользование от Коменданта здания бывшего Покровского лагеря рояль принадлежащий НКВД. До сего времени рояль был крайне необходим для устройства концертов и находился в стенах вверенного мне исправдома, между тем новый комендант настойчиво требует таковой вернуть. Ввиду того, что рояль крайне необходим прошу разрешить оставить таковой впредь до выяснения вопроса с НКВД» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 37). 

Пущенная при прежнем руководстве на самотек репертуарная политика с лета уже была под присмотром. В архивном деле отложились просьбы, отправленные комендантом в ГУМЗ с просьбами разрешить постановку выбранной пьесы. Поскольку сведений об отказе нет, можно предположить, что представления состоялись. С этого времени учебно-воспитательная часть занята не мягкотелым просвещением, а идейно-воспитательной работой. Ставятся драмы, а не скетчи и фарсы, пусть даже с участием подпольщиков. Вечер 6 июля продолжал зимнюю программу Малиновского и был посвящен истории борьбы с царизмом. В первом отделении давали «Однажды вечером» драматический этюд в 2-х картинах из жизни политических ссыльных в царское время Леонида Лесненко». Революционный элемент в этюде включается в карамазовскую коллизию падения, жертвы и спасения. Его героиня на пороге замужества соглашается прийти на ужин к сладострастному генералу, но не ради роскоши жизни, а чтобы тот не мешал уже раскрытому плану побега из каземата товарища Владимира. В этом смешении нравственных метаний и революционной жертвенности героиня подсыпает яд генералу и принимает его сама. Яд одновременно и служит надежности побега, и, вероятно, очищает от позора ужина с генералом. 

Актер и режиссер Леонид Васильевич Южанский (Лесненко) написал несколько драматических произведений, но известна публикация только этого этюда—  в Муроме в 1918 или 1919 году. В 1920-х годах Южанский играл и ставил в выступавшей в московских рабочих и районных клубах труппе (Фомина Ю. Весенний шум // интернет журнал «Зеленая лампа» (jgreenlamp.narod.ru/fomina2.htm).

За идейным спектаклем следовало «концертное отделение (декламация, мелодекламация, пение, танцы, рассказы и куплеты)». С этой же, вероятно, программой о моральном падении и жертве ивановские артисты через несколько дней выступали в другом бывшем лагере. Видимо, устраивая это выступление, «учебно-воспитательная часть Ивановского Исправдома просит разрешить постановку спектакля-концерта в Ордынском отделении Ивановского исправдома 11 сего июля». В отделении в это время содержались преимущественно женщины. 

В июле был поставлен еще один спектакль, в котором в центре сюжета женщина и старик — «драма в 3 д. В. Свенцицкого "Симфония смерти"». В пьесе «Смерть», по которой поставлен спектакль, от старого, поглощенного идеей торжества смерти композитора бежит и погибает от удара молнии молодая жена. Написавший драму священник в это время находился в ссылке за обличение обновленчества. Дидактические достоинства драмы о страхе, можно предположить, состояли в том, что буря и молния в финале демонстрировали смерть старого буржуазного мира и грозу нового. Какой бы ни была постановка, проверявший лагерь 26 июля 1923 года ревизор счел выбор пьес неудачным: «Лекции читаются крайне редко. Спектакли ставятся достаточно часто и их имеют возможность посещать все заключенные, причем те из заключенных, которые платят за вход получают лучшие места в первых рядах, а остальные места занимаются бесплатными зрителями. Репертуар в художественном и идейном отношении оставляет желать много лучшего» (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Л. 32). Очевидно, пожеланиям отвечала демократическая классика. 30 июля поставили Чехова. Его именем разрешены были увеселительные «Медведь» и «Предложение». А короткая драма «На большой дороге» рассказывала о вреде пьянства, страсти и дворянства. К четвертому сентября поставили «Поруганного» Невежина, чье патриархальное морализаторство еще не сочли буржуазным. В Москве 1919 году пьеса шла в Дмитровском театре (Вестник театра 1919. №13, 16). В этой драме темный закостенелый купец противопоставлен просвещенному и проницательному капиталисту, который в пролетарском государстве считался эксплуататором, а не человеком труда, но, вероятно, для классового просвещения важнее была картина разложения купеческой семьи, честные члены которой слабовольны, властные — темны, умные — лицемерны, а человечные — полубезумны.

Следующие спектакли играли в ноябре, и выбор постановок внешне соответствовал «октябрьской годовщине». Седьмого ноября шла «Революционная свадьба» Софуса Михаэлиса в переводе Е. <Елизаветы Петровны?> Шиловской. Пьеса была одобрена для просвещения пролетариата и только что, в 1922 году, издана в серии «Библиотека Губполитпросвета МОНО». В пьесе со вторым названием «Жизнь за любовь» мелодраматический романтизм соединяется с революционным. Равнодушный к смерти революционер устраивает побег едва обвенчавшемуся роялисту и, верный принципам, добивается того, чтобы его самого в назидание солдатам казнили за измену. Обвенчанная с высокопарным, но малодушным роялистом героиня, чтобы спасти мужа, обольстила революционера. К утру роялистка, своей волей разделив с подлинно благородным устроителем побега ложе, разделяет и идеалы революции. В апреле 1917 года Божена Витвицкая описывала постановку в петроградском Театре Сабурова: «Игра на злободневность довольно слабая. <...> в «Революционной свадьбе» <...> много такого сумбура, которого и не рассказать и много пикантных подробностей, любому фарсу в пору. <...> Очень курьезно откликаются на "свободу" некоторые из наших театров» (Театр и Искусство. 1917 №16 С. 254). В программе ивановского вечера «пьесе предшествует доклад нач исправтруддома т. Белова» — о нем ниже. 

После нескольких все более развлекательных спектаклей к годовщине Октября поставили драму. 16 ноября в программе культпросвета «“Осиное гнездо" пьеса в 1 акте из эпохи гражданской войны Брониковского». Георгий Брониковский для политического просвещения написал несколько драматических произведений в стихах и прозе. Революционную миниатюру «Осиное гнездо» (второе название «Генерал Барклаев») в 1920 году издал политотдел 10-й стрелковой дивизии. Подобно роялистам в «Революционной свадьбе», в единственном акте «Гнезда» деморализованные и беспомощные белогвардейцы терпят амурное, нравственное, а вслед за тем и военное поражение. Олицетворяющего белогвардейскую жестокость генерала, чья фамилия отсылает к герою царистских войн, убивает собственный сын. В финале спектакля, скорее всего, звучал призыв «Приветствуйте свободу трудящихся от гнета и насилия». В пьесе за этим призывом следует сцена метаний утратившего представление о правом и неправом деле белогвардейца. В воспитании пролетарского сознания, для которого пьеса и назначалась, личная драма с попыткой застрелиться выглядела лишней, и в обоих отсмотренных экземплярах финальная сцена вычеркнута (РГБИ). Но вопрос об отношении интеллигенции к революции, очевидно, был близок образованной части ивановских заключенных. И в «Осином гнезде», и в «Коммунистке», и в «Сокровище» благополучные в дооктябрьской жизни образованные герои или обретают опору, разделив интересы пролетариата, или их явно ждет скорая деградация. Общий замысел вечера виден в диалоге сюжетов и названий пьес, составивших его отделения. Во втором показывали оптимистичную «Тихую обитель», о которой говорилось выше, где герои физически выходят из привычного мира. 

Лекции Малиновского служили образованию заключенных, постановки должны были воспитывать, концерты же, в которых участвовали свободные артисты, должны были просвещать художественно. При составлении программы учитывались возможности зрительского восприятия. Выстукивание мелодии руками, виртуозная игра на народных гармони и балалайке привлекали, впечатляя не столько музыкальностью, сколько ловкостью исполнения. Классические певцы и пианисты знакомили с достижениями допролетарской культуры, а артисты театра Мейерхольда, студии Веры Майи представляли передовое искусство для трудящихся. 

13 августа в исправительном доме выступали «Тенор лир. Акимов, балет — Далина, чечетка на пальцах — Коновалов, музыкальные эксцентрики на гармониках — Власовы, рояль — В. Чернецкая, балет — Гуманков, пение — лир сопрано Трофимова. Комические рассказы артист ХХ, у рояля Бескина. Цены левые боковые 25 руб. 1,2 ряд 15 руб, 3–7 10 руб, входные 3 руб. начало ровно в 9. администратор Николаи». Программа культработы обещала также «концерт 3 сентября с участием артистов московских театров: Румянцева, Афанасьевой, Лясс, Муромцевой, Чернецкой, Фрешкопф, Бескиной и других». 

10 декабря давали «концерт при участии артистов МГАХТ, Государственной оперы, свободных художников и других артистов». Афиша концерта такова: «Артистка Госоперы Е. С. Серно-Соловьевич (Сегаль), Сергей Большой — балалайка, артистка ГАХТ Субботина — пение, артист Рик — солона <так> виоль-зе дуро, артист Госоперы Горницын — пение, артист ГАХТ Алферов П. П.  — пение, Краминская (русские песни под аккомпанемент), Львов М. Л.  — пение, свободный художник Качкачев С. М.  — рояль и другие. Администратор Соммерфельд». В 1916 году Краминская участвовала в одном концерте вместе с Елизаветой Левшиной-Кашперовой, к 1921 году освобожденной из Ивановского лагеря. Подробнее об приглашенных участниках концертов рассказано в особом приложении.

Заканчивали год, напомним, декабристские вечера Малиновского. Мы не располагаем сведениями для сколько-нибудь убедительной реконструкции личности большинства заключенных — участников концертов. С мелодекламацией выступал Владимир Федорович Маврос д’Эссе. Участие в культурно-воспитательной деятельности соответствовало склонностям Владимира Федоровича. До 1917 года в его военной биографии, видимо, были педагогические занятия. В 1911 году он издал брошюру об устройстве патриотического воспитания, по английскому, видимо скаутскому, образцу. О духе его «Гнева народа» отчасти можно судить по приказу, которым он увещевал подчиненных ему городовых: «...Когда пожелает вернуться на службу, зимой в стужу, заставлю издохнуть с голоду, но не возьму обратно. Такой кандидат в хулиганы еще до увольнения будет сфотографирован как изменник и предатель в моем сыскном отделении и опозорен на все российское царство. Рожа негодяя до Архангельска дойдет и нигде ему не пристроиться на службу». Аккомпанировал  врач Альфред Федорович Николаи.

Мищенко

Весенний перерыв в культурном просвещении был вызван переменой в управлении лагерем. За формальным закрытием лагеря и открытием переходного исправительного дома последовала организация уже не временного, а постоянного места заключения. В это время  монастырь полностью освободили от монахинь. В 1922 году несколько организаций, как сообщает история монастыря, требовали выселить из монастыря «лиц монашествующего звания» (История монастыря в советский период. ioannpredtecha.ru/2014/11/06/istoriya-monastyrya-v-sovetskij-period). Были ли они выселены в это время, прямо не сообщается. К июлю 1923 года кельи от монахинь освободили, поскольку в это время ревизор, сетуя, что «окарауливание зданий затруднительно», объясняет, что «во дворе находятся церковь и часовня не находящиеся в ведении исправдома». Очевидно, что он говорит о надвратной часовне и главном храме. Не упомянутые бывшие больничные кельи и Елизаветинская церковь, очевидно, в введении исправдома уже находятся. Описаниями исправдома мы не располагаем, и поэтому кем и чем они были заняты, не известно. Там могли быть не только камеры заключенных, но и мастерские, и квартиры сотрудников. Последнее наиболее вероятно, поскольку в эту часть монастыря был особый вход. 

К лету 1923 года исправительная часть монастыря стала почти мужской. 16 июня 1923 года в нем «всего 7 женщин» и упомянута «камера женщин», а 26 июля комиссия постановила «вывести <… > всех содержащихся там женщин.» (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Лл. 28, 33). (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Л. 28). В квартирах причта, бывшем женском отделении лагеря, заключенных к осени 1924 года уже некоторое время не было. В отчете о расходах за 1923–1924 бюджетный год уже упомянут «двухэтажный каменный корпус №3 — квартиры надзора» (Ф. Р4042. Оп. 5. Д. 25. Л. 3). С этого времени женщины, числящиеся в Ивановском исправдоме, находились в бывшем Ордынском лагере, который с 31 марта до 1 сентября 1923 года был  Ордынским отделением Ивановского исправдома. (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 22. Л. 71, 105). С конца 1922 года до 23 февраля 1924 года отделением Ивановского исправдома также была сельскохозяйственная колония «Воскресенское-Троицкое» под Подольском. История этих мест заключения рассказана отдельно. Согласно исправительно-трудовому кодексу, режим в колонии был менее строгим, чем в исправительном доме. Подмосковные колонии стали отделениями московских исправтруддомов. Подобное устройство предполагало возможность менять условия жизни исправляющегося заключенного, не меняя учреждения. В переходном исправдоме условия были формально еще мягче, чем в колонии, но переходность Ивановского исправдома оставалась намерением. 

Переходность учреждения кроме идеологических и культурных оснований включала и хозяйственные. Особое место заключения не должна обременять необходимость зарабатывать на свое содержание. Поэтому комиссия НКВД, НКФина и Рабкрина 8 марта 1923 постановила, что «быв. Ивановский лагерь переименованный в Исправдом, как место заключения легкого переходного типа, единственное на всю республику и предназначенное быть показательным – “образцовым" принять <...> на госснабжение» (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 26 Л. 18). Описанный выше расцвет ивановской сцены, связан, вероятно, и с тем, что идеологи образцового учреждения для заключенных выделяли средства для приглашения артистов. 

Устраивать образцовое учреждение назначили работавшего до этого в нескольких тюрьмах Андрея Яковлевича Мищенко. Егоров переведен заведовать женским Ордынским отделением исправдома. 

Новый начальник Мищенко родился в 1877 году Зенькове Полтавской губернии. Окончил 6 классов гражданской гимназии и  фельдшерскую школу (лекарский помощник). После курсов зубных техников до 1904 года работал в земстве. Затем в Полтавской городской управе конторщиком по хозяйству и в казармах на электрической станции. С 1918 года Мищенко служит следователем в ЧК Курской губернии. К сентябрю 1919 года он уже начальник Сокольнической тюрьмы. О работе Мищенко, вероятно в 1918 году, известно также из его обмолвки в рекомендации упомянутого выше Почечуева: «лично мне известного, как зав культпросветом Волынской и Николаевской губерний». Сокольнической тюрьмой Мищенко заведовал до ноября 1920 года. Вероятно, был уволен после скандала, поскольку к августу 1921 года он только делопроизводитель в Карательном отделе Наркомюста. 31 числа его назначают в Таганскую тюрьму помощником начальника, а уже 26 января 1922 года выносят благодарность «начальнику Таганской тюрьмы т. Мищенко доставившему в ночь пожара заключенных для очищения здания» Центрального карательного отдела. 18 мая 1923 года «нач. Таг. тюрьмы Мищенко переводится на должность начальника Ивановского исправдома». (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 34. Л. 20; Оп. 8. Д. 22. Л. 19, 38 об., 77 об Д. 298. Л. 30; Оп. 12. Д. 6. Л. 1–3). 

Против нового руководителя выступила не только культурная оппозиция, но и партийная. Благодаря конфликту с секретарем партячейки сохранились описания административного и бытового уклада этого времени, в которых пролетарский начальник выглядит патриархальным барином: самовластным, распущенным, но не слишком жестоким. Секретарь партячейки описывает новое правление:

«С момента назначения начальником <...> г-на Мищенко наступила новая эпоха. <...> Деятельность Мищенко определялась или личным интересом или интересом тех переведенных из Таганки заключенных, с которыми он связан. <...> переведено всего около 60 чел. <...> 10 человек занявших привилегированное положение по денежной части закупки и прибыльными производственными работами». Среди безобразий перечислены злоупотребления при закупке теса и ремонте и употребление «беззастенчивой площадной брани».

Главной иллюстрацией административных манер в докладе служило описание благоустройства территории: «Факты же таковы: перевозка мусора в пределах исправдома производилась на полоке, в который впрягались и подталкивали заключенные, в то время как на лошади разъезжала жена Мищенко. Работа производилась на каменистой почве, <...> усеянная битым стеклом, причем заключенные за отсутствием обуви работали босиком и только после отказа из выйти на работу до предоставления им обуви им были выданы лапти и для перевозки мусора предоставлена лошадь. Заключенных объявивших это требование Мищенко посадил в карцер». Среди безобразий отмечены и гуманные: «стали допускать свидания во внеурочное время», а «тех, кто ремонтировал квартиру ему, Мищенко отпустил в город». Административную распущенность дополняла бытовая: «Из Ордынского отделения Ивановского Исправдома были затребованы для работ по уборке несколько женщин и вот двух из них Мищенко настиг у себя в квартире на чердаке облапил, стал целовать и делать гнусные предложения». Проявления «необузданной грубости» начальника требуют «предания его суду». К докладу прилагалась жалоба ордынских заключенных Корнблиту на столько же распущенного начальника Ордынского отделения тов. Балахновского, который сменил там Егорова.  Жалоба приведена в истории Ордынского лагеря. Отчеты вызванных докладом и жалобами комиссий рассказывают о старорежимном быте при Мищенко: «Июля 16 дня 1923 <...> иконы и предметы культа в квартирах сотрудников <...> Старший помощник с семьей из трех человек занимает 4 комнаты. Семья воспитательницы Шведе из 4 чел ютятся в одной проходной комнате. <...> В камере заключенных женщин обнаружен спрятавшийся при входе комиссии заключ. Султан-Гирей. Камеры круглые сутки не закрываются, помимо внутренних замков, внутри имеются еще крючки. Баня 1 раз в 1 1/2 мес. <...> Заключенные за хоз работы ничего не получают. <...> Продукты отпущены на 248 заключ. Фактически на довольствии 43 заключ. <...> Пекаря работая несколько месяцев и не получая никакого жалования объявили голодовку. Комиссия нашла их изолированными и голодающими второй день. <...> часть камер переполнены другие почти пустуют. <...> Уборные в антисанитарном состоянии. 

<...> 18. 07. 23. Комиссия постановила при приемке исправдома нынешним начальником т Мищенко исправдом находился в хаотическом состоянии. Это состояние полнейшего хаоса и неразберихи относится особенно к имуществу ликвидационной комиссии бывш КустГУМЗа (учреждение заведовало мастерскими мест заключения — ЕН). 

<...>Отметить факт приведения во внешний порядок исправдома начальником Мищенко, напр. вывоз больших залежей мусора и навоза, оборудование уборных, приведение в порядок складов и помещений исправдома». 

<...> Все распоряжения <...>Мищенко единолично.<...> Комиссия постановила обратить внимание Главумзака на существующую в Ивановском исправдоме нездоровую атмосферу по состоянию интриг. <...> Предложить начальнику<...> камеры запирать. Помещения распределять более справедливо, убрать запоры и крючки изнутри камер, искоренить картежную игру. Заключенных распределять более равномерно по камерам. Взять на учет имущество и пр <...> выделить рабочие книжки. И пр<...> баню раз в месяц.

<...> Заключение членов комиссии проверявших материал по обвинению начальника Ивановского исправдома А. Я. Мищенко секретарем ячейки РКП <...> хищений, злоупотреблений, причастность к самовольной отлучке не установлены. Грубое и непристойное отношение можно считать установленным. Факт покушения на изнасилование отрицается даже самими заключенными, а бесцеремонное ухаживание волне правдоподобно <...> Отношение с секретарем ячейки признать обостренными. Контр-революционного в деятельности Мищенко ничего не обнаружено». 

Еще одна проверка, проведенная 26 июля 1923 года, перечисляет хозяйственные упущения: вольные женщины с заказами, рабочие без трудовых книжек. Следующая ремарка дает представление о действовавшем в лагере экономическом укладе. Ревизор отмечает, что частных заказчиков мало, но приносят они часто и много. Не обвиняя прямо, он указывает на теневую негоцию, когда узкий круг знакомых администрации заказчиков перепродает изделия исправдомовских мастерских. 

С прятавшимся в женской камере черкесским князем Сагатом Аслановичем Султан-Гирееем была знакома Мария Федоровна Якушкина (Татаринова): «Он был строен, тонок, очень красив, беззаботно весел и смел, даже безрассуден». В отчете о проверках отложилась «жалоба прокурору от заключенного Ивановского исправдома Ибрагима Махамеджановича Учарова <...> 13 июля я объявляю голодовку». Учаров жаловался на «несправедливое отношение», его заставляли мыть полы, а когда он писал заявления, его отправляли в карцер, что лишало права на отпуск. К заявлению от 14.07.23 были приложены ходатайства о предоставлении отпуска. Через две недели, 2 августа 1923 года, комиссия в Ордынском отделении Ивановского Исправдома находит грязное белье: «Начальник Ивановского исправдома Мищенко отдает свое личное белье в стирку в прачешную Ордынского лагеря (в обиходе учреждение оставалось лагерем — ЕН), причем оно хранится как в грязном так и в чистом виде в камере заключенного (так) Громовой». Через три недели новая проверка отмечает уклад, близкий по духу идее «переходного» учреждения. И «21 августа не все заключенные в 12 часов ночи были в своих камерах, некоторые блуждали по соседним камерам. Некоторые камеры были найдены закрытыми изнутри. В одной из камер, где помещаются женщины несмотря на поздний час происходила стряпня на примусе <...> в некоторых камерах, где помещаются более зажиточные заключенные, много всякого хлама, так что создается впечатление, что люди живут здесь не в заключении а у себя дома со всем комфортом <...> освещение имеется не во всех камерах».

В этот же день как каравший, так и дававший много воли Мищенко увольняется «согласно поданного заявления». Неделю учреждением заведовал старший помощник начальника Яков Иванович Маурин. 28 августа его сменил Иван Дмитриевич Белов, Маурин же, впоследствии видный начальник Лефортовской тюрьмы, в конце ноября стал начальником Саратовской тюрьмы — губисправдома (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Л. 25, 28-31, 33, 35, 37, 44, 48, 53; Оп. 8. Д. 22. Л.91, 104, 105; Д. 50. Л. 41, 105-107; Д. 296. Л. 152, 156, 158, 222).

Когда ноябре 1923 года на праздничном представлении выступает новый начальник, прежний — Мищенко — хлопочет об учреждении должности заведующего хозяйством в Воскресенско-Троицкой колонии — отделении Ивановского исправдома и о том, чтобы ее занять. Месяц с 19 января до 22 февраля 1924 года он заведует работами в Моструддоме на Шаболовке, а к весне 1925 года — колонией Скобеево-Воробьево (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 296. Л. 151; 381. Л. 88; Оп. 12. Д. 6. Л. 4-6, 22). Это место заключения описано в особой справке. В это время оно числится отделением Сокольнического исправдома, начальником которого, напомним, Мищенко был в 1919–1920 годах. В апреле 1925 года он заведует работами во 2-м московском женском исправдоме, занимавшем Новоспасский монастырь. При этом жил Мищенко по-прежнему в монастыре Ивановском, досаждая его администрации, которая сигнализирует прокурору Бауманского района: «Гр. Мищенко проживает в ограде монастыря и пользуется нагревательными приборами. <...> Хищническое отношение к жилищу <...> приводит к порче проводов и невозможности окарауливать» — и просит решить вопрос «о предоставлении жилой площади Мищенко» (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 382. Л. 373, 378). В конце 1920 годов Мищенко, возможно, был арестован, поскольку в апреле 1927 года его лишили избирательных прав (Ф. А5248. Оп. 7. Д. 134). 

Вопреки расчету, исправляющихся заключенных, для которых открывался переходный дом, не было и переходность осталась декларацией. Далекая от пенитенциарных теорий часть администраторов вместо этого непонятного учреждения полуоткрытого типа предлагала сделать обычную тюрьму. 28 июня комиссия указывает, что это вполне соответствовало и устройству монастырских помещений, поскольку «по своему местоположению и расположению корпусов Ивановский исправдом очень удобен для устройства в нем закрытого исправдома». Вероятно, самовластный Мищенко и формально также поддерживал идею «переходности» своего учреждения. Благожелательно относившиеся к его работе ревизоры 26 июля 1923 снова отмечают, что «бывший Ивановский монастырь вполне может быть приспособлен под переходный исправдом». (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 13. Лл. 33, 83). Комиссия одновременно подтверждает, что Ивановский исправдом должен оставаться переходным и то, что таким к этому времени он не был. В августе–сентябре 1923 года предполагалось провести «перегрупировку» заключенных московских тюрем, чтобы они своими разрядами соответствовали правилам — «режиму» учреждений. Приказ №150 от 21 августа 1923 года подтверждает, что отправляются в «Ивановский исправдом (переходный) исключительно заключенные отбывшие уже часть наказания в других местах заключения и состоящие в разрядах исправляющихся и образцовом. Как правило женщин заключенных в Ивановском исправдоме не должно быть» (Ф. Р4042. Оп. 16. Д. 4. Л. 271). Устройство переходных учреждений в Москве не ограничивалось Ивановским монастырем. В декабре 1923 года также переходным назывался Новоспасский исправдом. Ивановский продолжит называться переходным до декабря 1924 года, когда он снова будет преобразован. Положение исправдома отразило название его стенгазеты «На грани переходной» (СПбГТБ ОРиРК. Ф.45. П.1. Ед. хр. 22). 

Деревотруд

Можно предположить, что программной идеей сменившего Мищенко тов. Белова стала организация трудового воспитания. Заключенные должны были приобщаться к ценностям государства трудящихся не только сценическим словом, но и делом. Работа, подобно театру, должны была стать образцовой. Воспитательное воздействие на заключенных усилили, «организуя при Ивановском переходном исправтруддоме показательную столярную мастерскую». В январе 1924 года для устройства мастерской в исправдом привезли оборудование — «старые станки, пилы» фабрики Деревотруд б. Горлина, которая находилась «по Ямскому полю, 28», там до октября были склады торгового дома «Горлин и сыновья». 15 февраля уже рапортовали о том, что идет организация показательного производства (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 114. Л. 1-5, 10). Предприятия, которые открывались государственными учреждениями в начале НЭПа, часто были своего рода концессией. Учреждение для устройства выгодного предприятия заключало договор с частником,: инженером или администратором, нередко бывшим хозяином национализированного предприятия, с тем чтобы он, получая часть прибыли, организовал производство. Подобным образом были устроены мастерские в нескольких исправительных домах. Ни одна сторона в итоге не получала того, на что рассчитывала. Для организации столярной мастерской Ивановский исправдом и ГУМЗ заключили договор с тов. Коломейцевым и Гункером (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 198. Л. 4). Александр Коломейцев и Ренгольд Гункер в 1923 году владели мастерской  «Мебель для всех комнат».

В первой половине 1924 года появляется портновская мастерская. Предположительно, в ней раньше работали монахини, и ее появление в отчетах косвенно подтверждает их выселение в конце 1923 – начале 1924 года. Отмеченные выше в отчетах швейная и портняжная мастерская, вероятно, были частью лагерного подсобного хозяйства, а в 1924 году портновская мастерская выглядит относительно крупным производством, работавшим на заказ. Летом 1924 года выяснилось, что коммерческой устройство не было связано с работой собственно мастерской; «с 19 по 22 июня <...> проверка портновской мастерской <…> все работы на 99% выполнялась частными лицами, артелями, квартирниками <…> матерьялы не приходовались. <...> Белов заявил, что плохо разбирался как неспециалист в вопросах покроя». Осенью мастерскую закрыли и постановили «11 октября ввиду ликвидации швейной мастерской <...> передать оборудование Новинскому женскому исправдому». 17 швейных машин передавали в распоряжение Новинской тюрьмы как минимум до января 1925 года. Ревизор отмечает экономический беспорядок в кондитерской пекарне и лавке, «которыми заведует Филиппов, сам у себя покупая». Разорительной была и работа «столярной мастерской, которая пострадала от договора с Коломийцем <так> и Гункером» (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 114. Лл. 102, 103, 113; Д. 198. 14). Делали в исправдоме также гуталин и патроны. Возил гуталин, хлеб и патроны грузовик «системы Бенц», купленный в октябре 1924 года за 708 рублей у Новоспасского исправдома. Продавец был недоволен, поскольку выставлял счет на 1116 руб. 56 коп. и до 1927 года пытался получить остальное. Ивановский отписывался тем, что «несомненно цена была преувеличена» и «ремонт вызвал расход в две с лишним тысячи рублей» (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 543. Л. 44). 

Помимо заключенных и вольнонаемных в монастыре работали приговоренные к принудительным работам — принудработники. 20 июня 1924 дня в Ивановском переходном исправдоме «занято работами 135 и около 60 принудработников». (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 114. Л. 92). Принудработники скорее всего были заняты не в мастерских, а на подсобных работах: ремонтировали или убирали, поскольку работу, требующую минимальной квалификации и ответственности, им старались не поручать (см. Очерк истории лагерей). 

Итоги исправительно-производственного партнерства сохранились в докладе ревизора, проверявшего исправдом с 22 по 29 декабря 1924 года.

В столярной мастерской «нагрузка большая, результаты ничтожны»  — убытки, гуталиновая мастерская — прибыль 10%, а заключенных работало всего 1–3, а этого, отмечает ревизор, мало. Хлебопекарное отдельное предприятие, в котором работает 30 человек, из них 6 вольных, также принесло убытки, «кондитерские изделия — убыток». В портновской прибыль 10% — «не велика». Патронная делала учебные патроны. Ее прибыль — 597 руб (34%) — весьма удовлетворительна, но в рублях она в 3 раза меньше, чем у портновской мастерской, и в 2 раза меньше, чем у гуталиновой. В итоге при значительных оборотах — 100 000 рублей — производственная деятельность не достигла результатов (Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 18. Л. 3-6). 

Допустившего беспорядки тов. Белова против обыкновения не перевели на другую должность, а уволили «со службы по Главному управлению <местами заключения>» (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 380. Л. 9). Сменивший его 1 декабря 1924 года Яков Васильевич Есипов 10 января 1925 года доложил, что «производственная часть была принята с задолжностью 33 000 руб, каковая была допущена вследствие полного отсутствия оборотных средств», что в ящичной мастерской 1 вольнонаемный на 3 заключенных, а в столярной мастерской 12 вольнонаемных и 1 заключенный с обучением 8 месяцев. В ящичной обучение длилось 2 месяца. Есипов отчитался об «аннулировании договора с тов Коломейцевым и Гункером с переходом мастерских в ведение исправдома», сокращении вольнонаемных мастеров — «уволено вольнонаемных 29 и предлагается к увольнению 10» — и учреждении второй смены. Гункер остался заведовать ящичной мастерской. (Р4042. Оп. 3. Д. 198. Лл. 4, 19; Д. 382. Л. 55). Эти меры мыслились не устранением непорядка, а были частью идейно-хозяйственной реорганизации. С 18 декабря Ивановский монастырь стал называться 1-ой Московской фабрично-трудовой колонией с переходным исправительно-трудовым отделением. В результате было упразднен не сам передовой переходный исправдом, поскольку Ивановский им не стал, а идея такого учреждения. Уступкой сторонникам пенитенциарного гуманизма стало открытие переходного отделения. Громоздкое уточнение об отделении в названии осталось только на бланках и в текущих документах регулярно опускалось. С 26 июня по 16 октября 1925 года «переходным исправительно-трудовым отделением» Ивановской колонии была колония в Авдотьине-Тихвинском, которая одновременно была 1-м Российским Реформаторием (подробнее об этом месте заключения в отдельной справке и в Очерке). В первой половине 1925 года отделение, вероятно, формально существовало и в самом монастыре, но если оно и было, то в названии оно занимало больше места, чем в самом учреждении. В марте 1926 года «переходное отделение особо не выделено; число зачисленных в него заключенных крайне незначительно (6-7 чел.)». Незначительное число столь же незначительно лишенных свободы описывает другой отчет этого времени: «При исправдоме имеется переходное отделение со свободным режимом для заключенных, отбывших часть срока лишения свободы и переведенных для испытания. <...> В день посещения <1.04.1926> числилось 9 человек» (Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 32а. Л. 1; Д. 38. Л. 129). 

В результате в том числе малоуспешной деятельности небольших мастерских убедительнее звучали аргументы тех администраторов, кто считал, что заключенные должны становиться рабочими. Перемена состояла в том, что Ивановский стал не обычным — непереходным — исправительным домом, а колонией. В отличие от исправительного дома, который был местом вразумления и просвещения, колония предполагала предприятие, на котором работают заключенные. Устройство подобных фабрик или заводов основано на том представлении, что труд неизбежно исправляет и также неизбежно приносит доход. После ликвидации в конце 1922 года московских лагерей колониями стали те из них, что были открыты на кирпичных заводах в Крюкове и Лианозове. Подробнее об этом в Очерке истории лагерей. В названиях колонии, в отличие от домов, были не исправительно-, а фабрично-трудовыми. Это показывало, что они не учреждения, а предприятия. Поэтому же «в связи с реорганизацией <...> (приказ №313 от 18.12. 1925) должность начальника переименовывается в должность директора» (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 73. Л. 4). Предприятие в Ивановском монастыре так же, как ранее исправдом, должно было стать образцовым. Номерная часть названия «1-я»  означала, что колония передовая, а не одна из ряда подобных. К этому времени уже существовали несколько колоний, в том числе две упомянутые фабрично-трудовые в Крюкове и Лианозове. Ни у одной из них не было номерной части названия. На современный взгляд они не были географически московскими, но находившаяся под Подольском колония «Воскресенское-Троицкое» до 1922 года называлась «1-ой Московской трудовой колонией для лишенных свободы». Подобные порожденные пафосом военного коммунизма номерные названия уже стали анахронизмом и были заменены еще в 1922 году понятными географическими. В большинстве случаев номерная часть названия опускалась. С середины 1920-х годов слово «первый» в названии появлялось с устройством второго подобного учреждения: женский исправтруддом (Новинская тюрьма) стал 1-м, когда таким же, женским (2-м) стал Новоспасский монастырь. В обиход меняющиеся названия входили трудно или не успевали войти, поэтому в списке обследованных «московских мз» в апреле 1925 года во избежание невнятицы в том, что именно обследовали, официальное название дополняли понятным: «Труд. Фабр. Зав. Колония — Ивановский монастырь» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 100 Л. 6). Название в списке сконструировано, очевидно, по памяти и аналогии, поскольку трудовой фабрично-заводской она не называлась. Формально условия жизни в колонии были менее строгими, чем в исправдомах. Они, напомним, на шкале строгости занимали положение между обычным исправдомом и переходным. Отпуска в колонии были чаще и продолжительнее. Но работа на кирпичных заводах — а именно такими заводами были московские колонии — была настолько тяжелой, что перевод заключенного из исправдома в фабрично-трудовую колонию являлся не поощрением, а наказанием. (подробнее об этом в Очерке... ) Ивановская же колония своим производством, менее изнурительным, чем глиняные карьеры, более соответствовала положению «легкого» места заключения. Что и отметило обследование в феврале–марте 1925 года: «Трудовая фабр. завод комиссия <так> / Ивановский исправдом. Здесь тюремный режим наиболее мягкий — заключенные свободно ходят по всему зданию» (Ф. Р4042. Оп. 4. Д. 100. Л. 7). 

Новый начальник планировал расширить помещения мастерских, но «президиум Моссовета на ходатайство о передаче храма Ивановского монастыря под мастерские» ответил, что «Моссовет считает ликвидацию нецелесообразной, а потому вышеуказанное ходатайство отклоняет» (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 382. Л. 79).

Пенитенциарные курсы

В начале 1925 года в монастыре обучали не только заключенных, но и администраторов. Сохранился выданный 10 января «пропуск профессору Верховскому П. В. на право посещения аудитории Московской фт колонии для ведения занятий по подготовке пенитенциарных работников» и рапорт Есипова от 20 февраля с просьбой «освободить от работы в губкоме печатников на время пенитенциарных курсов» (Ф. Р 4042. Оп. 8. Д. 382. Лл. 11, 70). Вероятно, эти курсы были продолжением тех, что планировались к открытию в январе 1923 года. Монастырь был центром пенитенциарного просвещения: «В пн 22/6 в 6 вечера в помещении клуба Моск. ф/т колонии (Солянка, М. Ивановский пер., 2) состоится собрание членов Набл. Ком. всех Моск. м/з» (Ф. Р4042. Оп. 10. Д.5б. Л. 23). Клубом и местом для курсов стала Елизаветинская церковь, находившаяся в той части монастыря, куда был отдельный вход (История монастыря в советский период. ioannpredtecha.ru). 

Ящики и красноармейская масса 

Есипов с хозяйственными преобразованиями не справился. Несмотря на сокращение, в мастерских работали вольнонаемные. В апреле 1925 года Есипов заболел, и в мае ему вырезали аппендицит. С 1 июля директором колонии назначается бывший начальник Лефортовского изолятора Александр Терентьевич Улановский. Несправившегося, но не злоупотребившего Есипова понизили в старшие помощники заместителя начальника Таганского дома заключения. В октябре 1925 года Улановский, освоивший, вероятно на курсах, профессиональную терминологию, отчитывался в том, как удалось «вовлечь в производство заключенных»: «Почему мы остановились на типовом массовом производстве. <...> До июля месяца <...> имело место и я бы сказал доминирующее место вольнонаемщины. <…>. Вам товарищи небезызвестно, что мы свою пенитенциарную (! – ЕН) систему, политику строим на началах приспособления элементов, попадающих к нам, к тому или иному труду. Так как отбывающая меру социальной защиты красноармейская масса в большинстве своем после отбытия меры социальной защиты возвращается в свою часть для продолжения службы, то для нас важнее всего приспособить эту массу к немудреному производству, к производству более восприимчивому. Таким производством в нашей действительности является производство ящичное» (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 355. Л. 26; Оп. 8. Д. 88. Л. 2). 

Провинившихся солдат стали отправлять в монастырь, вероятно, с начала 1924 года, поскольку еще с осени 1923 года ГУМЗ сначала предлагает «выделять военнослужащих заключенных по возможности в особые группы и содержать отдельно от прочих заключенных», а в конце года, поскольку «распоряжение это по имеющимся сведениями не проводится в некоторых московских местах заключения <...> предлагает начальникам мест заключения принять самые энергичные меры к изолированию военнослужащих заключенных от прочих уголовных заключенных» (Ф. Р4042. Оп. 8. Д. 50. Л. 12). В итоге к 1925 году общим местом изоляции красноармейцев становится Ивановский монастырь. 

Внедрение производственной однородности не было собственно административной инициативой Улановского. Он следовал директиве, формально отправленной еще прежнему руководителю: «Июня 12. 1925 начальнику 1-й московской фт колонии. Предлагается в кратчайший срок ликвидировать мебельное отделение столярной мастерской. Приспособить столярную для выполнения исключительно простых работ ящиков, табурет, белых столов и тп» (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 198 Л. 72). Несмотря на устройство простого массового производства, монастырь к этому времени уже не считался фабрикой. О преимуществах ящичного производства докладывал не директор колонии, а начальник «Московского (б. Ивановского) Исправтруддома»: приказом «16 окт 1925 Московская фт колония с сего числа реорганизуется в Московский исправтруддом» (Ф. Р4042. Оп. 8. Д.380. Л. 220). Уточнение в названии –— «с переходным исправительно-трудовым отделением» — осталось на бланках, но, как само отделение, было факультативной частью. Административный разворот, вероятно, был связан с тем, что сторонником воспитания заключенных удалось доказать, что показательное учреждение не может не выглядеть центром культурного просвещения. В марте 1926 года, «подводя итоги», обследователь отмечает «со времени реорганизации МФТК в МИТД <...> значительное расширение и углубление политико-просветительской работы». 

Кроме того, даже однородное производство, очевидно, было меньше того, что надлежало иметь фабрично-трудовой колонии. В середине сентября 1926 года освободившееся название 1-й Московской фабрично-трудовой колонии получил завод «Экспресс» на Шаболовке. Чтобы не было путаницы, до января 1930-го он совмещал бывшее в употреблении название колонии с оригинальным заводским (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 201. Л. 341; Оп. 10. Д. 34. Л. 1). 

Отчасти освободившись от производственных задач, исправдом сохранил колониальную мягкость порядка, который основывался уже не на установлении, а на традиции: «...несмотря на реорганизацию места заключения из фабрично-трудовой колонии в исправдом с переходным отделением, проводимый режим по существу не подвергался изменениям <...> двери камер не закрываются. Свидания и передачи начального разряда через воскресенье, среднего по воскресеньям, высшему — дополнительно в среду. <…> имеются случаи отпуска заключенных состоящих в начальном разряде, как единоличной властью начальника. <...> Неправильно понятие календарного года, потому что <в результате считается, что> заключенные могут пользоваться ежегодным отпуском дважды: осенью и после нового года». Караульных было немного: «охрана несется 5 постами — 1 внутренним и 4 наружными включая привратника» (Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 32а. Л. 1). Для усмирения заключенных вызывали военных. Среди происшествий за июль–сентябрь 1926 года: «отказ 3-х заключенных подчиниться дисциплинарному взысканию за подготовлявшийся побег, причем ввиду возникшего из-за этого брожения среди группы заключенных уголовников — в следствии нападения трех заключенных на надзирателей, потребовалось вызвать красноармейцев». Отправили «бунтующих в Лефортовский изолятор» (Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 29а. Л. 270).

Слово «московский» в названии исправдома, так же как и колонии, подчеркивало его особое центральное положение. Он не был единственным исправительным домом в Москве, но другие сохранили свои тюремные названия: Сокольнический, Новинский. В их полных официальных названиях «Московский» дополняло тюремный титул: Московский Сокольнический… и т д. Первое время к названию просто Московского исправдома добавлялось для ясности «б. МФТК» — московская фабрично-трудовая колония — или, как выше, «б. Ивановский». С сочетанием Московского и Ивановского в названии связана еще одна коллизия. Еще в 1923–1924 годах, когда исправдом был Ивановским, в общероссийских списках мест заключения к названию Ивановский добавляли Московский, чтобы показать, что он находится не в Иванове. Когда же он стал Московским, то был им только в аббревиатуре — МИТД, в большинстве случаев употреблялось понятное в Москве монастырское название — Ивановский. 

В июле 1926 года, через восемь месяцев после оглашения многообещающего проспекта, Улановский уже разоружался перед начальством, описывая крах исправительной коммерции: «Период предшествовавший отчетному характеризовался сокращением у нас массового производства ящиков, вызванного неблагоприятной конъюнктурой лесорынка с одной стороны и снижением цен на ящики с другой. <...> потребный материал отсутствует вовсе <...> или имеется в очень слабом предложении. <...> приобретать таковой случайными небольшими партиями по высоким и крайне высоким ценам. <...> скорее хуже обстоит дело с упаковочным железом. <...> Эти неблагоприятные условия в значительной степени парализуют и добрый почин и широкие перспективы нашего производства. <...>При существующей цене на лес и железо в среднем ящик как единица нашего производства обходится нам свыше рубля, а цена на ящик в Центроспирте всего рубль 10 копеек и следовательно прибыль на единицу изделия выражается всего в 6–8 коп. Конечно такие результаты не в состоянии удовлетворить даже самые скромные желания. <...> В будущем есть надежда эти условия изменить в корне. Необходимо выждать время, чтобы с одной стороны найти лесоматериал по более низким ценам, а с другой дождаться повышения спроса на ящики, что обычно наблюдается к осеннему периоду и соответственно повысить расценок наших изделий». За май–июль в столярной мастерской сделали: «диванов 78, шкафов 350, щитов 612, мелк вещей 12, В ящичной мастерской — 26 546 ящиков. (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 355. Лл. 52, 53). Тысячи сколоченных ящиков не опровергают сообщение об упадке предприятия. До кризиса их делали в 10 раз больше. Ревизор, проверявший исправдом 24 мая 1926 года, указывает в большей степени не на конъюнктуру рынка, а на упрямство начальника: «Рабочая часть Ивановского Исправдома имеющая в своем ведении ящично-столярную мастерскую проводит работу главным образом по линии массового производства однородных предметов. <…> производство достигало в декабре прошлого года 3000 ящиков в день, вовлекая при этом в работу 100% заключенных. Вследствие отказа начальника снизить расценки <…> на чем настаивает работодатель Спирто-водочный завод, мастерские работают с малой нагрузкой». (Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 32а. Л. 10). Возможно, замечание ревизора было учтено, поскольку с июля по сентябрь «успешность работы ящичной мастерской повысилась. <...> сделано ящиков 44220 штук против 20115 3-го квартала <причина> Получение заказа для Центроспирта и более дешевые цены на материал» (Ф. Р4042. Оп. 10. Д. 29а. Л. 270).

Упомянутая в истории лагеря типография среди производств исправительного дома и колонии не отмечена. Прямой предшественницей предприятия НКВД выглядит типография монастырского времени: «с запада от Собора располагались келейный корпус и синодальная типография» (Проект реставрации монастыря / http://ioannpredtecha.ru/2015/09/16/proekt-restavracii-monastyrya-budushhie-vidy). Но в исторической справке «Государев печатный двор и синодальная типография в Москве» (М., 1903) все ее помещения находились в историческом здании на Никольской улице. Во «Всей Москве» на 1917 год «Никольская, здание типографии» — ее единственный адрес. В описании монастырских помещений 1914 года типографии нет. Возможно, что типографские станки, по позднейшим описаниям предельно изношенные, находились в монастыре еще до того, как монастырь был очищен ВЧК, но когда их привезли в монастырь, неизвестно. Монастырские помещения могла занимать не синодальная типография, а ее склад. Разного рода склады перечислены в описании монастыря 1914 года. Отчеты 1919 года, напомним, типографию не упоминают. В лагере есть только столярно-плотницкая мастерская, но «первый этаж пристройки занят частью складами типографских машин и бумаг». Приказ 29 октября 1921 года подчиняет Управлению принудительных работ «вновь <в первый раз — ЕН> оборудованную типографию Ивановского лагеря» (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 203. Л. 24, 167 ). Начали устраивать типографию, напомним, весной 1921 года. Осенью среди прочего в других лагерях искали типографских рабочих и переводили их в Ивановский. 28 сентября из Новопесковского лагеря бежал «назначенный <...> к отправке в Ивановский лагерь» заключенный Карпов, которому объявили, что он «будет работать в Ивановском лагере по специальности <...>как наборщик». Карпов просил разрешения остаться, поскольку «недалеко проживает его мать», а когда ему сказали, что решение «не может быть отменено»,  — бежал (Ф. Р393. Оп. 89. Д. 205. Л. 312).  Работников для типографии искали в лагерях других городов. В декабре из Рязани в Москву привезли «специалиста по типографскому делу» Александра Мануйлова, сына хозяина тифлисской типографии, в которую он сам «заходил по любознательности и только»  и не имел «с типографиею <...> ничего общего». В конце июня 1922 года комиссия обследователей обсуждает переезд в другие комнаты лагерной амбулатории «ввиду расширения типографии». К этому времени, напомним, в типографии уже работают 80 человек (Ф. Р4042. Оп. 2. Д. 11. Л. 194; Ф. Р393. Оп. 89. Д. 69б. Л. 42). Выше, в описании лагерного хозяйства, упоминались работы и работники типографии этого времени. После открытия Исправительного дома предполагаемая к расширению типография должна была стать предприятием. Поскольку в рабочих отчетах исправдома 1924–1926 годов работники типографии не упоминаются, вероятно, заключенные в ней не работали, но заведовал предприятием начальник исправдома / директор колонии, который одновременно был помощником директора Объединения типографиями ГУМЗ по типографии исправдома / колонии. 

Так же как со столярной мастерской и пекарней, об организации печати договорились со «спецом»-инструктором. В феврале 1923 года договор о ремонте типографских машин был заключен с крупнейшим русским издателем Иваном Дмитриевичем Сытиным. 

По обмолвке в письме Петру Макушкину можно предположить, что Сытиным двигала необходимость содержать большую семью:

«Дела наши замерли <...> Сижу, скучаю, мучаюсь с типографиями в исправительных двух учреждениях. Как бог поможет выбраться из них? <...> Надо кормить внуков и правнуков. Много малышей. Все учатся. Мужчины служат <...> в январе <похоронил> — сноху, жену сына Василия. Оставила четырех внучат».

Вероятно, повлияло и человеческое стремление к завершению начатого. В типографиях исправительных домов он мог издать «незавершенку» — многотомные собрания сочинений и энциклопедии. Одна из типографий, с которыми мучился Сытин, находилась в Таганской тюрьме, другая — в Ивановском монастыре. Они составляли упомянутое Объединение типографий ГУМЗ и указаны в выходных данных изданий НКВД второй половины 1920-х годов. 

В мае Сытин заключает новый договор, который считается частью прежнего, заключенного на два года: «в развитие договора от 10 февраля 1923 г в целях расширения работ и в отделении типографии Главумзака при Ивановском Исправдоме, а так же переплетной при нем и открытия подсобных к нему мастерских пакетной, конторских книг и брошюровочной Сытин обязуется привести в действие машины». Типография была не подсобным производством НКВД, а выгодным предприятием. От Сытина требовалось «всемерное привлечение заказчиков». По этому договору Сытин «получает 45% чистой прибыли». Сытин покупает для типографии бумагу в Германии и, устроив московские типографии Главного управления местами заключения (Главумзака), знакомится с издательским делом в Америке. В декабре 1924 года несмотря на то, что потраченные средства на оборудование он не вернул, или в надежде получить долги Сытин просит продлить договор. По заключенному в феврале 1925 года трехлетнему договору Сытин получает только 20% чистой прибыли, причем доля Главумзака не может быть меньше 1750 рублей гарантированного платежа, которые Сытин обязан заплатить частями раз в два месяца. В марте 1926 года Сытин «подал заявление в ГУМЗ об освобождении его от обязанностей по заведованию и инструктированию типографиями и мастерскими и просит произвести с ним расчет». 13 июля к обязательствам Сытина и ГУМЗ добавляется новый договор, который расторгнут 18 августа. 30 августа расторгнут основной трехлетний договор, но никакой расчет не произведен. Сытин  несколько месяцев пытается его получить, объясняя, что типографии он восстановил на свои 8 тысяч рублей, они дают прибыль, но после выплаты гарантированного платежа на его 45% ничего не оставалось (речь идет о договоре 1923–24 годов – ЕН), что ему не давали нанимать сотрудников, а «выдачи производились сотрудникам ГУМЗ в деле не участвующим <...>Пухальский, Козлова, Бот, Иоффе, Серебряков, Гузовский, Надрежецкий, Евстифеев». Кроме того НКВД не оплачивала свои заказы: брошюры, бланки, циркуляры и пр, которые печатались с 15% скидкой. Вместо расчета «Главумзак предлагает принять энергичные меры для оплаты заказов». Юрисконсульт НКВД Ликарион Иванович Диесперов, бывший присяжный поверенный, подтвердил обоснованность требований Сытина. Среди прочего к разъяснению прилагалась справка о том, что Рабочая часть колонии «не является юридическим лицом», то есть она не имела права заключать договор. Но помощник начальника ГУМЗ Корнблит попросил Диесперова пересмотреть свое заключение, а начальник отдела работ ГУМЗ М. Кесслер напомнил, что гарантированного минимума прибыли типография не давала, а сыновья Сытина получали зарплату в издательском предприятии Главумзака: инженер Николай заведовал типографией в Таганском домзаке, а Дмитрий — конторой типографии. Кроме того, «тюремная мастерская брошюровала книги для «Т-ва И. Д. Сытина».

Сытин подает гражданский иск в суд, на что ГУМЗ, очевидно, подает встречный иск и выставляет Сытину счет на 10 161 рубль. Затем счет уточнили до 10 946 рублей.

В него внесли не оплаченный за несколько лет гарантированный платеж и расходы издателя и инструктора, организатора типографии Петра Ивановича Крашенинникова, который сопровождал 74-летнего Сытина в заграничных поездках. 

Сытин пишет начальнику ГУМЗ Ширвинду и объясняет, что предъявленное ему «требование является неправильным и в корне несправедливо», что в его годы в поездке без помощника нельзя и что бумагу, которую он «разбазарил», продали в кредит под его имя, а НКВД сам ее потом и перепродал. К декабрю долг Сытина уменьшился. Сначала до 6 189 рублей (согласились с частью командировочных расходов Крашенинникова), но быстро добавили еще 1100 рублей: «ГУМЗ произведя расчет определило, что Сытин должен уплатить ему Р. 7289.74». До февраля 1927 года Главкумзак, указывая на суд, требует от Сытина рассчитаться. Сочувствующий Сытину юрист НКВД, также бывший присяжный поверенный Александр Владимирович Кучкель, пытается помочь опрометчивому издателю избежать суда и неизбежного заключения: «Мне было поручено Вами принять на себя ведение дела по иску к гр Сытину по расчетам его с ГУМЗ». Кучкель объясняет, что «договоры с Сытиным незаконные, ГУМЗ не имел права их заключать на что указал судья. И судья надеется получить бумагу о прекращении дела, дабы не ставить ГУМЗ в весьма неприятное положение, могущее возникнуть при вынесении соответствующего решения. Прекратив дело ГУМЗ ликвидирует свои отношения с гр. Сытиным на условии, что последний не предъявит ГУМЗ никаких претензий, на что Сытин безусловно согласится. Настоящим прошу вашего распоряжения и со своей стороны считаю этот выход наиболее целесообразным. Юрист консульт НКВД Кучкель 9 мая 1927 года». Претензии ГУМЗ к Сытину сократились вдвое: «Окончательное заключение. Сытин остается должным ГУМЗ 3601. 83», но сумму осталась по-прежнему непосильной, что, скорее всего, и привело его к заключению. (Ф. Р4042. Оп. 3. Д. 64. Л. 9, 15, Д. 194. Лл. 1, 28, 36, 63, 65, 185, 255, 261, 262, 274, 275, 284, 286, 295–299; Д. 195. Лл. 1, 62, 126; Д. 496. Лл. 3–5, 11–46, 69 об., 77 об. ). Кучкеля в марте 1934 года обвинили в антисоветской агитации (статья 58–10 ч. 1), но через два месяца дело прекратили (База данных «Жертвы политического террора в СССР». base.memo.ru/person/show/2681595).

Документов об устройстве учреждения в 1929–1930 годах в отсмотренном корпусе документом отложилось немного. Подобно истории вверенного директору Улановскому  исправдома, завершившейся в 1925 году перечнем бюрократических преобразований, настоящий очерк вынужденно также завершается сводкой переименований и переустройств. 

Согласно «Всей Москве» на 1930 год, в Ивановском монастыре кроме ЭКСПОГИ находится и мастерская Главумзака «Радио-арматура». Оборудование этой мастерской в 1925 году еще принадлежало Николаю Александровичу Топорову и Николаю Николаевичу Свищеву, владельцам «Радиоарматуры» на Полянке, 12. В 1927 году его перевезли на Каляевскую, 33, где до этого была мастерская Кузьмы Дмитриевича Титова «Метровесотехник» — «изготовление гирь весов с правительственным клеймением». Открытая на Каляевской мастерская с тем же названием. что на Полянке, подчинялась ГУМЗ. Произведенная в ней «радиоарматура» — провода, динамики и пр. — использовались для радиофикации тюрем, о которой много писали в это время газеты (Очерк истории...). 

В производственных отчетах 1927–1928 годов она называлась Электро-радио и электро-механической. Ее массовой продукцией в Ивановском монастыре стали электрические выключатели, в ноябре 1929 года их сделали 1003 штуки. Эти данные служат показательным началом производства, и можно предположить, что делать выключатели начали в октябре – ноябре. Устройство нового производства, вероятно, и вызвало перерыв в рабочих отчетах. Предположительно в октябре–декабре 1929 года, после переезда «Радиоарматуры» и с организацией однородного фабричного производства, монастырь снова стал называться фабрично-трудовой колонией –— Второй. 8 февраля 1930 года предлагается увеличить оклады для более квалифицированных работников «в связи с увеличением выпуска продукции по радиомастерской 2-ой московской фабрично-трудовой колонии вдвое против предполагаемого».

В феврале 1930 года началась в соответствии с требованиями времени форсированная индустриализация мест заключения. 6 февраля 1930 года Московские исправительно-трудовые дома, колонии, фабрики ГУМЗ и Комитета помощи заключенным стали «Объединением Московских фабрично-трудовых колоний ГУМЗ». Реформа, судя по обмолвке в документе того времени, в обиходе называлась переходом «на колониальную систему». Объединение должно было стать подобием треста, теоретически отличаясь от обычного тем только, что работники его предприятий приговорены к работе за совершенные преступления. Добиваясь производственно-административной гармонии, Объединение за год переустраивали несколько раз, особенно часто в феврале и марте. После меняющихся номерных названий в приказах появляется историческое и понятное — Ивановский.

Приказ от 8 февраля еще касается 2-й московской фабрично-трудовой колонии, а 18 февраля 1930 года реорганизуется «бывш. 2-ая Моск. Фабрично-трудовая колония». Уточнение «бывшая» потребовалось потому, что к этому времени 2-й фабрично-трудовой колонией стала бывшая первая — шаболовский завод «Экспресс» и несколько расположенных рядом с ним других заводов, а ее отделением — находившийся тут же на Шаболовке с Сиротском переулке Исправительный дом для несовершеннолетних. Уточнение «быв. 2-я ФТ колония» регулярно сопровождает в конце февраля — марте 1930 года меняющиеся названия учреждения в монастыре. 18 февраля «бывш. Мясницкий исправтруддом и бывш. 2-ая Моск. фабрично-трудовая колония реорганизуются в Отделение 6-ой Московской фабрично-трудовой колонии /Комбинат/ под наименованием "1-е Отделение фабрично-трудовой колонии "Комбинат"». Ивановский монастырь стал административным центром отделения. Согласно циркуляру от 5 марта 1930 года, который связывает историю Ивановского монастыря со 2-й фабрично-трудовой колонией, «Управление 6-ой фабрично-трудовой колонии "КОМБИНАТ" находится по Крестьянской площади, д. №10, бывш. Ново-спаский монастырь <...> Управление 1-го отделения колонии "Комбинат" (бывший Мясницкий исправдом и бывшая 2-ая моск. ф.т. колония) помещается по Солянке, мал. Ивановский пер. д. 2». Очевидно, чтобы избежать сочетания «отделение отделения», части Отделения называются корпусами: «1-й корпус (быв. 2-я МФТК)» и «2-й корпус (быв. Мясн. ИТД)». Отделением заведовал комендант, а корпусами — заведующие. Через два дня после издания приведенного выше адресного циркуляра 6-ой колонией стало ее бывшее Отделение, состоящее из Ивановского монастыря и Мясницкого исправительно-трудового дома: «1-е Отделение Колонии-Комбинат реорганизовать в Кожевенно-Сырьевую (6-ю) колонию». 30 марта «быв. Мясницкий исправдом переименовывается в Мясницкое отделение 6-й кожевенной колонии», а Ивановский монастырь соответственно становится Ивановским отделением 6-й кожевенной фабрично-трудовой колонии. В Мясницком отделении были устроенные в 1926–1927 года фабрика приводных ремней и шорно-сыромятная мастерская. Подобная мастерская должна была быть устроена и в Ивановском отделении: в его штате был утвержден мастер по кожевенному производству. Продолжает расти производство выключателей: в марте 1930 года их сделали уже 45 тысяч. Новые мастерские занимают помещения старых — «деревообделочного и ящичного цехов», для которых 25 февраля 1930 года штат установлен «по мере надобности» «в связи со свертыванием деревообделочного производства». При этом растущее производство выключателей планировалось перенести, поскольку авторы «перехода на колониальное устройство» старались избавиться от производственной чересполосицы, указывая на то, что «в колониях с однородными производствами имеются предприятия, ничего общего не имеющие с основным видом работы. <...> В составе кожевенной колонии — радио-мастерская» (Герасимов М., Рахмалевич Б. Объединение фабрично-трудовых колоний ГУМЗ РСФСР //Административный вестник. 1930. № 5. С. 60). 

Устройство треста ГУМЗ во многом основывалось на расширении борьбы с образованными «вредителями», которые в это время постепенно заменяют социально чуждых «растратчиков». В заключении «вредители» занимали инженерные должности. Указание в штатном расписании, что «строительно-ремонтные работы ведутся инженерами из числа заключенных», означает, что оплата вольнонаемного инженера не предусмотрена. Вероятно, мастерские устроены не были, поскольку в летнем приказе упоминается только один цех. Летом 1930 года монастырские помещения занимает учебное заведение для милиции, а в еще существующей колонии остаются только те заключенные, которым разрешено отбывать наказание без постоянной охраны: 26 июля «в связи с размещением Административного института в помещении Ивановского отделения 6-й ФТКолонии <…> Ивановское отделение считать в составе колонии отделением открытого типа с числом штатных мест 100. Внутренний двор примыкающий к архиву переоборудовать под сортировочный цех. Механический цех перевести <…> все остальные помещения освободить <...> расходы отнести на счет института». Институт, в данном случае Административный, занял место прежнего — Изучения преступности и преступника. Архивохранилище губернского архива с 1926 года размещалось в главном монастырском храме, а «сортировочным цехом», местом перебора кожи, должен был стать двор между западным фасадом храма, галереями и келейным корпусом. 

В октябре отделение кожевенной колонии в монастыре начинает закрываться. Приказом от 6 октября в «штат 6-й кожевенной колонии вносятся изменения <…> должность коменданта Ивановского отделения упраздняется <…> должность коменданта Мясницкого отделения переименовывается в должность коменданта колонии». Хотя монастырь останется отделением 6-й колонии, но с конца октября в нем будет одновременно находиться колония с другим номерным и отраслевым названием. Такое положение возможно, поскольку колония могла быть как и местом лишения свободы, так и предприятием, в котором работают заключенные. В приказе от 24 октября, которым постановлено «организовать <...> Строительную колонию», указано, что она называется «строительная колония №9 — СКО ОФТ ГУМЗ <...> Лишенные свободы, работающие в СКО, содержатся в Ивановском отделении 6-й Московской кожевенной колонии». Частью разместившейся строительной колонии было архитектурное бюро.

В августе 1930 года «Строительному подотделу ОФТК — ГУМЗА требуются для работ в Москве Инженеры-строители, техники, Чертежники». Адрес для обращений — М. Ивановский пер. 2. 6-я Фабрично-трудовая колония ГУМЗ («Известия» 1930. 12. 08 С. 6)

Артисты, выступавшие в Ивановском монастыре 

В концерте 13 августа 1923 года вероятно участвовал Афанасий Акимович Кравченко — на сцене Акимов певец и соавтор оперетты «Народный трибун» (РГАЛИ. Ф. 2492 Оп. 1 ед. хр. 383). С чечеткой, вероятно, выступал артист эстрады Василий Ефимович Коновалов (Федор Богородский. Воспоминания художника. М., 1959 С. 152). На морозовском рояле играла Вера Чернецкая-Меерович — младшая сестра более известной пианистки Эсфири Чернецкой-Гешлин: «Вера Чернецкая – недюженная пианистка. У нее замечательная по совершенству техника. Пассажная игра выше всяких похвал, по отчетливости и благородству звука. Тон настолько большой и полный, что не верится, чтоб эти мощные массивные аккорды извлекались руками женщины, да и притом еще изможденной несчастьем близкого лица» <сестры Надежды — ЕН>(И. Кн–ский <Кнорозовский Исай Моисеевич>. Концерт Веры Чернецкой //Театр и Искусство. Спб., 1912 №20. С. 414; Цицанкин В. С. Судьба музыканта. М., 2015 Указатель). А также, предположительно, московская пианистка Розалия Лазаревна Бескина. С конца 1916 до июня 1918 года она аккомпанировала в турне Вере Люце. Томский анонс называет ее пианистом Р. Бескиным. До конца 1920-х годов Розалия Лазаревна жила в Москве (Утро Сибири (Томск). 1916. 3 дек. С. 3; Рампа и жизнь. 1917. №2. С. 3 объявл; 1918. №25. С. 9; «Вологодский дом страхового общества. Хроника событий с 1906 по 1918 год» эл. публ. booksite.ru/fulltext/nep/ein/vol/ogda/hronica/hronica.htm). Танцевал — Василий Емельянович Гуманков из студии Веры Майи (Авангард и театр 1910–1920-х годов М., 2008. Указатель). Августа Сергеевна Трофимова с 1907 года служила в хоре Петербургской оперы, а в 1923 году, согласно изданному в Петрограде справочнику, в хоре московского Большого театра. Возможно, числилась она там недолго, поскольку в Московских справочниках этого времени среди хористок Большого она не фигурирует (Приложение к Ежегоднику императорских театров сезон 1912–1913 год. Пг. 1915 С. 91; Театрально-музыкальный календарь справочник на 1923 год. Пг., 1923 С. 362). Танцевать в концерте могла «энженю драматик» Евгения Дмитриевна Далина, в начале 20 века много игравшая в провинции: Орле, Нежине, Рыбинске, Сызрани, Архангельске, Вильне (в 1911 году «проявила себя довольно опытной артисткой») и Нижнем Новгороде (в 1912 году «в настоящей роли не показалась еще г-жа Далина»). Об игре инженю, по которой можно представить и танец, орловский корреспондент в 1913 году писал: «артистка с темпераментом, но однообразная». Но вероятнее, что с балетом выступала, скорее всего, более молодая Елизавета Кузьминична Далина. В 1912 году в 21 год она начала «деятельность в театре». В 1915 году инженю Е. К. Далина играла в труппе О. А. Комисаржевского в Сарапуле и Бирске. После 1941 года Елизавета Кузминична работала актрисой-суфлером в омском ТЮЗе (Театральная газета. 1913 №6 С. 8; 1915. № 12. С. 9; №13. С. 9; № 19. С. 9; №22. С. 10; Театр и искусство 1908 №39. С. 669; 1910. №22. С. 438; 1911. №. 24. С. 483; 1912 №1. С. 19; №40. С. 769; №45. С. 882; 1913. №13. С. 308; 1914 №22. С. 493; №33. С. 682; 1915. №3. С. 54; Рампа и жизнь. 1909. №13. С. 434; №10. С. 15; № 30. С. 15; Картотека библиогр. каб. Центр. Науч. Библ. СТД). О чтеце ХХ и эксцентриках Власовых сведениями не располагаем. Часто в афише скрывались имена известных артистов, которые по условиям договора с театром или импресарио не могли выступать на других сценах. 

В концерте 3 сентября 1923 года предположительно участвовали: певцы Студии Большого театра Павел Иванович Румянцев, Зинаида Леонидовна Афанасьева и Берта Альбертовна Лясс (позднее актриса муз. театра им. Нем.-Дан.), а также дочь знаменитой М. Н. Климентовой-Муромцевой Ольга Сергеевна Венявская-Муромцева. Сохранилось воспоминание о ее исполнении: «В течение почти полувека я сохраняю благодарную память о замечательной камерной исполнительнице Венявской-Муромцевой, пленявшей слушателя редкостным обаянием своего исполнительского мастерства при более чем скромных вокальных данных» (Левик С. Ю. Записки оперного певца. М., 1962. С. 122). В 1926 году Афанасьева была артисткой театра-студии им. Шаляпина. Студийцы Большого театра сохранили ансамбль. В 1930-х годах Лясс, Румянцева, Афанасьева вместе участвовали в благотворительном концерте, организованный масонским «Орденом Света» (Орден российских тамплиеров. Том II. Документы 1930–1944 гг. М., 2003.С.110, 116). В концерте также участвовала сестра художника Леонида Фрешкопа: родная — актриса Татьяна Исааковна — или двоюродная — балерина Татьяна Яковлевна (Авдюшева-Лекомт Н. А. Леонид Фрешкоп. Русский художник в Бельгии. Межвоенный период жизни и творчества // Художественная культура русского зарубежья. 1917–1939. Сборник статей. М., 2008. С. 186).