25.08.1968
Вводная статья
50-е отделение милиции
Главное здание МГУ
Институт им. Сербского (Пречистенская психиатрическая больница для заключенных)
Институт радиоинженерии и электроники Академии наук СССР
Институт русского языка АН СССР
Институт элементоорганических соединений Академии наук СССР
Казанский вокзал / Вагон-приемник Казанского вокзала
Квартира Александра Гинзбурга
Квартира Анатолия Якобсона
Квартира Вадима Делоне
Квартира Владимира Дремлюги
Квартира Ильи Габая
Квартира Константина Бабицкого
Квартира Ларисы Богораз
Квартира Льва Копелева
Квартира Натальи Горбаневской
Квартира Павла Литвинова
Квартира Петра Григоренко
Квартира Татьяны Баевой
Ленинградский вокзал
Лефортовская тюрьма
Лобное место. Протесты на Красной площади
Лубянка, 2
Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза
Народный суд Пролетарского района
Научно-исследовательский институт ядерной физики МГУ
Октябрьская площадь
Площадь Маяковского
Тимирязевский суд
Ярославский вокзал
Квартира Ильи Габая

Объекты на карте:

Квартира Ильи Габая

Квартира Ильи Габая

Адрес: Москва, Новолесная ул., д. 18, корп. 2

Диссидент Илья Габай выбросился из окна своей квартиры в 1973 году, после возвращения из лагеря, где он пробыл почти три года. У него была сильная депрессия, которая возникла из-за бесконечных новостей об арестах и обысках у его друзей, несправедливого следствия, невозможности найти работу на свободе.

Новолесная улица, дом 18, корп. 2

Новолесная улица, дом 18, корп. 2

Летом 1969 года в пустой квартире семьи Габай (Илья Габай был арестован, а его жены с сыном не было в городе) Наталья Горбаневская и Надежда Емелькина составляли и перепечатывали документальную книгу «Полдень» о демонстрации на Красной площади и «Хронику текущих событий». Как вспоминает Горбаневская, она все время боялась, что квартиру придут обыскивать и многомесячная работа будет потеряна.

Занятие это было очень напряженным, каждый день можно было ждать обыска, а бывали моменты, когда готовая часть черновика и все семь перепечатанных с нее беловиков лежали у меня под кроватью. Обыски мне снились до самого 21 августа, пока я не раздала семь готовых беловых экземпляров. И тут как отрезало — больше мне обыски не снились. Другое дело, что потом я пережила два реальных обыска, но на обоих чудом уцелели драгоценные материалы: на первом — целая сумка с самиздатом, приготовленная для поездки в Сибирь, к ссыльным Богораз и Литвинову, в том числе и два машинописных экземпляра «Полдня»; на втором, в день ареста (24 декабря 1969 года), — черновые материалы к 11-й«Хронике».

Горбаневская Н. Полдень. М., 2007

Илья Янкелевич Габай (1935–1973) — педагог, поэт, общественный деятель и правозащитник. Участвовал в «митинге гласности» (1965) и демонстрации 22 января 1967 года, один из лидеров петиционной кампании вокруг «процесса четырех» (1968). По просьбе Натальи Горбаневской написал статьи «У закрытых дверей открытого суда» о суде над участниками «демонстрации семерых», которая потом вошла в книгу «Полдень». Один из первых участников издания бюллетеня «Хроника текущих событий». В мае 1968 года по обвинению «в распространении документов, порочащих советский общественный и государственный строй» (фактически — за участие в крымско-татарском движении) был арестован и отправлен на следствие в Ташкенте. В январе 1970 года осужден на три года. В марте 1972 года, за три месяца до окончания срока, Габая перевели в Москву для дачи новых показаний. В мае того же года его все-таки выпустили, однако его здоровье было серьезно подорвано, он впал в депрессию и очень долго не мог найти работу. Вспоминает его друг Марк Харитонов:

При встрече в первые минуты он показался мне на удивление не изменившимся — даже волосы отросли за время следствия; только разве что более худой, чем обычно, какой-то миниатюрно тонкий — но и это стало привычным через полчаса. А речь, шутки, интонации — до иллюзии те же, как будто вчера лишь расстались. В дверь звонили, намерение уберечь Илью в этот день от утомительных встреч сразу пошло насмарку — он сам был, казалось, в прекрасной форме, только ощущения немного притуплены, все воспринималось словно сквозь легкое головокружение.
— Мне кажется, я вижу сон, — сказал он. — Я думал, что половины из вас уже не встречу. Так угрожающе со мной говорили.
И только на фотографии, прикрепленной к документу об освобождении, он был совсем на себя не похож (так неузнаваем потом был он в гробу). Возможно, фотообъектив выявил то, чего в первый момент не разглядели мы: это был уже потрясенный человек.
Потянулись месяцы неустроенности, поисков работы, безденежья, домашних трудностей и допросов. Удалось устроить ему путевку в дом отдыха на Каспийском море; тогда-то он впервые за много лет побывал в Баку и навестил могилы родителей. Жить приходилось на зарплату жены, кое-что подкидывали друзья; иногда удавалось достать работу, чаще оформленную на чужое имя. Положение было тягостным, неопределенным. Уже начинала поторапливать с трудоустройством милиция. Нигде его не брали. Сотрудники КГБ, одно время обещавшие ему помочь, разводили руками, удивляясь трусости отделов кадров (как им было не удивляться!); наконец, подыскали место корректора в газетной редакции. Утомительное механическое чтение мелкого шрифта при его зрении и нервах сказывалось болезненно, он приходил с работы разбитый, и это вплеталось в общую подавленность и бесперспективность.
Особенно тяжким ударом оказался для Габая арест Якира и Красина. Снова пошли вызовы, допросы. Илье предъявляли показания, которые эти близкие ему прежде люди давали против него, требовали новых признаний. Как всегда, он подтверждал лишь то, что было связано с ним лично, отказываясь говорить о других.
Зимой Габай был уже тяжело болен; грипп вызвал серьезные осложнения. Бессонница, усталость, депрессия. Знакомый врач объяснял впоследствии, что надо было сразу поместить его в стационар; но кому бы достало смелости заговорить о психиатрической больнице? Пока он глотал таблетки, прописанные другим знакомым. Вроде бы помогало; все могло бы еще поправиться, дай ему жизнь хоть немного покоя.
Между тем его дожимали. Вызовы и допросы становились все чаще, все суровее и жестче: требовали фамилий, полной «откровенности» в показаниях, формального раскаяния по уже опробованному образцу.
Однажды спросили:
— Вы не собираетесь уехать за границу?
Он ответил:
— Мне бы не хотелось. Но здесь я не вижу никаких возможностей.
— Держать вас не будем, — намекнули ему.
<…> Но дело-то в том, что для такого человека, как Габай, речь могла идти не о благополучии и безмятежности, а о подлинности существования, об отказе от каких-то насущных жизненных ценностей без убежденности в обретении новых. Не для всех, но для определенного типа людей эмиграция — то есть не просто переезд в другую страну, естественный для людей в нормальном мире, а отъезд вынужденный — это все-таки отчасти поражение, перелом жизни, катастрофа.
Тем более тогда, в начале семидесятых, когда заграница была для большинства — и вовсе не для тех, кто верил советской пропаганде, — чем-то совершенно неизвестным, чужим. Отъезд представлялся чем-то окончательным, непоправимым; слово «Запад» обретало тот же смысл, что для библейского Иосифа: это был Египет, то есть царство мертвых, куда уходили безвозвратно.
За день до смерти он сказал жене, что все-таки решился уехать. Порой мне кажется, что отъезд оказался бы вариантом отсрочки. Он метался, он был болен и слаб, воля его была подточена. Однажды обрадовал меня, сказав, что пробует писать, конспектирует библейскую «Книгу Иова» для продолжения своей поэмы. Потом я видел эти выписки; очень жаль, что сейчас ими не располагаю — их характер мог бы много сказать о тогдашнем его умонастроении. О, теперь-то, после пережитого, — как мог бы он написать Иова! Если бы дело было только за душевным опытом! Дальше выписок не пошло.
Последние месяцы его вызывали на допросы еженедельно, по четвергам — надо было его дожать. Раскаяние Якира и Красина не дало рассчитанного эффекта; требовался успех более впечатляющий. Возвращаясь, он неизменно рассказывал об этих беседах; речь шла о многих людях, и им надо было об этом знать. Но есть основания думать, что, щадя близких, он кое-что утаивал; угрозы наверняка относились не только к нему, но прежде всего к его жене — опасность была вполне реальной.
В последний перед смертью четверг его не вызывали: можно предположить, что ему был дан срок на какое-то неведомое нам решение. Они все же перестарались; есть свидетельства, как они были всполошены его самоубийством, — боялись, что нагорит за брак в работе? Робот в запрограммированной игре не соразмерил хватки с уязвимостью живого человека.
В предсмертной записке он просил друзей и близких простить все его вины: «У меня не осталось ни сил, ни надежды». Сам почерк записки и то, как он позаботился положить рядом с ней очки, подтверждают, что все совершалось в ясном разумении.

Илья Габай выбросился из окна 20октября 1973 года. Его вдова эмигрировала в США в следующем году.

Илья Габай. Фото: архив общества «Мемориал»

Илья Габай. Фото: архив общества «Мемориал»

Горбаневская Н. Полдень. М., 2007