Почвенный институт АН

В 1934 году после перевода Академии наук в Москву Почвенный институт разместился в Пыжевском переулке по соседству с Геологическим институтом АН.

В 1961 году институт вошел в состав ВАСХНИЛ, и в связи с этим тематика исследований от теории (картографии и классификации почв, исследований органического вещества и микроморфологии) сместилась в область практики: агропочвенного районирования, систем учета почвенных ресурсов и их качественной оценки.

Вспоминая процедуры, через которые я прошел и впоследствии проходил много раз, я до сих пор не могу понять смысла и целесообразности многих из них. Совершенно непонятно для меня, почему выдергивают шнурки из ботинок и заставляют ходить в незастегнутых штиблетах. Почему не позволяют с собой брать какого-либо чемоданчика и пр. Впоследствии дело дошло даже до того, что отбирали зубные щетки (в «Крестах») и срезали пуговицы на брюках… Первый раз в Москве делали это спокойно, без окриков и грубостей — много хуже проходили эти процедуры в «Крестах» в Ленинграде.
Из всех положенных процедур — одна на первый раз была для меня пропущена — меня не повели в баню, но спросили, давно ли я был в бане, — я ответил, что ежедневно принимаю ванну, и меня направили прямо в камеру.
Потом выяснилось, что и это было льготой, т. к. в большинстве случаев арестованные сначала попадают в так называемый «собачник», т. е. общую предварительную камеру, очень грязную, неудобную, и уже после «собачника» происходит сортировка, перед которой проходят баню…
Помещение, в которое я попал утром, напоминало меблированные комнаты: коридор и номера обычного типа без всяких решеток и пр. Мы остановились перед № 8, дверь отворилась, я оказался в довольно просторной комнате, где помещалось, кроме меня, семь человек, стояло восемь кроватей, снабженных полным комплектом белья, большой стол с полкой внизу и убогая посуда: металлические миски, чашки и деревянные ложки…
<…>
Наконец-то допрос и наконец-то я узнаю, в чем дело! Я волновался. Меня вывели из камеры и подвергнули прежде всего обыску… потом повели коридором, который привел к небольшой проходной комнате. Здесь сидела за столом женщина. На столе перед ней большая тетрадь типа бухгалтерских гроссбухов и металлический цинковый лист с прорезью. Лист покрывал всю страницу тетради, и в прорезь была видна только моя фамилия и пустая графа. В этой графе она отметила время — часы и минуты точно. Часы висели перед столом на стене, а я должен был расписаться возле этой отметки.
Из комнаты мы опять пошли длинными путанными коридорами, причем оказались уже в «Большом доме», и я понял, что тюрьма наша имела внутреннее сообщение с «Большим домом». Мы остановились у дверей одного из кабинетов, и после предварительного разрешения надзиратель пропустил меня в кабинет, а сам ушел. Просторный, светлый, очень хорошо обставленный кабинет. Прямо против меня сидел в форме НКВД человек среднего или даже несколько ниже среднего роста, лет около 40, брюнет с проседью, волосы коротко остриженные, небольшие темные глаза, узкое лицо, плотная фигура…
Я подошел. Он быстро поднял глаза: Ваша фамилия? имя? Отчество? год рождения? и т. д., последовал ряд формальных вопросов. Получив ответ на них и сверивши их с лежащими перед ним документами, он предложил мне сесть… Дальше между нами произошел следующий разговор.
Он: Ну, Борис Борисович, нам все известно. Я не даю Вам никаких обещаний, но мы люди реальной политики. Губить Вас нет смысла, пока из Вас можно извлечь пользу. Поэтому я предлагаю Вам — берите бумагу, перо (мне придвигает лист бумаги) и пишите Михаилу Ивановичу Калинину полное признание и просьбу о помиловании!..
Я: Простите… Но я не знаю, в чем я провинился и в чем я должен признаваться!
Он: Ну! Это все так говорят! Предупреждаю, что нам все известно, но лучше будет для Вас, если Вы сами расскажете, не дожидаясь напоминания…
Я: Лгать и запираться я не умею и не хочу. Если бы я чувствовал за собой какую-либо вину, я бы, понятно, признался… Но мне не в чем признаваться!
Он: Как не в чем признаваться! Вы — английский резидент! Вы искусный, опытный шпион. У Вас ячейки по всему Союзу, но Вас не знают все, только немногие! Вы действуете «цепочками». Если бы нам иметь в своем распоряжении такого шпиона, мы многое могли бы сделать!..
Я (оправившись после изумления): Знаете… Я Вам скажу откровенно, что я волновался и после ареста и теперь, когда я шел к Вам на допрос. Волновался потому, что предполагал, что я действительно совершил какое-либо преступление по службе или работе — сам того не замечая — ненамеренно, но теперь я совершенно спокоен.
Он: То есть как это? Почему же Вы спокойны?
Я: Потому что предъявленное обвинение — такая явная и несуразная нелепость, что, понятно, оно должно быстро рассеяться! Он (взволнованно и возбужденно): То есть как же нелепость?! Вы хотите запираться, у нас есть прямые доказательства, Вы — шпион!.. (В это время вносят в кабинет поднос с двумя стаканами чая и бутербродами с колбасой и сыром). Хотите чаю? Берите, не стесняйтесь, берите бутерброды!