МОГЭС / ОТБ-12
Адрес: г. Москва, Раушская наб., д. 8, 10, 12 (в 1936 г. — Раушская наб., д. 10)
Московская государственная электрическая станция № 1 (ныне
МОГЭС — Московская государственная электрическая станция № 1 (ныне
История станции начинается с 1886 года, когда по инициативе братьев Вернера и Карла Сименсов, работавших в России с 1852 года и возглавлявших компанию «Сименс и Гальске», в
На углу Георгиевского переулка и улицы Большая Дмитровка началось строительство первой центральной электростанции «Общества 1886 года». В декабре 1888 года первая центральная электростанция Москвы — Георгиевская — дала ток, который шел в основном на освещение Кузнецкого Моста.
5 сентября 1895 года «Общество 1886 года» получило от московской городской управы концессию на электроснабжение Москвы сроком на 50 лет. Предполагалось, что спустя полвека все имущество должно было быть безвозмездно передано в собственность города. Договор обязывал общество отчислять в пользу города 6% валового дохода ежегодно и 3% с валового дохода для технических целей.
Заключив договор с городскими властями, «Общество 1886 года» приступило к созданию новой электростанции. К 1 ноября 1896 года были собраны заявки от абонентов, желающих подключиться к новой станции. Согласно этим заявкам, должно было быть подключено 23 435 лампочек. Самая большая заявка была от храма Христа Спасителя — 3350 штук. В июне 1896 года началось строительство электростанции на берегу
В проектировании станции и электрического оборудования принимал участие инженер

Московская электростанция. Фото: oldmos.ru
Первоначально станция давала электричество для освещения центральных улиц Москвы и некоторых промышленных предприятий. В 1933 году здесь установлен первый отечественный теплофикационный блок мощностью 100 МВт (станция по существу стала первой ТЭЦ).
В 1990-х годах станция и ее филиал ГЭС-2 обеспечивают теплом центральные районы столицы и покрывают частично дефицит мощности в электрических сетях этих районов. Топливом для ГЭС-1 служат природный газ и мазут, для филиала — газ.
Основной корпус электростанции (был выстроен со стороны набережной) напоминал
В
Академик Жолтовский отказался от ордерной системы и ренессансного декора (подробнее), однако сохранил принципы гармонизации, присущие классической архитектуре. Впервые в своей практике столкнувшись с новыми для классической традиции материалами — металлом и стеклом, он нашел им принципиально новое применение. Композиция фасада основана на повторении пар мощных, сплошь остекленных эркеров, поднимающихся почти на всю высоту здания. Эркеры несколько расширяют помещение котельной и способствуют ее лучшему освещению. Стеклянная стена фасада воспринимается не как ограждающая плоскость, инертная «выгородка» в пространстве, а как упругая оболочка, самостоятельно формирующая облик сооружения.

Проект котельной МОГЭС. Фото: sovarch.ru
Из воспоминаний инженера-энергетика Ф. А. Рязанова:
В конце 1930 г. постепенно, один за другим были арестованы ряд видных инженеров Мосэнерго, в том числе
В. И. Яновицкий ,В. Д. Кирпичников ,Б. В. Крылов ,Б. А. Барсуков и несколько ведущих работников электростанций. Сначала мы недоумевали, каким образом они могли оказаться вредителями. Но после ареста Барсукова, человека, которого я знал очень близко и в честности которого я был уверен и никак не мог поверить, что он вредил государству, я стал сомневаться в виновности и остальных.
Наконец в один день были вызваны в ГПУ я и [инженер МОГЭС] Петр Григорьевич Грудинский и арестованы. <…> При аресте мне было предъявлено несерьезное обвинение в том, что я, главный инженер1-й МГЭС, довел запас нефти на станции до однодневного расхода. Мои объяснения и письменное заявление о том, что в течение более чем полумесяца я бил по этому поводу тревогу всюду, включая высшее начальство и Моссовет, который распределял нефть, не помогли. Через неделю меня впервые вызвали на допрос и предложили писать о диверсионной организации и вредительстве на станции. О нефти разговора и не было. Конечно, писать мне было нечего.
Вначале я просидел на Лубянке два месяца в общей камере, где было десять человек. Условия были сравнительно сносные. Получал от жены бельевые и продовольственные передачи. <…> В течение этого времени меня часто вызывали на допрос, держали там по полчаса и больше, но время проходило однообразно. Допрос обычно проводился наиболее мирно настроенным следователемФ. И. Протасовым . Он спрашивал:
— Ну как, Федор Алексеевич, будем писать?
Я обычно отвечал:
— Вы же знаете, Федор Иванович, что писать мне не о чем.
— Писать нужно, нужно!
После этого отправлял меня обратно в камеру. Через два месяца такие мирные встречи со следователем кончились. Меня перевели в одиночную камеру и лишили передач. Это было чувствительно. Без передач было довольно голодно. <…> Сильно страдал яиз-за отсутствия бельевых передач. Приходилось раз в неделю в бане потихоньку стирать единственную сорочку и сушить ее в камере. По истечении нескольких дней вызвали на допрос. Характер допроса изменился. Сообщили, кто из арестованных могэсовцев написал обо мне, что я входил во вредительскую организацию. Через несколько дней показали частично писательства некоторых инженеров, в том числе и схему организации диверсионных ячеек, причем во главе диверсионной ячейки1-й МГЭС значился я. Я ответил, что ни в какую вредительскую организацию не входил и это утверждение голословно.
— Как же не входили, если ГПУ утверждает это, а ГПУ никогда не ошибается?
Меня это взорвало, и я ответил:
— Что же ГПУ — папа Римский, который тоже никогда будто бы не может ошибаться? Я вот тоже могу утверждать, что Вы входили в такую организацию.
<…>
Потом устроили очную ставку сВ. Д. Кирпичниковым . Он чувствовал себя при этом неважно, старался не смотреть мне в глаза, но«по-дружески» советовал мне писать. Так как это не заставило меня писать, то при допросах стали угрожать, что своим упорством я не только погублю себя, но и семью. Вслед за этим был инсценирован арест жены. Сначала приоткрыли дверь в комнату, где сидела жена, и следователь ее допрашивал. На другой день показали, как ее ведут по коридору с конвойным, якобы из тюрьмы на допрос. Все это, конечно, меня сильно удручало. Появились сомнения, правильно ли я поступаю. Ведь написали же всякие выдуманные «вредительства» многие инженеры, лишь я один не пишу.
Вероятно, думал я, им дадуткакое-то наказание, а по отбытии его они будут жить, а вот этого нельзя [будет] сказать обо мне. Кроме того, появились мысли и о том, что, действительно, своим «упорством» погублю всю семью. В этот трудный момент я услышал разговор дежурного по тюрьме с Кирпичниковым. Оказывается, он сидел в камере против моей. Из разговора я понял, что ему предоставленыкое-какие льготы. Дежурный относился к нему предупредительно, даже по просьбе Кирпичникова открывал иногда на время дверь его камеры. Ох, как ненавидел и презирал я в то время Виктора Дмитриевича. Но вот однажды я решил выглянуть в коридор через небольшое отверстие размером сантиметров двадцать на двадцать, сделанное в стене для освещения камеры [из коридора]. Отверстие было на уровне немного выше моей головы, и я встал на койку. Как раз в этот момент подошел к такому же отверстию в своей камере Кирпичников. Он быстро знаком показал, что хочет мнечто-то сказать. Действительно, через минуты две он поднес к отверстию серую бумагу, где было написано примерно следующее:
«Не сердитесь на меня, я желаю Вам только лучшего. Поверьте, что я очень долго держался и начал писательства лишь после того, как убедился, что [чекисты] пойдут на все, вплоть до физического уничтожения».
Написано это было в два или три приема, так как приходилось писать очень крупно, чтобы я мог прочитать. Когда он по выражению моего лица убедился, что я изменил к нему свое отношение, он путем письменных вопросов узнал, что я давно не получаю передач, и предложилкое-чем подкормить меня. Написал, что при очередном выпуске в уборную он попросит выпустить его вне очереди как раз передо мной и оставит для меня сверток на бачке для воды над унитазом. Когда стали выпускать в уборную, я с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Слышу, как только захлопнулась дверь в соседней камере, Кирпичников попросил дежурного срочно его выпустить, так как у него сильно схватило живот. За ним выпустили меня. На одном бачке я заметил небольшой серый сверток. Улучив момент, когда только что закрылся глазок в двери, я быстро встал на унитаз, достал сверток и спрятал у себя на груди. В этот вечер я с огромным удовольствием смаковал бутерброд с колбасой и две мармеладки. Черездень-два подобная передача повторилась.
Вскоре после этих событий на меня при допросе был произведен сильный нажим сразу двумя следователями, потом подошел и третий. Мне показали еще одно писательство с разоблачением меня и требовали, чтобы я начал писать. При этом они сказали: «Неужели Вы думаете, что мы поверим Вам одному, когда против Вас написали семь человек?» Я был уже к этому времени сильно надломлен и решил, что, пожалуй, для меня лучше будет начать писать. Я сообщил об этом следователям, но добавил, что не знаю, о чем писать. На это мне ответили: «Вам достаточно сообщали и показывали, о чем пишут другие».
Я согласился писать. После первых фраз о том, что я потворствовал вредительству, мне дали письменные принадлежности, чтобы я писал дальше в камере. При последнем допросе вторым следователем был Григорьев, третьим — Семенов, оба очень жестокие. Вслед за этим мне были вновь разрешены передачи, устроили свидание с женой и скоро перевели в общую камеру. С Кирпичниковым мы стали переписываться сразу же, как только я получил бумагу и чернила. Письма писали на серой бумаге печатными буквами и запихивали их за стенку общих умывальников в уборной, где с правого верхнего края отскочила штукатурка и образовалась щель. Корреспонденция проходила благополучно, идва-три раза я получал письма от него и отправлял ему. Однажды я взял очередную корреспонденцию, но в камере убедился, что это было мое последнее письмо. На следующий день я положил его опять на место, но его все не брали.
Дня через два после этого я решил, что Кирпичников покинул уже Лубянку и уничтожил свое письмо. Как узнал я позднее, оказалось, что после пересмотра дела МОГЭС и указания считать ранее установленные Военной коллегией Верховного суда СССР меры наказания «условными», В. Д. был направлен в Бобрики 13–8 (ОКБ в г. Сталиногорске, ныне — Новомосковск Тульской обл.), где вместе с другими ведущими инженерами МОГЭС работал в Особом конструкторском бюро — в основном, по проектированию электростанций.
Петр Григорьевич Грудинский, который находился тоже там, недавно рассказал мне, что он много работал в ОКБ вместе с В. Д. и выполнял для него всю чертежную работу помельнице-пушке и по туннельному котлу к проекту Турбокотла. В первое время по приезде в Бобрики они вместе ходили под конвоем на строительство электростанции в период начала фундаментных работ. В. Д. не понравились ранее запроектированные фундаменты, и он предложил новые, столь же надежные, но значительно упрощенные и более дешевые. Они и были приняты к исполнению.
<…>
Кроме племянника В. Д. в Бобриках навещали его сын Юрий Викторович и падчерица Люция Карловна Краузе. Л. К. сообщила мне, что <…> в конце 1930 г. [его жену] Люцию Ивановну продержали около десяти дней на Лубянке, причем В. Д. показывали, как ее водили на допрос с конвойным и как она на допросе плакала. Это был один из приемов заставить В. Д. писать про себя, как про вредителя. Рассказала она и о том, что вскоре после смерти [своей матери] Л. И., которую она переживала столь тяжело, что никто при ней не считал возможным упоминать об умершей, за ней приехал следователь и привез ее на Лубянку. Там предложили ей сообщить В. Д. о смерти Л. И. С ней сделался сильнейший припадок. Все очень перепугались, и ее отнесли в закрытую машину и в бессознательном состоянии внесли в квартиру, где она очнулась только через несколько часов.
В одиночке я провел два трудных месяца. В следующей, общей, камере прожил без всяких вызовов еще около двух месяцев. Это было время тревожных ожиданий. <…> Наконец вызывают меня с вещами. У подъезда стоял закрытый фургон — черный ворон, как тогда его называли. Привезли в Бутырскую тюрьму и направили в одну из общих камер. Камера была большая — не меньше, чем на 40–60 чел., с двухэтажными нарами по обеим боковым стенам. На Лубянке камеры с койками были уютнее. Две ночи пришлось провести на полу, так как все места на нарах были заняты.<…> меня вызвали из [уже другой, откуда заключенные обычно покидали тюрьму, круглой] камеры, прочитали решение Военной коллегии. Выяснилось, что я обвинен по трем пунктам статьи 58: во вредительстве, диверсии и в
Как-точем-то еще. И приговорен к десяти годам заключения. Потребовали расписаться в том, что я извещен об этом. Через несколько дней после этого меня вызвали с вещами. Думал, что отправяткуда-нибудь на Магнитку или дальше. Но никакого транспорта на этот раз не было, а предложили идти в проходную. Здесь мне выдали мой паспорт и сказали, что свой портфель могу получить завтра на Лубянке у одного следователя. Когда я спросил, куда я должен идти, мне ответили, что куда хочу. Тут же спросили, известно ли мне, что дело МОГЭС пересмотрено и приговор считается условный. Я ответил, что об этом ничего не знаю, и спросил, что значит — «условный»? Он объяснил так: если в течение десяти лет за мной не будет замечено ничего предосудительного, то все будет в порядке.
<…>
[На Лубянке] работник, к которому меня направили, сказал, что вряд ли мне удобно вернуться на работу в МОГЭС, и предложил поехать на оборонный химический завод № 80 имени Свердлова близ Горького. <…> Директор завода предложил мне занять должность главного энергетика. <…> В январе 1932 г. пришлось ехать на Горьковскую ГРЭС, где мне предложили быть главным инженером станции.
Одним из репрессированных инженеров, имеющих отношение к работе на МОГЭС, является Борис Алексеевич Барсуков. Согласно информации с сайта Музея энергии, он родился в 1890 году в Моршанске (по др. сведениям: с. Жуковка Мосальского уезда Калужской губ.). Закончил Московское коммерческое училище, затем Петербургский политехнический институт. Во время учебы стажировался в Москве, на московской электротехнической станции (после революции — МОГЭС). Туда же поступил работать после окончания института в 1915 году.
К
Барсуков был арестован 19 декабря 1930 года на платформе Белорусского вокзала, когда он возвращался из командировки. Это были массовые аресты среди работников МОГЭС (в доме, где жили Барсуковы — Крапивенский переулок, — были арестованы восемь руководящих работников МОГЭС). Процесс длился почти год. Обвинен во вредительстве, приговорен к заключению на шесть лет, но в июне 1931 года был условно освобожден.
Барсуков был единственным из арестованных
Вторично арестован 2 октября 1936 года (по делу проходила большая группа технического персонала МОГЭС). Формально это было связано с аварией на одной из электростанций (за месяц до ареста Барсуков был отстранен от работы). За «участие в контрреволюционной террористической организации» 3 августа 1937 года приговорен ВК ВС СССР к расстрелу. Похоронен на Донском кладбище в Москве. Реабилитирован 28 мая 1956 года. (Другая информация с сайта «Семейные истории»: в 1936 году Борис Алексеевич был вторично арестован и умер в ссылке в 1939 году. В 1955 году был посмертно реабилитирован.)
В одном из эпизодов фильма Павла Лунгина
Москве говорить не с кем и незачем. Она в России — как иностранка. <…> Приезжий джазмен вызволяет из неволи Леху Селиверстова. Впрочем, сюжетно иностранец необязателен в
«Такси-блюзе» — настолькопо-заграничному снята Москва Павлом Лунгиным и его оператором Денисом Евстигнеевым. Помню, выйдя из кинотеатра, мой знакомый сказал: «Слушай, мы, оказывается, живем в красивом городе… прямо как в "Париже, Техасе" у Вендерса».
Именно взгляд иностранца обеспечивает туглянцево-открыточную Москву, которая только и может существовать в качестве мифа.Кузнецов С. Это наш (ваш, их) город: нужное подчеркнуть // Журнал «Сеанс»
В 1993 году группа Pet Shop Boys выпустила музыкальный клип на песню «Go West». Съемки клипа проходили в Москве, и верхотура электростанции стала одной из площадок для съемок (наряду с Красной площадью и ВДНХ). Запечатленные в кадре серп и молот оставались на крыше