С Николаевского вокзала нас огромной толпой, под строгим конвоем, перегнали в так называемый Новопесковский концентрационный лагерь на берегу Москвы-реки в районе Красной Пресны (так). Измученные трехдневным переездом из Петрограда в скотских вагонах, полуголодные после путевого питания ржавыми селедками, продрогшие и промокшие, мы остановились у ворот нашего нового места заключения в ожидании, когда нас «примут» под расписку и водворят в «лагерь». Нас встретил грозным окриком расфранченный тип в квазигусарских «галифе», со стеком в руках, но с такой гнусной рожей, что у нас мороз по коже прошел. Издевательство по «приемке партии» длилось бесконечно, затем последовал телесный осмотр, в результате которого мы все остались без гроша, и наконец нас впустили, предоставив нам самим располагаться и устраиваться как угодно в огромном, холодном, сыром, совершенно пустом сарае сажень в 60 длиною и сажень 6 шириною, без коек, без столов, скамеек и стульев.

В нашем новом обиталище мы застали, кроме нескольких десятков «буржуев», пригнанных несколько ранее нас, еще свыше 150 уголовных, воров, громил, растратчиков, убийц и подобранных на улице пьяниц и кокаинистов. К счастью, старостой камеры оказался милый и добрый полковник одного из петроградских гвардейских полков, который постарался устроить нас в том конце камеры, куда он своей властью старосты уголовных не допускал. По его же настоянию нам всем на третий день доставили столы, скамейки и больничные носилки вместо коек.

Кто не видел этого «лагеря», себе его и представить не может. Ввиду страшного переполнения тюрем и постоянного наплыва новых претендентов на казенное советское содержание, большевики приспособили под места заключения все, что для этого было пригодно и даже непригодно. Наилучшими тюрьмами оказались национализированные московские монастыри — Ивановский, Андрониевский и др., но нашей партии в этом отношении не повезло, и для нас реквизировали полуразвалившийся, весь облупившийся и залитый водой корпус бывшей мебельной фабрики Шмидта.

Исходя из большевистского принципа: «кто не работает, тот не ест», нас всех распределили на «должности». Дворником для уборки тюремного двора был назначен граф Т. М. Лорис-Меликов, на меня была возложена задача чистки конюшни и лошадей, граф Сечени (венгерский гусар) сделался электротехником и заведовал освещением, капитан 1-го ранга Славинский получил в свое заведование арестантскую кухню, камер-юнкер Ростопчин и один финляндский пастор должны были убирать арестантские помещения, г-жа Иорнтон, англичанка, дочь известного петроградского фабриканта, удостоилась получить звание личной прислуги коменданта, вдова Виленского генерал-губернатора г-жа Оржевская с племянницей княжной Шаховской были обращены в прачки для стирки белья коменданта и стражи. И при таком непосильном труде и отсутствии отдыха, так как спать на носилках не представлялось никакой возможности, нас кормили отвратительно скверной похлебкой из чечевицы, кашей с мышиными экскрементами и недопеченым, похожим на глину черным хлебом в количестве четверть фунта в день на человека. Спустя некоторое время те из нас, которые имели родных и друзей «на воле», стали получать пищу со стороны, но большинство или не имело таких связей с «волей», или их друзья не имели средств, чтоб их кормить, и такие были обречены на постепенное умирание. В числе умерших буквально от голода был старый петроградский коммерсант и гласный городской думы Савинков, который упорно отказывался принимать от более счастливых товарищей по заключению долю из поступавших к ним «передач» и, теряя силы изо дня в день, как-то утром оказался в своих носилках уже похолодевшим трупом.

Кроме голода, еще два бича большевизма быстро уменьшили наши ряды: сыпной и расстрелы. О том, чтобы отделять тифозных больных от здоровых, не могло быть и речи, так как за полным отсутствием врачебной помощи некому было устанавливать наличность больных, и только утром, при первой перекличке, стража подбирала с носилок арестантов, подлежащих «исключению из списков». Расстрелы происходили безо всякой видимой причины, по каким-то таинственным приказам извне, по одному или по два, и только один раз, после покушения на большевиков в Леонтьевском переулке, последовал массовый расстрел.
Во главе «лагеря» в должности коменданта состоял бывший унтер-офицер Безфамильный, садист, пьяница и «сознательный коммунист». В один из моментов своей пьяной откровенности он признался нам, что избрал себе коммунистическую фамилию Безфамильного на том основании, что он под многими самыми разнообразными фамилиями совершил ряд жесточайших преступлений, а так как он никак не может припомнить, под какою именно фамилией какое именно преступление он совершил, то решил для безопасности стать «Безфамильным».

Он был на очень хорошем счету у своего высшего начальства и считался образцовым комендантом. Только впоследствии этому самому начальству стало известно, что Безфамильный, пользуясь своей неограниченной властью, каждую ночь брал к себе какую-либо из находящихся под его надзором арестанток, из уголовных или проституток, а иногда и целую группу, и устраивал отчаянные оргии (об этом ниже. — Е.Н.).

Желая поддержать славу «образцового коменданта» и видя, что со своей канцелярией в составе довольно толкового делопроизводителя из бывших штабных писарей и двух полуграмотных красноармейцев ему трудно вести правильную отчетность и регистрацию арестантов, он к нам же, арестантам, обратился с предложением взять в свои руки всю административную часть лагеря.

В интересах наших товарищей по несчастью мы приняли это предложение, но поставили свои условия. Мы потребовали, чтобы выборному из нашей среды разрешено было ежедневно, в сопровождении конвойного, отправляться на смоленский рынок для покупки продуктов для арестованных, чтобы все арестованные были сняты с тяжелых и грязных работ, чтоб нашим родным разрешались посещения не только по воскресеньям, как полагалось по инструкции чеки, но и по средам, чтоб нам дозволили в одном из свободных сараев устроить свой театр и чтоб комендант перестал нас «тыкать» и называть «товарищами».

По просьбе заключенных вместе с нами дам, помещавшихся в подвале под нашим сараем, мы потребовали отделения «буржуек» от проституток и уголовни и предоставления нашим дамам отдельных помещений. После длительных переговоров все наши условия были приняты и мы приступили к «сформированию кабинета», как мы тогда острили. Помощником делопроизводителя был назначен тов. оберпрокурора Христианович, я лично принял отдел регистрации, тов. председателя Псковского окружного суда Харитоновский и член Петроградского окружного суда Устимович получили должности столоначальников, г-жи Растопчина и Августинович и княжна Шаховская стали переписчицами на машинах, г. Растопчин и финляндский пастор согласились быть курьерами-разсыльными, а граф Сечени и г. Воинов, бывший секретарь Вел. Князя Дмитрия Павловича приняли на себя обязанности архитекторов-строителей нашего арестантского театра с помощью целой группы более молодых и крепких заключенных. Чтобы облегчить тяжелый труд нашего повара Славинского, мы назначили «помощником шефа» капитана первого ранга Петрова. Недолго исполнял обязанности бухгалтера г. Савинков, которого вскоре голодная смерть вырвала из наших рядов.

По составу организованной таким образом канцелярии можно судить о том, в каком образцовом порядке велись с этого времени дела в Новопесковском лагере. По нашему плану и проекту была выработана особая форма регистрационных карточек, по американской карточной системе, благодаря которой родственники многочисленных заключенных имели возможность найти место их пребывания, что до того было сопряжено, благодаря беспорядку в советском делопроизводстве, с невероятными трудностями. Наша система было одобрена главным советским тюремным управлением, затем под именем «системы тов. Безфамильного» введена как обязательная во всех тюрьмах и лагерях и заслужила еще больше одобрения со стороны родственников заключенных, которые уже не теряли бесконечное количество дней и не обивали больше порогов всевозможных учреждений в поисках своих родственников — арестантов. Сам же комендант, сильно возгордившийся после того, как его именем была названа введенная нами карточная система, совершенно переменил к нам отношение, называл нас не иначе как по имени — отчеству, допускал много поблажек и отступлений от строгого режима и всячески ублажал нас, опасаясь, как бы мы не бросили своей работы в канцелярии и не испортили ему таким образом реномэ «образцового коменданта».

По воскресеньям, а иногда по средам мы «принимали», причем «салон» наш открывался в тюремном дворе за полной невозможностью допустить навещавших нас дам в отвратительно промозглое помещение, кишащее паразитами. В ожидании гостей наши столы и скамьи выносились во двор, столы покрывались старыми газетами, двор начисто подметался. Наши гости приходили с корзиночками с довольно примитивным «угощением», начиналась живая, бойкая беседа, от стола к столу подходили с визитами и целовали дамам руки, как в бенефисные субботы, в антрактах, в Михайловском театре, — словом наши новопесковские «файв-о-клоки» были светлыми моментами в нашем тусклом существовании. Комендант Безфамильный гордо похаживал между столами, как индейский петух, и нередко хвастал перед другими комендантами, его навещавшими: «Что твой лагерь? Одно хамье у тебя. А у меня, посмотри-ка: все "князья да графья", да все жарят тебе не как-нибудь, а по-французски». Раз как-то, должно быть, с похмелья, Безфамильному не понравилось, что за всеми столами говорят по-французски (среди нас было много иностранцев, да и нежелательно было, чтоб комендант и стража понимали нашу беседу), и он набросился на дам с площадной, непечатной бранью, угрожая им нагайкой. Мы в тот же вечер коллективно заявили ему, что прекратим работу в канцелярии, если он в следующий приемный день не извинится перед дамами или что-либо подобное этой сцене повторится. Безфамильный извинился, и больше ничего подобного не повторялось.

По должности регистратора, опрашивавшего вновь приводимых арестованных и заполнявшего их карточки, я начитался таких приговоров и наслушался таких рассказов, что, не будь наше положение таким трагическим, можно было составить недурной сборник комических анекдотов. Припоминаю я партию «спекулянтов», приведенных в наш лагерь и приговоренных к более или менее продолжительным срокам заключения «с принудительными работами». В приговоре одной старой женщины значилось: «на 6 месяцев за спекуляцию щами»; по опросе ее оказалось, что она вдова убитого во время войны солдата, мать четверых малолетних детей, и чтобы прокормить себя и детей, выносила на смоленский рынок большую миску со щами, которая тут же нарасхват поглощалась голодными потребителями; налицо — столь жестоко преследуемая спекуляция. Другой арестованный за «спекуляцию брюками» — несчастный голодный старик, продававший на рынке свои собственные лишние брюки. И таких случаев, самых разнообразных и невероятных, была масса, и таких спекулянтов приводили к нам сотнями. Между зарегистрированными мною были случаи еще более ужасные. Приводят как-то заморенного, оборванного, в опорках, нестарого еще сельского священника, которому смертельный приговор за расхищение имущества республики был заменен заключением с принудительными работами «до конца гражданской войны». Священник рассказал мне свое «преступление»: когда последовал декрет о национализации домашнего скота, у него зарегистрировали единственную корову, но оставили ее у него впредь до востребования с правом «пользоваться плодами» (?); на беду священника, корова отелилась, а так как она давала очень мало молока, которое ему нужно было для своих ребят, и ничего не оставалось для теленка, он этого теленка зарезал и преблагополучно съел вместе со всей своей семьей; налицо — очевидное преступление: ведь теленок уже в утробе матери был национализирован и священник, следовательно, похитил достояние республики.

За все время пребывания в Новопесковском лагере ни мне, ни моим сотоварищам не было предъявлено никакого обвинения, и мы не знали, ни за что мы сидим, ни сколько времени продлится это сидение. Наконец мы решили потребовать присылки нам следователя для выяснения этих вопросов, и вот как-то вечером комендант приглашает меня в свой кабинет: следователь приехал. В канцелярии, к крайнему своему изумлению, я застал только женщину с типичной физиономией бойкой столичной горничной, одетую очень богато, но безвкусно и с большой претензией на элегантность.

— Я — товарищ Сопикова, — представилась она, — следователь, командированная из чеки для расследования вашего дела. Доложите мне, за что вы арестованы и к чему приговорены.

Я разинул рот от изумления: мы все потребовали присылки следователя для объявления нам, в чем именно мы обвиняемся и к чему приговорены, — а присланный к нам следователь (следовательница?) мне же, заключенному, предлагает те же вопросы. Пришлось разъяснить этому оригинальному следователю наше положение.

— Странно, — заметила тов. Сопикова, — каждый заключенный гражданин не может не знать, в чем он провинился перед советской властью. Впрочем, я сейчас все выясню, если вы откровенно ответите мне на мои вопросы. Вы — юрист и присяжный поверенный? Вы — носите глупую кличку действительного статского советника? Вы — крупный капиталист?

Когда на все эти вопросы я ответил утвердительно, прибавив только, что теперь я не только не «крупный капиталист», а нищий, так как все мое как наследственное, так и трудом благоприобретенное состояние конфисковано и стало «достоянием республики», тов. Сопикова, возмущенная, заявила мне, что удивляется, как мне не понятны причины моего ареста. «Адвокат, советник, капиталист — чего же вам больше?» Что касается срока заключения, то она «полагала», что мне придется «отсиживать вплоть до конца гражданской войны».

После меня в таком же порядке и с такими же результатами были опрошены остальные подавшие заявление о присылке следователя, причем особенно злобствовала тов. Сопикова против тех из нас, которые, кроме «глупейшей клички статских или тайных советников» имели несчастье значиться в списках с каким-нибудь титулом.
После этого посещения все пошло по-старому, и мы по-прежнему пребывали в неизвестности о нашей дальнейшей судьбе: уходили из заключения только те, конец страданиям которых клал беспощадно косивший наши ряды сыпняк: в короткий срок были таким образом «исключены из списков» барон Дризен (из Курска), лицеист Ольхин (скончавшийся у нас в тот самый день, когда в другом конце Москвы был расстрелян его тесть, прис. пов. В.И. Добровольский), Радкевич и Муханов (чины Мин. ин. дел) и целый ряд других лиц.

Впрочем, существовал и другой способ выхода на свободу — принятие «ответственной должности» в советских учреждениях, но таких позорных случаев было немного: соблазнились советскими предложениями сенатор Н.П. Гарин, капитан 1-го ранга Славинский и еще один из заключенных.

Сенатор Гарин, которого мы все сторонились, с первых же дней нашего совместного пребывания в Новопесковском лагере показался нам очень подозрительным. Когда-то гроза губернаторов и городских управлений как «ревизующий сенатор», в свое время нашумевший жестокой ревизией московских учреждений, он стал с самого начала заигрывать с «начальством», подобострастно беседовал с разными хамами, приезжавшими в тюрьму с ревизиями от рабкрина (рабоче-крестьянской инспекции), и особенно возмутил всех нас, когда при одном из таких посещений стал разъяснять этим «ревизорам» в полушутливом, полусерьезном тоне, что «к юристам — заключеннным нельзя относиться с большим доверием». Кончилось тем, что очень скоро Гарин был выпущен из тюрьмы с назначением «членом рабкрина», а вслед за тем — юрисконсультом московской чеки.

Положение капитана Славинского было еще более странным. Исполняя в тюрьме обязанности арестантского повара, он вместе с тем почти ежедневно вызывался в заседания какого-то комитета морской обороны под председательством Троцкого: около двух часов дня за ним приезжал автомобиль с двумя матросами, отвозил его в заседание, где он как специалист обучал Троцких, Склянских и К-о тонкостям морской обороны, и затем в том же автомобиле возвращался обратно к нам в тюрьму. После трех месяцев такой смешанной деятельности арестантского повара и советника-консультанта по вопросам морской обороны Славинский был выпущен из заключения с назначением главным начальником Каспийского флота.

Были моменты и более радостные: радостное событие у кого-либо одного из заключенных было радостью, которую разделяли мы все. Среди заключенных с большим мужеством переносили свои страдания привезенные из Петрограда княгиня Голицына (вдова члена Государственного совета) с дочерью, посвятившей себя в тюрьме уходу за больными. На наших глазах начался и развился сантиментальный роман между княжной Голицыной и венгерским графом Сечени, который благополучно закончился браком, а затем еще более благополучным освобождением графа (в обмен на венгерских коммунистов, арестованных в Венгрии) с молодой графиней и тещей и их отъездом в Будапешт. Мы жили тесной, дружной семьей, и счастье этих трех лиц было радостью всеобщей. Арестованный в Петрограде 9 июня 1919 года, я наконец, в середине марта 1921 г., с помощью друзей, оставшихся на свободе, вырвался из этого ада и бежал из Москвы.

Хесин В.С. Из записок беженца // «Новое время». Белград, 1926. № 1414, суббота, 16 января; № 1416, понедельник, 18 января 

Василий Иванович Безфамильный 8 марта 1820 года был приговорен революционным трибуналом к 20 годам принудительных работ с лишением свободы. В «регистрационной карточке гражданского заключенного № 56» (система учета Безфамильного?!) указано, что Безфамильный Василий Иванович, 29 лет, по профессии чернорабочий (торговец), проживал на ст. Яхрома на заводе Покровской мануфактуры. Грамотный и беспартийный. Женат на Екатерине Никитичне Соколовой. Содержался в Ивановском и Лианозовском лагерях.

Обвинение состояло в том,

что (Безфамильный вместе с Дмитрием Махиным), состоя во главе Новопесковского лагеря и занимая ответственные посты в названном учреждении, пользовались возложенным на них доверием и, роняя престиж представителей Советской власти, вели распутный образ жизни, устраивая на месте службы пьяные кутежи в обществе заключенных в том же лагере женщин, каковые заманивались обещаниями досрочного освобождения; кроме того, Безфамильный повинен в дискредитировании власти, выразившемся в том, что он систематическими предложениями досрочного освобождения склонял осужденных женщин вступать с ним в интимные отношения, каковые обещания при обоюдном соглашении приводились в исполнение; далее, нуждаясь для своей разгульной жизни в средствах и напитках, названные Безфамильный и Махин в корыстных целях систематически за взятки освобождали осужденных, отбывавших наказание в том же Новопесковском лагере, а также вовлекали последних в новые преступления по доставке спирта, для чего разрешались, с явным нарушением правил о заключении, постоянные отлучки осужденных из лагеря без конвоя, чем и способствовал массовым побегам заключенных.

Махину Дмитрию Дмитриевичу сочли достаточным наказанием предварительное заключение и освободили по амнистии. Безфамильному же 7 декабря 1920 года срок был сокращен до 5 лет, а в конце 1921 года он был освобожден (ГАРФ. Ф. 4042. Оп. 15. Д. 115).