Адрес: г. Москва, ул. Малая Дмитровка, д.1/7, стр. 1 (до 1993 г. — ул. Чехова, д.1/7, стр. 1)
В Главном доме городской усадьбы
Основной период контактов Шаламова с журналом приходится на
«Новый мир» имел огромное значение и для Александра Солженицына, в первую очередь из-за знаменательной публикации повести «Один день Ивана Денисовича» в 11-ом номере журнала за 1962 год.
Улица Чехова. 1957 год. Фото:
В «Новом мире» с 1959 года Шаламов, получавший до оформления «горного» стажа (1964 г.) всего 42 рубля пенсии по инвалидности, был вынужден найти подработку. И работал он в журнале на самой, пожалуй, тяжелой и унизительной для писателя его масштаба должности – внештатного рецензента «самотека». В фонде Шаламова в РГАЛИ сохранилось несколько десятков внутренних рецензий писателя на подобный самотек, собранных в алфавитном порядке. И хотя эта работа была для писателя вынужденной, ради заработка, отнимала время от его главного дела - «Колымских рассказов», Шаламов читал рукописи всерьез, считал обязательным пересказ – хотя бы краткий – содержания даже откровенно графоманских текстов, давал авторам профессиональные советы, от рецензии к рецензии подчеркивая общие недостатки их творений: канцелярит, штампы и отсутствие «живой жизни». В архиве писателя сохранилось более 60 таких рецензий, к печати был рекомендован всего один рассказ, который и был опубликован (Емельянов В. Зверушка // Новый мир. 1964, №7). Этот опыт работы Шаламов зафиксировал в эссе «Заметки рецензента».
Когда Шаламов послал в «Новый мир» свои стихи исследователям, пока неизвестно, а «Колымские рассказы» были отправлены 12 ноября 1962 года – вскоре после появления в 11-м номере журнала повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Шаламов считал, что после этой публикации возможно будет появление в печати и его прозаических текстов. Согласно имеющимся источникам, ни стихи, ни проза при жизни Шаламова в «Новом мире» так и не были напечатаны.
Номер «Нового мира» с повестью «Один день Ивана Денисовича»
Я убедил
В. Т. Шаламова подобрать те стихи «Из колымских тетрадей» и «Маленькие поэмы», которые казались мне безусловными, и передал их А. Т. через секретаря в закрытом пакете.
Во главе «Нового мира» стоял поэт — а отдел поэзии журнала был скуден, не открыл ни одного видного поэтического имени, порой открывал имена некрупные, быстро забываемые. Много внимания уделяя дипломатическому «национальному этикету», печатая переводные стихи поэтов союзных республик, или 2–3 маленьких стихотворениякакого-нибудь уже известного поэта, он никогда не давал большой сплотки стихов, которая бы составила направление мысли или формы. Стихотворные публикации «Нового мира» никогда не бывали художественным событием.
В подборке Шаламова были из «Маленьких поэм» — «Гомер» и «Аввакум в Пустозёрске», да около 20 стихов, среди которых «В часы ночные, ледяные», «Как Архимед», «Похороны». Для меня, конечно, и фигура самого Шаламова и стихи его не укладывались в область «просто поэзии» — они были из горящей памяти и сердечной боли; это был мой неизвестный и далёкий брат по лагерю; эти стихи он писал, как и я, еле таская ноги, и наизусть, пуще всего таясь от обысков. Из тотального уничтожения всего пишущего в лагерях только и выползло нас меньше пятка.
Я не считаю себя судьёй в поэзии. Напротив, признаю за Твардовским тонкий поэтический вкус. Допустим, я грубо ошибся — но при серости поэтического отдела «Нового мира» так ли нетерпимо отвергать? К тому времени, когда смогут быть опубликованы эти мои очерки, читатель уже прочтёт и запрещённые стихи Шаламова. Он оценит их мужественную интонацию, их кровоточение, недоступное опытам молоденьких поэтов, и сам произведёт суждение, достойны ли они были того, как распорядился Твардовский.
Мне он сказал, что ему не нравятся не только сами стихи, «слишком пастернаковские», но даже тa подробность, что он вскрывал конверт, надеясь найтичто-то свежее от меня. Шаламову же написал, что стихи «Из колымских тетрадей» ему не нравятся решительно, это — не тa поэзия, которая могла бы тронуть сердце нашего читателя.
Стал я объяснять Твардовскому, что это — не «интрига» Шаламова, что я сам предложил ему сделать подборку и передать через меня, — нисколько не поверил Твардовский! Он удивительно бывал невосприимчив к простым объяснениям. Так и осталась у него уверенность в кознях Шаламова, играющего мной.
Несомненно одно: Шаламов, которому была передана реакция Твардовского, впоследствии резко отзывался о поэтическом отделе «Нового мира»:
Среди московских журналов самый неинтересный поэтический отдел в журнале «Новый мир». Почему это происходит? Потому что во главе журнала стоит поэт Твардовский, считающий «от лукавого» все, что вышло не
из-под его пера.
В 1964 году, когда задача получения дополнительного заработка в связи с повышением пенсии до 70 рублей стал менее актуальным, а все надежды на публикацию в «Новом мире» исчезли, Шаламов прекратил сотрудничество с журналом.
В начале ноября 1961 года Солженицын передал через своих друзей Льва Копелева и Раису Орлову рукопись рассказа «Щ-854» в редакцию «Нового мира». Рукопись никому не известного рязанского учителя попала на стол главного редактора, Александра Твардовского, и потрясла его. На следующий день после непрерывного ночного чтения Твардовский отправился к московским друзьям с рукописью в руках, всем обещая, что непременно ее опубликует.
9 декабря Солженицын, находившийся в Рязани, получил телеграмму от Льва Копелева, из которой узнал, что Твардовскому повесть понравилась. 11 декабря, в день рождения Солженицына, пришла телеграмма от самого Твардовского с вызовом в редакцию. 12 декабря, в день встречи, Твардовский записал в дневнике: «Сильнейшее впечатление последних дней — рукопись А. Рязанского (Солженицына), с которым встречусь сегодня» (Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. Гл. 1961 год).
Из воспоминаний Солженицына о знакомстве с Твардовским и редколлегией «Нового мира»:
Вместе с Копелевым мы поднялись по широкой барской лестнице «Нового мира» — в кино эту лестницу снимать для сцены бала. Был полдень, но Твардовский ещё не приезжал, да и редакция только что собралась, так поздно они начинали. Стали знакомиться в отделе прозы. <…>
Приехал Твардовский, и меня позвали в их большую редакционную комнату (новомирцы тогда располагались тесно, и кабинет Твардовского считался в открытом углу той же комнаты). Лишь по плохим газетным фотографиям я его знал и при слабой моей схватчивости на лица мог бы не узнать. Он был крупный, кругом широкий, но подкатился и ещё один, тоже крупный и тоже кругом широкий, да просто-таки симпотяга, еле сдерживающий своё добродушие. Этот второй оказался Дементьев. А Твардовский соответственно моменту держался с достойной церемонностью, однако и сквозь неё сразу поразило меня детское выражение его лица, — откровенно детское, беззащитно детское, ничуть, кажется, не испорченное долголетним пребыванием в высоких слоях и даже обласканностью троном.
Вся головка редакции расселась за большим старинным долгоовальным столом, я — против Александра Трифоновича. Он очень старался сдерживаться и вести себя солидно, но это ему мало удавалось: он всё больше сиял. Сейчас был один из самых счастливых его моментов, именинником за столом был не я — он.
Он смотрел на меня с доброжелательством, уже почти переходящим в любовь. Он неторопливо перебирал те разные примеры из рассказа, мелкие и крупные, что приходили ему на ум, — перебирал с удовольствием, гордостью и радостью даже не открывателя, не покровителя, а творца; он с такой ласковостью и умилением цитировал, будто сам это все выстрадал и это даже любимая его вещь. (Другие члены редакции все кивали и поддакивали похвалам Главного, только, пожалуй, Дементьев сидел умеренно-безучастный. Он и не выступил в этот день.)
А сдержанней всех и даже почти мрачен сидел я. Эту роль я себе назначил, ожидая, что вот сейчас начнут выламывать кости, требовать уступок и выбросов, а я ни за что их делать не буду — ведь не знают они, что держат в руках уже облегчённую вещь, уже обкатанную. Я понимал, что это только стелят мягко, а сейчас-то и приступят с ножницами — отрезать все, чем колется лагерь, и все лохмотья, и все цветки. И своим мрачным видом я им заранее показывал, что нисколько я не вскружен и не очень-то дорожу новым знакомством.
Но чудо! — мне не выламывали рук. Но чудо! — не вытаскивали и не раззевали ножниц. Да не сошел ли я с ума? Неужели редакция серьезно верит, что это можно напечатать?Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 27-28
Авторская машинопись рассказа «Щ-854 (Один день одного зэка)», будущей повести «Один день Ивана Денисовича». Рязань, 1961 г. Фото: «Александр Солженицын: Из-под глыб». Рукописи, документы, фотографии. М.: Русский путь, 2013
Твардовский предложил Солженицыну назвать рассказ повестью и убедил переименовать его. Вместе с Солженицыным они придумали название: «Один день Ивана Денисовича». Также Твардовский предупредил его, что не обещает публикации и срока указать не может, но не пожалеет усилий, и распорядился заключить с ним договор по высшей ставке.
За тот декабрь Солженицын еще дважды приезжал в редакцию журнала. Тогда он привез Твардовскому несколько лагерных стихотворений, «Крохотки» и рассказы «Не стоит село без праведника» и «Матренин двор». Из всего этого именно «Матренин двор» произвел наибольшее впечатление на Твардовского, хотя он все еще сомневался в возможности публикации рассказа.
Из воспоминаний Солженицына об обсуждении «Матрениного двора» с Твардовским 2 января 1962 года:
Почти три часа длилось это обсуждение — монолог Твардовского.
Это была сбивчивая, растерянная и сердечная речь. (Сидевшая среди нас Берзер говорила мне потом, что за все годы в «Новом мире» не помнила, не слышала Твардовского таким.)
Он делал круг над рассказом и потом круг общих рассуждений, и опять над рассказом, и опять — общих рассуждений. Художник истинный, он не мог упрекнуть меня, что здесь неправда. Но признать, что это и есть правда в полноте, — подрывало его партийные, общественные убеждения. <…>
Так он вел свой почти непрерывный монолог, то светясь благородством, то сгибаясь под догматическим потолком; то вздрагивая от чутья правды, опережающего и слух, и глаза поэта, то как бульдозер натужно выталкивая наперед себя баррикадой авгиевы завалы.
А мы не возражали и не соглашались – мы молчали. Возражал же ему — рассказ о нищей старухе Матрене, безмолвная рукопись, которую он обещал Дементьеву отвергнуть. И не получив ни единого возражения вслух, но как будто битый по всем аргументам, Александр Трифонович с раскаянным стоном выложил свой последний и главный:
— Ну да нельзя же сказать, чтоб Октябрьская революция была сделана зря!
Никто из нас этого не говорил, Боже упаси! никто не писал! Но вот конфуз — и сейчас никто из нас не подтвердил, не улыбнулся, ни даже кивнул. Мы непривычно молчали. <…>
И завершилось обсуждение тем, что — нет, конечно нет, безусловно нет, «эта вещь не может быть напечатана».
Но хотя естественно было после того вернуть рукопись автору, Твардовский с виноватой заминкой сказал:
— А все-таки оставьте ее пока в редакции. Почитает кое-кто…
Все равно ее обнаружив, ничего я теперь не терял, хоть и оставить.Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 31-34
С весны 1962 года Твардовский занялся подготовкой публикации «Одного дня...». Добывал рецензии от признанных советских писателей (Чуковского, Маршака и др.), составлял необходимые письма, вел переговоры с нужными чиновниками. В июле донес рукопись до Владимира Лебедева, эксперта Хрущева по культуре. Лебедев повесть одобрил, но оставил пожелания к ее улучшению. Обсуждение его пожеланий состоялось 23 июля в редакции «Нового мира» с участием Солженицына.
Владимир Лебедев, партийный деятель и помощник Хрущева по вопросам культуры. 1950-е г. Фото:
Опять устроили всередакционное заседание. Неопределенно было мне объявлено, что в одной важной инстанции (это значило — В. С. Лебедевым) повесть моя одобрена. Но высказаны некоторые пожелания к ее улучшению. Твардовский считал, что этих пожеланий совсем немного, и он бы очень просил меня выполнить их, не упустить появившейся возможности. <…>
Главное, чего требовал Лебедев, — убрать все те месте, в которых кавторанг представлялся фигурой комической (по мерке Ивана Денисовича), как и был он задуман, и подчеркнуть партийность кавторанга (надо же иметь «положительного героя»!). Это казалось мне наименьшей из жертв. Убрал я комическое, осталось как будто «героическое», но «недостаточно раскрытое», как находили потом критики. <…> Потом надо было реже употреблять к конвойным слово «попки», снизил я с семи до трех; пореже — гад и гады о начальстве. <…> Еще — присочинить зэкам какую-нибудь надежду на свободу (но этого я сделать не мог). И, самое смешное для мня, ненавистника Сталина, — хоть один раз требовалось назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно — он ни разу никем не был в рассказе упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло: мне виделся советский режим, а не Сталин один.) Я сделал эту уступку: помянул «батьку усатого» один раз… <…>
Тут передали мне просьбу Лебедева: еще выпустить из рукописи слова Тюрина: «Перекрестился я и говорю: Все ж Ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь». Досмотрелись… Досмотрелись, но поздно, до этого главного места в повести, где я им опрокинул и вывернул всю легенду о гибели руководящих в 37-м году! Склоняли меня в редакции: ведь Лебедев так был сочувственен! ведь это он пробил и устроил! надо ему теперь уступить. И правильно, и я бы уступил, если б это — за свой счет или за счет литературный. Но тут предлагали уступить за счет Бога и за счет мужика, а этого я обещался никогда не делать. И все еще неизвестному мне мифическому благодетелю — отказал.Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 38-41
В течение 24-26 июля Солженицын внес небольшие поправки в повесть и 26 числа вернул ее, доработанную, в «Новый мир». В тот же день Твардовский, получив отредактированную рукопись, записал в дневнике: «Идти, стучаться больше некуда, кроме этой гл[авной] двери, которая по существу дела, менее всего для этого отверзается, и, однако, только через нее возможен какой-то выход из безвыходности» (Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. Гл. 1962 год).
Твардовский постучался в «главную дверь» — направил письмо Хрущеву насчет повести Солженицына.
6 июля 1962 года
Дорогой Никита Сергеевич!
Я не счел бы возможным посягать на Ваше время по частному литературному делу, если бы не этот поистине исключительный случай.
Речи идет о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имен нашей литературы.
Это не только мое убеждение. К единодушной высокой оценке этой редкой литературной находки моими соредакторами по журналу «Новый мир», в том числе К. Фединым, присоединяются и голоса других видных писателей и критиков, имевших возможность ознакомиться с ней в рукописи.
Но в силу необычности жизненного материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в Вашем совете и одобрении.
Одним словом, дорогой Никита Сергеевич, если Вы найдете возможность уделить внимание этой рукописи, я буду счастлив, как если бы речь шла о моем собственном произведении.
И хочу надеяться, что, обращаясь с этой просьбой, я не злоупотребляю Вашим дорогим для меня добрым отношением.А. Твардовский
Документы из архива ЦК КПСС по делу А.И. Солженицына // Континент. 1993. №75, с. 162
Никита Хрущев и Александр Твардовский, снимок Владмира Лебедева. Первая половина 1960-х. Фото:
15 сентября Хрущев познакомился с повестью — Лебедев читал ему ее вслух. Первая половина была прочитана в часы отдыха, а затем, увлекшись, Хрущев попросил читать ее до конца, без перерыва. Во время чтения пришли Анастас Микоян и Климент Ворошилов, и Хрущев вычитывал им отдельные места, наиболее понравившиеся ему. Экземпляр той рукописи забрал с собой Микоян. В тот же день Лебедев сообщил об успехе Твардовскому, который назавтра, 16 сентября, записал в дневнике:
Счастье, что эту новую (после черной клеенчатой) тетрадь я начинаю с записи факта, знаменательного не только для моей каждодневной жизни и не только имеющего, как мне кажется, значение в ней поворотного момента, но обещающего серьезные последствия в общем ходе литературных (следовательно, и не только литературных) дел: Солженицын («Один день») одобрен Н[икитой] С[ергееви]чем.
Вчера после телефонного разговора с Лебедевым, который был ясен прислушивающейся к нему М. И., я даже кинулся обнять ее и поцеловать и заплакал от радости, хотя, м.б., от последнего мог бы и удержаться, — но мне и эта способность расплакаться в трезвом виде в данном случае была приятна самому.
В ближайшие дни я должен быть на месте — Н[икита] С[ергеевич] пригласит меня <...> «Он вам сам все расскажет, он под свежим впечатлением…» Но понемногу Лебедев мне уже все рассказал, предупредив, что это все только между нами. <...> Видимо, было так, что он спросил Лебедева, в чем, собственно, дело — это хорошо, но чего Твард[овский] хочет. Лебедев ему — так и так, ведь и «Дали» Твардовского, если б не ваше, Никита Сергеевич, вмешательство, не увидели бы света в окончательном виде. Не может этого быть, говорит тот. Как же, Н[икита] С[ергеевич], не может, когда вы сами тогда звонили Суслову по этому случаю. — А, помню, помню…
Есть два-три замечания <...> Но все это мелочи, я с ними слажу даже без Солженицына, хотя уже держу в уме слова телеграммы, которую пошлю ему после встречи с Н[икитой] С[ергеевичем]: «Поздравляю победой выезжайте Москву». И сам переживаю эти слова так, как будто они обращены ко мне самому. — Счастье.Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. Гл. 1962 год
12 октября на заседании Президиума ЦК КПСС Хрущевым было вынесено решение о публикации повести, несмотря на вялое, но сопротивление части партийной верхушки. 15 октября Твардовский был у Лебедева и узнал об итогах заседания в общих чертах, а 20 октября Хрущев принял Твардовского и объявил ему о разрешении печатать повесть. 21 октября Твардовский зафиксировал в дневнике свои впечатления от встречи с Хрущевым:
Вчера, наконец, состоялась встреча с Н[икитой] С[ергеевичем], которая последние 1–1,5 м[еся]ца составляла в перспективе главную мою заботу, напряжение, а последние дни просто-таки мучительное нетерпение. <...>
— Ждал в приемной недолго — минут все же 15. <...> Встал навстречу, приветливо поздоровался, несколько слов насчет здоровья, возраста, Роберта Фроста.
— Не знаю, первый поэт Америки — не показался он мне. Может, он был когда-то (таковым).
— Ну, так вот насчет «Иван Денисовича» (это в его устах было и имя героя и как бы имя автора — в ходе речи). Я начал читать, признаюсь, с некоторым предубеждением и прочел не сразу, поначалу как-то не особенно забирало. Правда, я вообще лишен возможности читать запоем. А потом пошло и пошло. Вторую половину мы уж вместе с Микояном читали. Да, материал необычный, но, я скажу, и стиль, и язык необычный — не вдруг пошло. Что ж, я считаю, вещь сильная, очень. И она не вызывает, несмотря на такой материал, чувства тяжелого, хотя там много горечи. Я считаю, эта вещь жизнеутверждающая <...> И написана, я считаю, с партийных позиций.Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. Гл. 1962 год
20 октября Твардовский телеграфировал Солженицыну в Рязань: «Повесть идет одиннадцатым номером журнала поздравляю = Твардовский». В первых числах ноября Солженицын приехал в редакцию журнала и прочитал корректуру. 15 ноября пришел ознакомительный сигнал «Нового мира» с опубликованной повестью и предисловием Твардовского к ней. 17 ноября одиннадцатый номер «Нового мира» ушел подписчикам.
18 ноября 1962 года номер появился в продаже тиражом 96 900 экземпляров, был тут же распродан – и почти сразу был допечатан дополнительный тираж в 25 000 экземпляров. Однако даже с учетом допечатки и распространения повести в самиздате ее все равно не хватало, ее искали и спрашивали.
Из воспоминаний Сергея Аверинцева:
С незабвенным выходом в свет того одиннадцатого новомирского номера жизнь наших смолоду приунывших поколений впервые получила тонус: проснись, гляди-ка, история еще не кончилась! Чего стоило идти по Москве домой из библиотеки, видя у каждого газетного киоска соотечественников, спрашивающих все один и тот же, уже разошедшийся журнал! Никогда не забуду одного диковинно, по правде говоря, выглядевшего человека, который не умел выговорить название «Новый мир» и спрашивал у киоскерши: «Ну, это, это, где вся правда-то написана!» И она понимала, про что он; это надо было видеть, и видеть тогдашними глазами. Тут уж не история словесности – история России».
С. С. Аверинцев — А. И. Солженицыну. // Новый мир. 1998. №12
Из воспоминаний литературоведа и члена редколлегии «Нового мира» Владимира Лакшина:
Через два-три дня о повести неизвестного автора говорил весь город, через неделю — страна, через две недели — весь мир. Повесть заслонила собой многие политические и житейские новости: о ней толковали дома, в метро и на улицах. В библиотеках 11-й номер «Нового мира» рвали из рук. В читальных залах нашлись энтузиасты, сидевшие до закрытия и переписывавшие повесть от руки.
<…>
Редакции разрешили допечатать к обычному тиражу — дело неслыханное — 25 тысяч экземпляров. В ближайшие дни после выхода номера заседал многолюдный, с приглашением гостей, как тогда полагалось, Пленум ЦК. В киосках, расположенных в кулуарах, было продано свыше 2 тысяч экземпляров 11-го номера. Вернувшись с Пленума, Твардовский рассказывал, как заколотилось у него сердце, когда в разных концах зала замелькали голубенькие книжки журнала.
Во многом из-за одобрения повести сверху на «Один день…» хлынул поток положительных рецензий, а статья Константина Симонова «О прошлом во имя будущего» с разбором «Одного дня…» вышла в «Известиях» еще за день до появления одиннадцатого номера «Нового мира» в продаже. После рецензии Симонова понеслись еще десятки «официальных» рецензий, но что было важнее — публикация и чтение повести Солженицына стали действительным событием для всей страны. Помимо «официальных» рецензий, Солженицын получил множество хвалебных письменных и устных откликов от простых читателей, в том числе от рабочих, домохозяек, пенсионеров, студентов, солдат, ученых, заключенных, бывших тюремных надзирателей и, конечно, бывших зэков (воспоминания из писем бывших зэков легли в основу «Архипелага ГУЛАГ»).
Отрывок из письма Г. Левина, инженера, бывшего зэка:
Вам, конечно, «повезло», что Вы смогли опубликовать Вашу повесть. У нас еще свежа память, каким нападкам был подвергнут В. Дудинцев за свой «Не хлебом единым», который по сравнению с Вашей повестью лишь детская сказка. <…> Я не скажу, конечно, ничего нового о том, как нужны нам такие повести, не для того, чтобы бередить старые раны, а для того, чтобы никогда больше не повторился этот ужас. А для этого нужно, чтобы молодежь наша знала об этом».
Из письма Дмитрия Дудко, священника, писателя, поэта, узника ГУЛАГа в 1948-1956 гг.:
Вот самый главный наш порок — это боязнь высказать правду, боязнь, как бы чего не случилось? Нужно говорить полным голосом: да, это было, было страшное дело, столько погибло и столько искалечено… Говорить нужно, не прикрываясь ни ХХII съездом, ни словами Хрущева. Говорить так, как мы можем расценить, как мы видим, говорить своим голосом. В этом самая главная сила для преодоления пороков той эпохи.
Помимо благодарных и радостных писем, были, конечно, и гневные, недовольные письма. Отрывок из письма В. Карганова, бывшего прораба, имевшего дело с лагерями и заключенными:
…Я могу согласиться с тем, что так обливать грязью работников нашего лагеря может наиболее реакционный орган печати где-нибудь в США, но я не могу уразуметь, почему такая грязь льется со страниц нашего советского органа печати? Объясните мне, пожалуйста!
Из письма В. Горовой, 25 лет, отец которой был репрессирован:
Не могу воспринимать это произведение, потому что оно унижает мое достоинство советского человека.
Отклики читателей взяты из книги: «Дорогой Иван Денисович!..»: письма читателей: 1962–1964 / сост., коммент., предисл. Г.А. Тюриной. М.: Русский путь, 2012.
Александр Солженицын в год публикации «Одного дня Ивана Денисовича». 1962 г. Фото: архив Общества «Мемориал»
11-й номер журнала «Новый мир», в котором был опубилкован «Один день Ивана Денисовича». 1962 г. Фото:
Не менее яркими были мнения именитых писателей. Анна Ахматова не раз повторяла про повесть, что ее «о-бя-зан прочи-тать и выучить наизусть — каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 512). Варлам Шаламов написал письмо Солженицыну, что «…Повесть — как стихи — в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного — ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед — все, что идет с недомолвками, в обход, в обман— приносило, приносит и принесет только вред» (Письмо В. Т. Шаламова А. И. Солженицыну, ноябрь 1962 г.). Корней Чуковский отметил в своем дневнике:
...Встретил Катаева. Он возмущен повестью «Один день», которая напечатана в «Новом мире». К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест.— Какой протест? — Протест крестьянина, сидящего в лагере.— Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести — а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все.
Чуковский К. И. Дневник: 1901–1969: Т. 2
Из дневников литературоведа Мариэтты Чудаковой:
19.11.62. Прочитала повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (Н.м, N 11). Все мнения сходятся на том, что в литературу пришел великий писатель. Видимо, это так. Давно после Толстого не было такого ощущения абсолютнейшей правды. Давно в литературе не было простого русского человека. Очень давно.
Из воспоминания переводчика Виктора Голышева:
Прочел в журнале сразу, когда повесть напечатали. Чувства помню: во-первых, что об этом напечатано, во-вторых, совершенство произведения, его страсть, складность и свежесть, естественность языка.
Откровением в смысле темы не было. Я знал о многих погибших от родителей и знал близких и знакомых, которые вышли из лагерей. Но молодому человеку неудобно было расспрашивать о подробностях, и сами люди не особенно стремились рассказывать о тяжелом. Знание наполнилось материей благодаря повести. Более сильного впечатления от того, что было написано у нас после войны, не вспомню.
После публикации «Одного дня…» отношения Солженицына и «Нового мира» стали меняться — и не в лучшую сторону.
Твардовский боялся за судьбу журнала, поскольку понимал, что тема лагерей — взрывоопасна, а советская власть — непредсказуема, и потому лучше не переусердствовать в публикациях на эту тему, лучше действовать плавно, отталкиваясь от текущего настроения официальных инстанций. Его беспокойство тем более усилились, когда с середины марта 1963 года до него стали доходить слухи о готовящихся нападках на новомирские публикации Солженицына. Поэтому он уговаривал Солженицына не соглашаться на постановку пьесы «Олень и шалашовка» в театре «Современник», ругал печатание его «Крохоток» в самиздате, предостерегал его от передачи рукописей за границу.
Чтобы обезопасить себя, журнал и Солженицына от критики, которая могла обрушиться неизвестно когда, Твардовский решил «узаконить» Солженицына в среде советских литераторов, то есть сделать из него «советского писателя». Сначала он безуспешно попытался отправить Солженицына в Ленинград на симпозиум КОМЕСКО (Европейской Ассоциации писателей), а затем выдвинул Солженицына на Ленинскую премию по литературе. Однако несмотря на все старания Твардовского, Ленинскую премию присудили Олесю Гончару.
После провала с премией Солженицын убедил Твардовского познакомиться с рукописью романа «В круге первом». Со 2 по 6 мая Твардовский гостил в Рязани у Солженицына. Он прочитал роман, испугался его и одновременно восхитился им и обещал опубликовать. Он в самом деле стремился сделать это, хотя понимал, что публикация романа куда менее вероятна, чем «Одного дня Ивана Денисовича», попросту из-за того, как сильно отличался он от привычных формы и содержания соцреалистических произведений. Когда Солженицын привез несколько экземпляров романа в «Новый мир», Твардовский тотчас, на всякий случай, спрятал все экземпляры в сейф, а затем взялся проводить рукопись к публикации старым методом: 11 июня состоялось многообещающее четырехчасовое обсуждение романа редколлегией, сразу после которого с Солженицыным заключили договор на роман, а затем Твардовский дал читать рукопись доверенным людям. Одним из этих доверенных людей оказался советский философ и искусствовед Михаил Лифшиц, написавший на роман отрицательную рецензию. В августе Твардовский обратился к Лебедеву и дал ему прочитать часть романа. К тому времени между Лебедевым и Твардовским уже существовал отдельный конфликт, связанный со скандальной 6-й частью мемуаров Ильи Эренбурга, и Лебедев, как и ожидалось, отнесся к рукописи Солженицына отрицательно, объявив, что «жалеет, что в свое время способствовал появлению в свет «Ив<ана> Денисовича» (Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1; Гл. 1964 г.).
А в октябре 1964-го произошла «малая октябрьская» — Хрущева освободили от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС. Это был тревожный знак для Солженицына, которого тут же охватила паника. Твардовский, напротив, остался спокоен и все равно надеялся на публикацию «В круге первом», указав в проспекте журнала на новый год, что Солженицын работает над большим романом.
Все надежды на публикацию «В круге первом» исчезли, когда в сентябре 1965 г. КГБ захватил у неизвестных Твардовскому людей архив Солженицына, в том числе экземпляр «В круге первом» и лагерные стихи.
Это событие отрицательно сказалось на взаимоотношениях Твардовского и Солженицыныа. Во-первых, после изъятия архива Твардовский был вынужден временно отказать ему в других публикациях. Во-вторых, он узнал, что Солженицын был с ним недостаточно откровенен: ранее Твардовский не имел представления о его тайных хранителях.
А Солженицын, ожидая решения своей дальнейшей судьбы, глубже погрузился в подпольную и конспиративную деятельность, тайную от Твардовского, и к тому времени уже активно трудился над «Архипелагом ГУЛАГ». Изъятие архива заставило Солженицына отныне отождествлять свою фигуру с традициями классической русской литературы и противопоставлять себя советской литературе и, что не менее важно, противостоять ей.
Солженицын, сентябрь 1965 г. Фото:
Очередная — и неудачная — попытка сближения Солженицына с «Новым миром» произошла в связи с повестью «Раковый корпус».
Во многом эта попытка носила формальный характер для Солженицына, поскольку он уже слабо верил в возможность публикации своих вещей в «Новом мире» (и вообще в советской печати), но ему нужен был официальный отказ Твардовского, чтобы затем с «безукорным правом» (Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 143) оправдать хождение «Ракового корпуса» по самиздату. В середине июня состоялись два обсуждения первой части романа с редколлегией журнала, по итогам которых Твардовский посчитал рукопись «в основном одобренной» (там же, с. 147), но решил отложить ее печатание на год, то есть на неопределенный срок, и предложил Солженицыну дописывать вторую часть романа.
Вторую-то часть я писал и без них. А пока что предлагалось мне получить деньги за то, чтобы первую сунуть в гроб сейфа и уж конечно, по правилам «Нового мира» и по личным на меня претензиям А. Т., — никому ни строчки, никому ни слова, не дать «Раковому корпусу» жить, пока в один ненастный день не приедет полковник госбезопасности и не заберет его к себе.
Такое решение редакции искренно меня облегчило: все исправления можно было тотчас уничтожить, вещь восстановить — как она уже отстукивалась на машинках, передавалась из рук в руки. Отпадала забота: как выдержать новый взрыв А.Т., когда он узнает, что вещь ходит. Мы были свободны друг от друга!»Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 147
Уже вскоре Твардовский узнал о хождении рукописи по самиздату и 3 августа вызвал Солженицына в редакцию, но Солженицын лишь ответил ему письмом, в котором объявил себя свободным от обязательств перед журналом. Запись в дневнике Твардовского от 15 августа 1966 г.: «За этот промежуток — письмо Солженицына — поступок, окончательно освободивший от недоговоренности того, что давно уже обозначалось» (Твардовский А. Т. Новомирский дневник. Т. 1. Гл. 1966 г.).
Александр Твардовский в своем кабинете. Середина 1960-х гг. Фото:
Наступил полугодовой разрыв, в течение которого Солженицын ни разу не связывался с «Новым миром» и успел пару раз публично прочитать отрывки из неопубликованных романов, устроить в ЦДЛ обсуждение «Ракового корпуса» с членами Союза писателей и заручиться их поддержкой в публикации первой части. Но в итоге он получил отказ отовсюду, куда предлагал рукопись «Ракового корпуса». Тогда Солженицын написал Твардовскому — предложил прочитать вторую часть романа и затем встретиться. 16 марта 1967 года они встретились, но снова не смогли прийти к согласию. С точки зрения Слженицына, во время встречи обозначился их окончательный разрыв и в течение месяца, с 7 апреля по 7 мая 1967 года, он написал воспоминания «Бодался теленок с дубом», которые заключил драматическим подведением итогов их дружбы с Твардовским:
То не последние были слова нашего разговора, и он не вышел ссорой или побранкой. Мы простились сдержанно (он — уже и рассеянно), сожалея о неисправимости взглядов и воспитания друг у друга. Т а к о е окончание и было достойнее всего, я рад, что кончилось именно т а к: не характерами, не личностями мы разошлись. Советский редактор и русский прозаик, мы не могли дальше прилегать локтями, потому что круто и необратимо разбежались наши литературы.
Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 164
В последний раз Солженицын воссоединился с «Новым миром» почти сразу после массовой рассылки письма IV Съезду советских писателей. К его удивлению, Твардовский положительно отозвался на его смелый поступок. 12 июня Твардовский устроил Солженицыну встречу с секретарями правления Союза Писателей СССР, по итогам которой Солженицыну обещали пересмотреть отношение к «Раковому корпусу» и посодействовать его скорейшей печати — чтобы обогнать западное издание. Однако за три месяца, несмотря на усилия Твардовского и Солженицына, дело не сдвинулось с места. В августе Солженицын обратился к Твардовскому с новой просьбой — заключать договор на роман, однако Твардовский отказал ему. И Солженицын снова попробовал действовать своими силами: 12 сентября он разослал новое письмо, на этот раз адресованное сорока двум секретарям правления СП СССР. 15 сентября состоялся «предбой» Твардовского с секретариатом, а 22 сентября состоялась итоговая встреча с участием Солженицына и более тридцати секретарей. Но по итогам этой встречи ни о чем конкретном не удалось договориться: секретариат не вынес никакого официального решения относительно «Ракового корпуса». Солженицын посчитал, что теперь он тем более не зависит от советских литературных институций, а Твардовский воспринял это как победу. От секретариата снова не поступало никаких новостей, и тогда 18-19 декабря Твардовский приказал отдать в набор восемь глав «Ракового корпуса» — но в конце декабря процесс приостановили сверху, и «Новый мир» больше не брался за публикацию ни «Ракового корпуса», ни каких-либо других произведений Солженицына. В конце концов «Раковый корпус» был опубликован на Западе.