Цыганка с картами, дорога дальняя,
Дорога дальняя, казенный дом.
Быть может, старая тюрьма Таганская
Меня, парнишечку, по новой ждет…

Народная песня

Первоначально в Таганской тюрьме содержались только уголовные преступники. С конца XIX века появились политзаключенные: в 1895 году члены московского «Рабочего союза» С. И. Мицкевич, А. Н. Винокуров, М. Н. Лядов и др., в 1904–1905 годах Н. Э. Бауман, Е. Д. Стасова, Ф. В. Ленгник и др. 18 октября 1905 года рабочие-демонстранты освободили политзаключенных Таганской тюрьмы, однако после подавления Декабрьского вооруженного восстания 1905 года в Таганской тюрьме вновь появились политические. В мае — августе 1908 года там отбывали срок С. Д. Урусов и другие осужденные по делу о Выборгском воззвании. В 1909 году было упразднено женское отделение Московской губернской тюрьмы и вместо него открыта Особая женская тюрьма.

В адресной книге «Вся Москва» за 1908 год отмечается следующее: «В тюрьме имеются мастерские: слесарно-кузнечная, переплетная, столярная, портновская, сапожная, туфельная, шорная, ткацкая и многие другие. Заказы принимаются ежедневно от 7 часов утра до 5 часов дня».  (Вся Москва. 1908)

В адресной книге «Вся Москва» за 1912 год о Губернской тюрьме указано: «Свидание с уголовниками по воскресеньям с 10 до 11, вторникам с 10 до 1 часу дня, и с крепостными по пятницам и вторникам от 10 до 1 часу». (Вся Москва. 1912)

Cвященник церкви Воскресения Словущего в Брюсовом переулке Москвы Владимир Евгеньевич Елховский, которому пришлось простоять в карауле Таганской тюрьмы в 1917 году, вспоминает:

Таганская тюрьма состоит из нескольких шестиэтажных корпусов под одной общей, пропускавшей свет сверху крышей. Вдоль каждого корпуса и этажа шли легкие и узкие железные тротуары с перилами. Между собою корпуса по этажам также были соединены такими же, как и тротуары, перекидными железными мостиками. Мы, пока несли караул, несколько раз осматривали тюрьму. Всюду между корпусами были протянуты написанные на красной материи революционные плакаты, вроде «Нет больше преступников». Камеры, какие я видел, все были небольшие одиночные, со столиком, с койкой.

Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников), 1814–1937. М.: Отчий дом, 2004

12 октября 1920 года в Таганку из Бутырской тюрьмы был переведен Сергей Евгеньевич Трубецкой (1890–1949), старший сын правоведа, публициста, профессора Киевского и Московского университетов Евгения Николаевича Трубецкого. Он был приговорен к 10 годам заключения Верховным Ревтрибуналом ВЦИК 20 августа 1920 года по обвинению в сотрудничестве с контрреволюционной организацией «Тактический центр».

В своих воспоминаниях он подробно описывает организованный в Таганской тюрьме «отдел малолетних преступников», в котором Трубецкой был назначен «воспитателем малолетних преступников». Возглавил отдел заключенный С. М. Леонтьев, друг Трубецкого. «В каждом отделении было человек пять-шесть „воспитателей“ из заключенных, кроме того были „дядьки“, тоже из заключенных». Секретарем педагогического совета был назначен А. Д. Самарин, речь о котором шла выше. По свидетельству Трубецкого, Самарин вместе с заключенным генерал-лейтенантом  В. Ф. Джунковским занимались тюремным кролиководством.

Среди стражи тюрьмы большинство еще были старые служащие. У одного из них, помню, была медаль за 35 лет беспорочной службы (конечно, в советское время он ее не носил). Дисциплина среди персонала в то время стояла очень низко, и было забавно видеть, как при проходе начальника тюрьмы стража небрежно отдавала ему честь (иногда сидя!) и как эти же старослужащие вытягивались в струнку и четко отдавали честь Джунковскому, проходившему по тюрьме в своем грязном рабочем фартуке. Самарину, моим друзьям и мне старая стража отдавала честь, конечно, куда менее четко, чем Джунковскому, но все же неизмеримо более почтительно, чем тюремному начальству, к которому она относилась с почти нескрываемым презрением и пренебрежением. При этом в отношении к нам почтительность старой стражи была совершенно бескорыстной: никогда ничего мы им не давали, да и давать не могли. Один только раз один из стариков-стражников обратился к Самарину и ко мне за помощью. Во время его дежурства из его коридора убежал «политический» смертник. Старика должны были за это судить. Не знаю, с кем он посоветовался, но какой-то борзописец составил для него «прошение», которое он и принес нам с Самариным на просмотр. Боже мой! — как оно было составлено! Стражник слезно просил принять во внимание его беспорочную службу «в царское время» (более 25-ти лет), в течение которой ни один политический преступник у него не убежал (преступниками были тогда революционеры!), «потому что тогда был порядок, а теперь никакого порядка нет, — как же за ним (преступником) уследишь?» Мы с Самариным убедили стражника не подавать такого прошения, которое могло ему только повредить, и, не без смеха и не без труда, составили для него другое прошение, применяясь к его стилю и обстоятельствам… Старые стражники, когда никого из подозрительных людей вокруг не было, нередко титуловали меня «ваше сиятельство», видимо, очень этим наслаждаясь. Они поголовно были против «новых порядков»: «Ну, на что это похоже? Вот, к примеру, генерал Джунковский, митрополит (Кирилл Казанский) и вы здесь сидите, а кому сидеть следовало бы, всем заправляют!.. Долго ли, ваше сиятельство, это продлится, а то один конец — погибать!..»
Все это я говорю, понятно, о старой страже: новая была совсем иная. Часть ее держалась, как говорится, «и нашим, и вашим», а часть была настроена совсем большевицки. Самые неприятные для нас, «политиков», были так называемые «колчаки». Это были казаки из армии адмирала Колчака, которые теперь перешли в другой лагерь и поэтому проявляли особое усердие против «врагов народа» — контрреволюционеров.
Однажды в тюрьме я случайно был свидетелем грубой сцены. Четыре стражника куда-то тащили упирающегося человека явно семитического типа. Его заставляли идти сильными пинками… Из группы слышались голоса: «Упирается, жидовская морда… всех бы их, жидов… так растак!» Я взглянул: еврея вела новая стража… «Таких грубостев у нас прежде не бывало…» — сказал мне по этому случаю старый стражник.
Мы немедленно приступили к организации Отдела малолетних преступников, который находился в совершенно хаотическом состоянии. Картина была очень непривлекательная. При большевиках тогда еще не было официальных детских исправительных домов (старые были разрушены), и преступность среди подростков, по понятным причинам, страшно возрастала. И вот детей и подростков, от 10 до 17 лет, направляли в тюрьмы для взрослых, мальчиков — в мужские, девочек в женские. Легко представить себе, в какое положение попадали эти подростки, часто еще не вполне развращенные, в такой компании! Первоначально мальчиков «разбирали по камерам», а не сажали в отдельные камеры. Этих порядков, когда мы прибыли в Таганскую тюрьму, мы уже не застали: подростки были сведены в отдельные камеры, но камеры эти были расположены среди камер для взрослых. Кроме того, замки в уголовных камерах были сломаны (завоевание революции), и общение между взрослыми и малолетними было полное… можно представить себе все последствия… Создавшееся положение привлекло наконец внимание начальства.
При полной поддержке представителя карательного отдела мы быстро принялись за дело организации. Наше со Щепкиным и Леонтьевым положение в тюрьме было не лишено оригинальности. С одной стороны, мы — «преступники, отбывающие наказание», да еще контрреволюционеры, то есть куда хуже уголовных; с другой стороны, карательный отдел обратил внимание на безобразие, творящееся в тюрьме, и назначил нас начальниками отдела малолетних преступников… Тюремное начальство точно не понимало, какое же мы, наконец, занимаем положение, но его очень устраивало перевалить на нас большую долю ответственности за «малолетних».
Так или иначе, мы получили в наше распоряжение отдельные от взрослых уголовных коридоры и добились особой стражи, которая не допускала взрослых уголовных в наши коридоры и — в отношении «малолетних» — была отчасти как бы подчинена нам. Конечно, при этом с нашей стороны требовалось немало такта. Свободное общение между взрослыми и малолетними уголовными вне мастерских было, таким образом, прекращено. В мастерских же был особый надзор. Среди «малолетних», число которых в наше время редко падало ниже 100, а часто поднималось значительно выше, была введена элементарная дисциплина, и нам было предоставлено право наказания. Наказания сводились к содержанию на срок не более двух недель в карцере, где заключенный мог быть кроме того подвергнут на несколько дней режиму «на хлебе и воде» и спанью на досках без матраса. Мальчики, переводимые нами за разные проступки в карцера, нередко бунтовали, особенно в первое время, и, чтобы реже беспокоить стражу, мы добились права назначать нескольких «дядек» (из заключенных же). Старшим дядькой Леонтьев смело назначил уголовного — несколько убийств и грабежей было на его душе — не знаю, кто бы мог это прочесть на его, скорее симпатичном, лице с ясными глазами… Это назначение было очень удачным во многих отношениях.
Наш старший дядька, как серьезный уголовный — убийца, — пользовался уважением среди взрослых уголовных и тем более среди малолетних. Его авторитет позволил нам избежать многих возможных скандалов. Я не поручусь, что он изредка не «прикладывал руки» к некоторым особо непримиримым бунтовщикам, но ему, как уважаемому члену уголовного мира, все это сходило, а порядок у нас в отделе сохранялся…
Кроме того, — и этого мы первое время полностью не сознавали, — наш старший дядька был до некоторой степени нашим «гарантом» перед уголовным миром. Наши реформы вызвали вначале бурный протест среди уголовных, они теряли в связи с ними некоторые ценные для них преимущества, к которым они успели привыкнуть. «Протест» уголовных принимает иногда довольно решительные формы; так, уже после нашего выхода из тюрьмы, один из новых воспитателей, как мне передавали, был просто убит «неизвестно кем» за какую-то «несправедливость»… Вообще, как это ни кажется на первый взгляд неожиданным, уголовный мир повышенно чуток к «справедливости» и «несправедливости». Но исключительно умиротворяющему влиянию нашего старшего дядьки приписываю я то, что нам скоро удалось переменить настроение уголовных в отношении наших реформ: они скоро сами сочли их «справедливыми» и, кроме того, в большинстве одобрили наступивший «порядок»… Русский народ часто называют анархичным, но как он в глубине души ценит «порядок» и даже «чинность»! Эти чувства я наблюдал и в уголовном мире.
Возвращаюсь к «справедливости». В отношении малолетних преступников вы можете быть очень строгим, но если это будет «справедливо», то и «молодое», и «старое» уголовное общественное мнение поймет это и не будет против вас. Но малейшая «несправедливость» в глазах уголовных может вызвать бурю. Я помню, например, такой случай. Один из наших воспитателей разрешил какому-то мальчишке что-то (не помню, что именно), что несколько дней тому назад он не разрешил другому. Конечно, это было неправильно. Начался настоящий бунт; «любимчикам можно, а нелюбимчикам — нельзя!» Жизнь этого воспитателя сделалась адом: ему делали всевозможные неприятности, в частности крали его запасы продовольствия («передачи»), а раз, ночью, когда он шел в уборную, мимо его головы пролетел какой-то тяжелый предмет… Ему пришлось «добровольно» уйти из воспитателей. А после нас, как мне говорили, одного воспитателя «за несправедливость» сбросили с балкона 5-го этажа на нижнюю площадку тюрьмы. Он, конечно, был убит, но — кем? — так и осталось неизвестным: уголовные умеют хранить свои тайны, а наказание тех, кто их выдает, — ужасное. В мою бытность в тюрьме одного такого «доносчика» — взрослого уголовного — «учили железным карандашом». Ночью «неизвестные» набросили ему на голову его же бушлат и заткнули рот тряпкой: вытянув за руки и за ноги на койке, его «учили» (били выломанной железной ножкой от другой койки — «железным карандашом»). Переломав ему кости рук и ног и несколько ребер, его оставили еле живого, пригрозив, что — «хуже будет». Несчастного нашли только утром и перенесли в больницу: судьба его мне неизвестна. Так мстят уголовные…
Вспоминая Таганскую тюрьму, я часто представляю себе типичный тюремный вечер. Работы в мастерских кончились, заключенные вернулись в свои камеры. В тюрьме начинается массовое пользование «динам» для согревания воды или супа. «Динамами» назывались примитивнейшие, самодельные машинки, которые, варварски используя электрический ток для освещения, могли нагревать жидкость, в которую они опускались. Тока для этого, по словам инженеров, расходовалось в несколько раз больше, чем в нормальных аппаратах для нагревания, а при нагревании супа обычно получалось короткое замыкание и перегорали предохранители. Наши электротехники из уголовных ухитрились заменить свинцовые предохранители простыми гвоздями, но тогда вместо предохранителей стали загораться и перегорать сами провода. И почти каждый вечер, от неумеренного пользования «динам», по несколько раз потухал свет, иногда в отдельных коридорах, иногда во всей тюрьме сразу… Водворялась темнота, наполненная криками и руганью стражи, тонувшими в криках и ругани уголовных. «Келлер, — кричали со всех балконов тюрьмы, — чини, такой-сякой, свет; что нам, в темноте что ли, такой-сякой, сидеть!» Келлер был электротехник, а в тюрьме сидел за убийство.
В начале вечера, при первых перегораниях электричества, Келлер и его помощники кричали в темноту: «Снимай, такие-сякие, динамы!» — и приступали к починке. С каждым последующим перегоранием ругань с обеих сторон усиливалась в геометрической прогрессии, и, наконец, доведенный до белого каления Келлер, приправляя свои слова затейливой руганью, кричал, что он света больше чинить не будет… В тюрьме на более или менее долгое время водворялась темнота, но отнюдь не тишина.

Трубецкой С. Е. Минувшее. М.: ДЭМ, 1991

Сергей Евгеньевич Трубецкой был освобожден из Таганской тюрьмы в июле 1922 года по постановлению президиума ВЦИКа. 16 августа 1922 года он был вновь арестован «за контрреволюционную деятельность». 23 августа приговорен к высылке за границу.

Согласно докладу комиссии ГУМЗ по обследованию Крюковского производственного отделения Таганской тюрьмы за 1923—1924 годы, общее число рабочих и служащих составляет 191 человека: 12 служащих и 179 рабочих. Завод занимается изготовлением кирпича-сырца, торфа и лесоматериалов. По данным на 1923 год произведено сырца 1 092 025 шт., послано в печь 243 320 шт., обожженного сырца 1 612 550 шт. Минимальная стоимость 100 обожженных кирпичей 50 зол. руб. За норму принята подвозка 1150 шт. сырца на человека в день. Разработка торфа производится по договору с Цуторфом (Главторф, Центральное Управление Торфяной промышленности). Выработка торфа: 787 450 шт. весом 78 745 пудов. Стоимость пуда торфа 20 коп. В лесопильном отделении в находится 94 заключенных, на работах кирпичного завода состоят 32 человека, остальные заняты хозяйственными работами.

Осмотр бараков, где помещаются заключенные, произвел весьма невыгодное впечатление. Помещения внутри почернели от копоти, много выбитых стекол, постельные принадлежности грязны и, видимо, редко меняются, заработная плата заключенных составляет 25% ставки 1-го разряда профсоюза строительных рабочих, средняя за август ок. 400 рублей. Рабочий день с 7 утра до 7 вечера с 2-х часовым перерывом на обед. Лишние два часа работы допущены по соглашению с профсоюзом.

За август 1923 года работниками Крюковской колонии выставлено из печи красного кирпича 606 450 шт. Из них продано 456 200 шт. (ГАРФ. Ф. Р-4042. Оп. 8. Д. 298. Л. 54–70)

Немецкая журналистка и писательница Елена Кербер (1888–1958), посетившая в 1932 году открытые колонии для лишенных свободы в Москве, пишет в своей книге очерков:

В РСФСР каждому лишенному свободы в свободный день разрешается иметь свидание с тремя лицами. Дни свиданий широко используются родными и друзьями, [поэтому] при всем желании — я в этом лично убедилась — нет возможности уделить каждому лишенному свободы для свиданий более 25 минут. Я много раз наблюдала в Москве эти свидания. Приблизительно 30 лишенных свободы входят одновременно в большое помещение, разделенное барьером в метр высотой. Затем впускают посетителей, которые становятся по одну, а лишенные свободы по другую сторону. Этот барьер предназначен для предупреждения контрабандной передачи заключенным алкоголя. Каждый посетитель приносит с собой полную корзинку, или сумку, или пакет. Поверх всего лежит всегда хлеб. Содержимое передачи бегло проверяется наблюдающим сотрудником до вручения ее лишенному свободы. <…> Я не могла себе представить, чтобы при таком массовом свидании можно было говорить о чем-нибудь важном. Но <…> каждая группа старается полностью использовать свои 25 минут, и поэтому мало обращает внимания на соседей.

Кербер Е. 1933: очерк 3

<…> в июле я читала в Таганском доме заключения стенгазету, в которой подвергалось самокритике размещение лишенных свободы на время производившегося ремонта. Там можно было прочесть: «Счастлив был тот, кто еще мог постелить себе на ночь газету».

Кербер Е. 1933: очерк 14

Выдержки из стенгазеты Таганского дома заключения, сентябрь 1932 года:

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЗУБНОМ ВРАЧЕ
Три дня тому назад я явился к зубному врачу. Староста меня записал, но к врачу я не мог добраться. У меня болят зубы, и я прошу редакцию стенгазеты помочь мне.

УНИВЕРМАГ
Читатель не поверит, что на территории Таганского дома заключения может существовать большой универмаг, но это факт, любезный читатель, смею тебя уверить. В женском отделении в 96-й камере хитроумная Дора Маршал открыла целый универсальный магазин для лишенных свободы. Здесь все найдешь: вязаные кофты, бумажные и шелковые, большой выбор чулок всех цветов, спортивную и простую обувь, шапки и рубашки. Маршал продает все это заключенным. Завтра она уже предстанет перед товарищеским судом. Эта торговка должна быть строго наказана.

Заметки правонарушителей из радиогазеты Таганского дома заключения, сентябрь 1932 года:

СТЫДНО, КАК ВЕДУТ СЕБЯ ЛЖЕУДАРНИКИ
Власов очень халатно относится к своему делу, его рабочее место всегда грязно, он никогда не убирает его после работы. Он очень мало озабочен промфинпланом, и качество его работы для него не имеет значения. Для него главное — зачет дней работы, на все остальное ему наплевать. Это его подлинные слова. Проверочной комиссии следует взять это на заметку.
Рабочий

Ударник Кузнецов — герой дня нашего дома заключения. Он так ленив, что его охватила сонная болезнь. Он спит, как медведь в берлоге, и не может встать, чтобы вовремя выйти на работу. Когда его будят, слышно только рычание из-под одеяла. Есть русская пословица: «работа не медведь, в лес не убежит». Но куда вы, Кузнецов, убежите?
Иван

Мои рационализаторские предложения были приняты, они должны были привести к снижению себестоимости продукции. Но до сих пор я не получил никакой премии, хотя комиссия по рационализации решила меня премировать. Прошу редакцию помочь мне получить премию. Комиссия по рационализации не должна затягивать раздачу премий, иначе понизится инициатива заключенных.
Изобретатель

НЕРАЦИОНАЛЬНО
В последнее время по гаражу установлено, что автомобили нуждаются в ремонте. С ними неправильно обращаются, так как в гараже мало квалифицированных рабочих. Между тем среди лишенных свободы имеются автослесаря с многолетним стажем, используемые не по специальности. Например, у лишенного свободы Шапошникова, работающего в политпросветчасти, пятнадцатилетний стаж автомеханика и шофера. Не имеет никакого смысла обращаться так нецелесообразно с квалифицированной рабсилой.
Алик

В Таганском доме заключения один из сотрудников с гордостью указал на большую лужайку, усеянную полевыми цветами, украшавшую двор для прогулок. На меня этот луг не произвел никакого впечатления. Таганка — место содержания следственных. Поэтому и те 1000 срочных лишенных свободы, которые при мне содержались вместе с 2000 следственных, могли гулять под охраной только по часу в день (в Таганском доме заключения срочные лишенные свободы содержатся отдельно от следственных. Под охраной гуляют одни только следственные. — Ред.). Поскольку я знаю лишенных свободы, они к цветам относятся во время прогулки довольно равнодушно. Они гораздо охотнее предпочли бы сидеть спокойно на простой лужайке в Сокольнической колонии, чем шагать в течение точно определенного времени вокруг красивого ковра цветов в Таганке

Кербер Е. 1933: очерк 14

Цитаты по книге: Кербер Е. Как Советская Россия борется с преступностью / пер. с нем. Л. Г. Фогелевича, с предисл. Н. В. Крыленко, прилож. речи М. Горького, очерка Н. Зогина и материалов о строительстве Беломорско-Балтийского канала, под ред. В. Сорокина. М.: Государственное правовое издательство, 1933.

Священник Василий Степанович Трандин содержался в Таганской тюрьме с 23 августа 1937 года до дня приведения смертного приговора в исполнение 21 сентября 1937 года. О. Василий был арестован «за контрреволюционную деятельность, за разложение трудовой дисциплины колхозников». (Были верны до смерти: книга памяти новомучеников и исповедников рязанских. Рязань, 2002)

24 сентября 1927 года был арестован священник церкви в с. Мары Ново-Деревенского района Самуил Ермолаевич Бубенцов. На тот момент ему было 67 лет. Бубенцов был обвинен в ведении «контрреволюционной пропаганды». Содержался он сначала в Ряжской, а затем в Таганской тюрьме. 13 ноября 1937 года о. Самуил был расстрелян по приговору тройки при УНКВД по Московской области от 11 ноября 1937 года. Похоронен на Бутовском полигоне. Реабилитирован в 1989 году. (Были верны до смерти: книга памяти новомучеников и исповедников рязанских. Рязань, 2002)

В 1937 году в Таганской тюрьме содержались:

Состояние Таганской тюрьмы в 1937 году описывает в своих воспоминаниях Бажанов Иван Николаевич:

Вечером того же дня (в день ареста. — К. Г.) я был перенаправлен в Таг[анскую] т[юрьму], т. к., узнал я, в Бут[ырской] — мест не было. Всю ночь мы просидели в Таг[анской] т[юрьме] на скамье в особом здании посреди двора вместе с другими арестованными. Нам не разрешалось разговаривать и переговариваться. В течение ночи нас не раз обыскивали и отбирали все, что было у нас. Отрезали пуговицы, снимали пряжки. Утром под конвоем повели в баню, а затем развели по камерам.
Я попал в 427-ю, где ранее… размещалось 35 человек. Теперь там оказалось — 150. Лежать можно было только на грязном полу, а дышать было очень трудно. Камера располагалась на 3-м этаже, и в ней было только одно окно и несколько жел[езных] кроватей. Здесь были инженеры, священники, бывшие офицеры, воры, бандиты и пр. Сидел и тюрь. надзиратель, еще до революции работавший в этой тюрьме. Он и рассказал, что ранее здесь сидели 35 полит[ических] заключенных, стоял стол, у всех были кровати, а книги он мог получать из тюр[емной] библиотеки.
Рядом со мною расположился солдат, которого арестовали <…> за то, что во сне хвалил Троцкого, а это подслушал парторг. Сам солдат говорил, что он даже плохо знает Т[роцко]го, но ему уже «определили» 8 лет ссылки. На улице было холодно, а у нас в камере страшно душно и жарко. Тогда я предложил в порядке безнадежного отчаяния выбить стекла в окне и впускать все время морозный воздух с паром. Что и было сделано.
<…> Прогулок на воздухе не было. Тогда я <…> потребовал вызвать в камеру врача-обходчика. И когда он пришел, спросил: «Как, с мед[ицинской] точки зрения, прогулки для заключенных людей считаются ли вредными для здоровья?». Врач ничего не ответил, но через день-два нам разрешили прогулки по двору на 10 минут.
<…> Еще не все окна камер закрыты железными занавесами.
<…> При допросе я обязан был сидеть за столом, держа руки поверх стола. По другую сторону садился он (следователь Везенер. — К. Г.) с револьвером в руке.
<…> В ноябре 1937 г. Таганская тюрьма сформировала большой эшелон заключенных — женщин и мужчин, партией около 2000 человек. Их на машинах и пешком доставили на товарную станцию Москвы, где уже стоял подготовленный эшелон. Нас выгрузили из кузова черных закрытых автомобилей, где мы были набиты, как сельди в бочке, и выстроили у вагонов. Затем всех нас поставили на колени в мокрый и грязный снег и начали распределять по вагонам.

Архив общества «Мемориал». Ф. 2. Оп. 1. Д. 7

В июле 1938 года руководство 4-го отдела УГК (НКВД) по Московской области заявило о ликвидации контрреволюционной фашистской организации во Всесоюзной организации врачей-гомеопатов. Арестованные в 1938 году Галунов Александр Андреевич, Кегелес Давид Семенович, Мазо Александр Захарович (Сане Зейликович), Постников Василий Васильевич содержались в Таганской тюрьме. (Патудин А. В., Мищенко В. С. Малоизвестные страницы из истории гомеопатии в Советском Союзе. Дело о контрреволюционной группе во Всесоюзном обществе врачей — гомеопатов (Москва) // Гомеопатический ежегодник. МГЦ, 2014))

Инженер Торфозаводстроя «Главторфа» Юрий Николаевич Соколов, арестованный в январе 1938 года УНКВД по Московской области, содержался в Таганской тюрьме перед отправкой в УСВИТЛ. В воспоминаниях он подробно описывает этот период жизни:

В камере № 282 Таганской тюрьмы были заключены:
Стримбонуло — командарм Красной армии, в прошлом офицер царской армии, примкнувший к большевикам еще в восемнадцатом году. Его обвинили в шпионаже в пользу Греции, в которой он не был с 1918 года. Он погиб в 1938 году на Колыме;
Тоншев Виктор — инженер-теплотехник, моих лет, увлекавшийся на воле ресторанами и попавший за выпивку с каким-то иностранцем, подозревался в шпионаже. Умер от воспаления легких на Колыме в 1943 году;
Изгоев — журналист газеты «Известия», эрудированный и развитый человек, разговорчивый в отношении других, но молчаливый в отношении себя, не внушавший особого доверия, судьба его мне неизвестна.
Фамилий остальных я не помню. Среди заключенных был артист Малого театра, который сразу подписал все, что ему предложили, и запутал почти всю администрацию театра; член Москворецкого райкома — бывший рабочий, обвиняемый в контрреволюционной деятельности; художник — член Союза художников, обвиняемый в агитации; начальник отдела снабжения какого-то главка, обвиняющийся во вредительстве, погиб в 1938 году на Колыме.
Таганская тюрьма, построенная еще царским правительством, представляет в плане букву Т. Вся средняя часть корпуса не имеет перекрытия и свободно просматривается до крыши, только подвальный этаж, где находились следственные камеры, имеет сплошное перекрытие, отделяющее его целиком от остального здания тюрьмы.
Средняя часть корпуса представляет собой большой и высокий, на четыре этажа, зал, стенами которого служат одиночные камеры, по сто на каждом этаже. Вдоль дверей камер с внутренней стороны идут стальные балконы-галереи, связанные в центре перекидными мостиками.
Центральная часть пролета перекрыта металлической сеткой на каждом этаже во избежание самоубийств. Это главный корпус Таганской тюрьмы. Соседние, старые двухэтажные, корпуса с общими большими камерами соединялись с главным корпусом длинными подземными и надземными коридорами.
Одиночные камеры все одинаковы, размером 3 на 4 шага, или 2 на 3 метра, одно окно с «намордником» и обитая железом дверь с глазком-«волчком» и открывающейся форточкой. В камерах по три кровати и параша, кровати стоят по трем стенам, и в середине остается проход 0,5 на 2,3 метра.
Утром и вечером нас водили в уборную, которая находилась в конце нашего балкона. В остальное время пользовались парашей. Один раз в неделю водили на прогулку. Прогулочные дворики были оторочены высокими каменными заборами и были размером 8 на 6 метров. За прогулкой постоянно наблюдали конвоиры с вышки и у дверей. Обращение охраны было грубое, часто доходили до рукоприкладства.
Ежедневно утром, после оправки и завтрака, начинали щелкать двери: это вызывали на допросы на «Лубянку». Дверь отворялась, и надзиратель говорил: «На букву „Н“» — или какую-нибудь другую, и мы должны были называть свои фамилии, начинающиеся с этой буквы. Названного уводили, и остальные начинали делать всякие предположения о результатах вызова.
В течение дня каждый был занят своими думами <…>  Делали из хлеба шахматы и играли украдкой. Если надзиратель это замечал, то отбирал шахматы и мог еще отправить в карцер. У нас все обходилось благополучно. Старались сделать распорядок, чтобы быть занятыми. Ходили по камере по очереди, делали гимнастику, проводили дискуссии по литературным произведениям, художник рассказывал об искусстве, артист показывал в лицах сцены из спектаклей, специалисты читали лекции по своим специальностям.
Самое страшное начиналось вечером — узников вызывали на допрос в подвал. Оттуда неслись вопли и стоны, слышные даже на третьем этаже. Наверное, окрестные жители также слышали их. Все сидели напряженные, прислушивались к щелканью дверей и крикам. Почти всю ночь не спали, так как допросы велись ночами. К утру засыпали и днем немного спали, хотя это не полагалось.
<…> В апреле в нашей камере собралось двадцать пять человек, по одному кубометру воздуха на человека, даже менее. Днем люди сидели в два ряда на кроватях, на полу или лежали под кроватями. Теперь уже можно было спать и днем, так как в толчее надзиратели сами не могли ориентироваться. Ночью спали по трое на кровати и на полу головами к середине, а ноги под кроватью. Лежали все на боку и по очереди кто-нибудь сидел на параше, а другой стоял у двери, прислонившись к косяку. Публика была различная, но допросы и обвинения составлялись по стандарту. Поливали грязной руганью и заставляли подписывать всякую чушь. Среди заключенных редко попадались дельцы и прохвосты, в основном люди были интеллигентного труда, военные и партийные работники, рабочие, выдвинутые на руководящие должности.

По свидетельству Соколова, допросы в Таганской тюрьме проводились в подвальном помещении главного корпуса тюрьмы под кабинетами следователей:

28 января меня снова вызвали на допрос. Допросы проводились в подвальном помещении тюрьмы. Подвальное помещение в прошлом, по-видимому, предназначалось для особо важных преступников и было изолировано от основного здания тюрьмы сплошным железобетонным перекрытием и разбито на одиночные камеры, в которых теперь и велись допросы.
Меня провели подземными коридорами и ввели в одну из одиночек. Здесь я встретил старых знакомых — Плюща, Царева и Смирнова — все молодые парни по 24–25 лет. Начали с прежних формулировок:
— Расскажите о своей контрреволюционной деятельности! Кто вас завербовал в контрреволюционную организацию? Кто был организатором? Назовите, и мы вас выпустим. Что вы хотели сделать?
Это был стандарт, и в камере меня к этому уже подготовили <…> Следователь Плющ расхаживал по камере, а остальные сидели (С. 190) у противоположной стены. Вдруг неожиданно Плющ подскочил ко мне, быстро ударил по лицу и сразу же отскочил и ушел за стол.
Я сначала онемел, но затем потребовал прокурора, без него — сказал — разговаривать и отвечать больше ничего не буду. На все реплики молчал. Тогда Смирнов вышел и привел какого-то не совсем трезвого капитана, который назвался прокурором. Я заявил ему, что следователь Плющ применяет метод физического воздействия и прошу его привлечь к ответственности за незаконное ведение следствия. «Прокурор» рассмеялся и сказал: «Всыпьте ему еще». — В это время пришел начальник отделения Пряничников, я ему сделал то же заявление. Он, улыбаясь, посмотрел на Плюща и спросил:
— Правда, что он говорит?
Все трое следователей хором, улыбаясь, заявили:
— Да вы что, мы его пальцем не тронули.
— Вот видите, зачем говорить неправду? — сказал Пряничников, но, видя мое возбужденное состояние, велел меня увести.
Несколько дней меня не беспокоили.
Вдруг поднялась температура, и меня перевели в лазарет, который помещался на втором этаже нашего корпуса. Там меня раздели, дали больничное белье и халат и положили в палату.
Ночью меня разбудили и велели одеть халат и идти куда-то с конвоиром. Опять длинные коридоры и лестницы, опять при встречах с другими арестованными ставили лицом к стене или закрывали в «конверты» — специальные ящики, сделанные в стенах, в которых можно только стоять, — ни повернуться, ни сесть в них нельзя, вверху имеется небольшая щель для воздуха.
Была ночь, но в подвале было шумно, со всех сторон неслись приглушенные вопли, а когда открывались двери следовательских комнат, раздавался уже не приглушенный, дикий вой избиваемых людей. В конце коридора у буфета несколько следователей, не обращая внимания на вопли, что-то пили, шумно разговаривая.
Меня втолкнули в одну из камер, конвоир велел сесть на табуретку недалеко от стола. Минут через пятнадцать в камеру вошел Плющ и с ним человек пять в разгоряченном состоянии молодых следователей — работников НКВД в форме. Плющ сразу подошел ко мне и, схватив за шею, несколько раз ударил меня головой об каменную стену и только после этого обратил внимание, по замечанию одного из следователей, на костюм. Я был в халате.
— Что это с тобой? — задал он вопрос, зайдя за стол, а другие окружили меня и стали дергать за халат.
Я очень испугался этой оравы, так как знал, что они пришли меня бить, но на вопрос Плюща не растерялся и ответил:
— Заболел, по-видимому, что-то тифозное!
Всех этих молодцов как ветром отнесло, а Плющ матерно выругался и, схватив со стола пресс-папье, запустил в меня. Он попал мне в грудь, но это не произвело на меня никакого впечатления, лишь в дальнейшем грудь болела. Тут Плющ велел немедленно меня убрать.
Конвоира не оказалось, и дежурный по коридору увел меня в «мешок», которых много в стенах тюрьмы. Этот оказался большим, и в нем стояло две лавки, на которых лежал человек весь в крови.
Я был в таком состоянии, что не мог с ним разговаривать, а привалился к стене и закрыл глаза. Очень скоро меня взял конвоир и отвел обратно в лазарет. Ночь я не мог заснуть, все думая, что предпринять. Каков выход? Наконец решил объявить голодовку.
Утром попросил бумаги и карандашом написал на имя прокурора заявление об объявлении голодовки, указав, что не нахожу иного способа, чтобы бороться с требованиями незаконно ведущегося следствия.
Заявление передал надзирателю. Почти сразу меня вызвали к главному врачу лазарета. Главным врачом была женщина, она спросила:
— Что с вами сделали?
Я ей объяснил ситуацию и спросил:
— Что же я еще могу сделать в таких условиях?
Она заявила:
— Я могу оказать медицинскую помощь, но голодающего в лазарете держать не буду.
Через пятнадцать минут мне возвратили мои вещи и с температурой отправили в общую камеру. Там я продолжал голодовку, лежа на койке. Окружающие очень внимательно ко мне относились. Завидовали силе воли. Особенно сильно переживали мою голодовку старики-политкаторжане…
Главный инженер автозавода плакал и проклинал себя за слабость, что не может так же, как я, начать голодовку…
Я лежал в камере шесть дней. Не принимал пищи и воды, о чем каждый день староста докладывал дежурному надзирателю. На шестой день меня вызвали, но так как я не мог идти, двое уголовников из обслуживающего персонала понесли меня в санитарную камеру в главный корпус. Санитарная камера находилась на первом этаже, как раз над камерами следователей, так что круглые сутки слышал я крики и стоны истязуемых, удары следователей.
Врач несколько раз пытался уговорить меня прекратить голодовку, говоря, что это бесполезно. Я спрашивал, какой другой выход посоветует он мне. На это он ничего не мог ответить.
Прошло еще два дня. Ночью меня подняли и понесли по коридору, по лестнице на второй этаж, опять по коридору, вдоль черных дверей с зарешеченными глазками и внесли в камеру смертника. Камера была окрашена в грязно-черный цвет, койка, стол и табурет были привинчены к стенам и полу, окно было закрыто сеткой, свет был в коридоре и проходил через зарешеченное окно у потолка.
Меня положили на матрац и ушли. Осмотревшись, я увидел тысячи клопов, вылезших из всех щелей, но укусов я не чувствовал, у меня остались только кожа да кости, я был, как говорили, похож на мумию. Ненадолго я заснул. Утром ко мне пришел начальник корпуса и стал уговаривать бросить голодовку. Я требовал прокурора! Он говорил: «И прокурора позовем, и все сделаем — кончай голодовку, иначе будем кормить искусственно».
Я стоял на своем. Прошел еще день. Ночью у меня начались галлюцинации: я слышал стоны в соседних камерах, где, мне казалось, находились такие же, как и я, голодающие. <…> Пришел опять корпусной начальник и начал опять уговаривать кончить голодовку, пообещал, что вызовет прокурора. Я ответил, что заявление об окончании голодовки не буду подавать, пока не придет прокурор.
— Заявление напишете потом, а сейчас немного поешьте, а то у вас одна кожа да кости, не могу же я вас показать прокурору в таком виде!
И я сдался. Принесли жидкую пищу, я немного поел. Через полчаса меня перевели в камеру № 282 на втором этаже. В камере находилось семь человек, хотя по царскому проекту это была одиночка. Люди спали по два человека на койке. В камере стояли три кровати, втиснутые по периметру стен, оставался только полуметровый проход между кроватями.
Из-за моего вида и состояния меня сразу положили на кровать. В тюрьме существовало правило, что вновь поступающие получают наихудшее место и постепенно «улучшают» свои «бытовые условия» по мере освобождения мест выбывающих. Я получил льготу. Один товарищ перешел спать на пол, а мне уступил свое место. Меня кормили под специальным надзором почти целый месяц, пока я не начал приходить в норму. Прокурора не позвали, и мне было стыдно начинать все сначала, да и сил не было. Товарищи по камере утешали меня и говорили:
— Все равно ничего бы не вышло, а теперь, может быть, дело прекратят.

Соколов Ю. Н. Инквизиторы «Лубянки» // Будни большого террора в воспоминаниях и документах. Сост. В. М. Давид. СПб.: Информационно-издательское агентство ЛИК, 2008

Юрий Соколов был освобожден из УСВИТЛа в 1946 году. 1 июня 1949 года в третий раз был арестован УМГБ по Калининской области и приговорен к ссылке в Красноярский край. Освобожден в октябре 1954 года.

В 1948 году, находясь в заключении в Марфинской шарашке, Солженицын регулярно посылал Наталье Решетовской письма, в которых сообщал, что здоров, увлеченно работает, ни в чем не нуждается, много читает и слушает классическую музыку. Писать о чем-либо еще, кроме того, что у него «все хорошо», не разрешалось. Ответные же письма от Решетовской Солженицын получал с большой задержкой.

Согласно некоторым источникам, в храме Знамения иконы Божией Матери (Новоспасский ставропигиальный мужской монастырь, по адресу: Крестьянская площадь, 10, стр. 13) в 1930-е годы расстреливали заключенных Таганской тюрьмы.