Адрес: г. Москва, ул. Герцена, д. 9 (ул. Большая Никитская, д. 9)
Здание факультета советского права МГУ. Фото:
Шаламов учился на факультете советского права
Шаламов поступил на судебное отделение факультета. Вступительные экзамены в вузы тогда были отменены, и абитуриенты направлялись. Однако, если места оставались — а это происходило регулярно, — объявлялся открытый конкурс, в котором и принял участие Шаламов. Главную роль в поступлении Шаламова сыграли справки с мест работы: кожевенного завода в Кунцеве, а также из Сетуньской больницы. По направлению с завода Шаламов был принят в Московский текстильный институт, но для поступления в МГУ пришлось сдавать экзамены. Выбрал он, конечно, МГУ.
Заявление о стипендии. Фото:
Мотивы, по которым молодой Шаламов выбрал именно факультет советского права, а не, скажем, филологическое отделение этнографического факультета, неясны. Возможно, как и многие представители предшествующих (дореволюционных) поколений русской интеллигенции, именно с помощью юриспруденции Шаламов мог искать способы изменить общество к лучшему. В очерке «Штурм неба» Шаламов писал:
Таких, как я, опоздавших к штурму неба, в Москве было немало. Самым естественным образом это движение сливалось в течение, кружилось близ скал новой государственности и плыло по незнакомой дороге дальше, то разливаясь по поверхности, то углубляясь, штурмуя осыпающиеся берега. Тут не было ничего от быта и очень много от догмы, да еще от того острейшего чувства, что ты присутствуешь и сам участник
какого-то важного поворота истории, да не русской, а мировой. Самым естественным образом этодвижение-течение вольно клокотало в университете, в высших учебных заведениях, в вузах тогдашних. В вузы поступали тогда не потому, что искали образование, специальность, профессию, но потому, что именно в вузах штурмующие небо могли найти самую ближнюю, самую подходящую площадку для прыжка в космос. Штурмовали небо именно в вузах, [там] была сосредоточена лучшая часть общества.
«Новая государственность» требовала, по тогдашним представлениям той части молодежи, к которой принадлежал Шаламов, нового понимания права, нового решения вопросов справедливости и морали.
Москва тогдашних лет просто кипела жизнью. Вели бесконечный спор о будущем земного шара — руководимые и направляемые центром тогдашней футурологии РАНИОНом и Комакадемией[1], где тогдашние пророки Преображенский, Бухарин, Радек бросали лучи в будущее. Эти лучи ни тем, которые наводили, ни тем [кто] обслуживал экран, — красным профессорам, немногочисленным, одетым в шинели и куртки того же покроя и фасона, что был у Преображенского, не казались еще ни лучами смерти из «Гиперболоида», ни обжигающими лазерами. Это были лучи мысли во всей ее фантастической реальности. В Московском университете, кипевшем тогда, как РАНИОН, сотрясаемом теми же волнами, дискуссии были особенно остры. Всякое решение правительства обсуждалось тут же, как в Конвенте.
То же было и в клубах. В клубе Трехгорки пожилая ткачиха на митинге отвергла объяснение финансовой реформы, которую дал местный секретарь ячейки.
— Наркома давайте. А ты что-то непонятное говоришь.
И нарком приехал — заместитель наркома финансов Пятаков[2], и долго объяснял разъяренной старой ткачихе, в чем суть реформы. Ткачиха выступила на митинге еще раз.
— Ну вот, теперь я поняла все, а ты — дурак — ничего объяснить не можешь.
И секретарь ячейки слушал и молчал.
Эти споры велись буквально обо всем: и о том, будут ли духи при коммунизме — фабрика Брокара стояла с революции, и работники не были уверены, что ее пустят. И о том, существует ли общность жен в фаланге Фурье, и о воспитании детей. Обсуждали не формы брака, обсуждался сам брак, сама семья — нужна ли она. Или детей должно воспитывать государство и только государство. Нужны ли адвокаты при новом праве. Нужна ли литература, поэзия, живопись, скульптура... И если нужны, то в какой форме, не в форме же старой.
И Штеренберг[3], и Шагал[4], и Малевич[5], и Кандинский[6] создавали новые формы, предъявляли новые свои искания на суд нового времени.
Спорили в университете. Но еще больше спорили в общежитиях — иногда до утра. В общежитиях медиков спорили меньше, много спорили математики. И особенно оба гуманитарных факультета — советского права и этнологический, — куда входили литературное и историческое отделения.
Тут просто разрывали на части. Популярных ораторов еще не было среди молодежи. Но, конечно, кое-какие фамилии уже начали выделяться на этом остром фоне: Мильман, Володя Смирнов, Арон Коган[7]. Все они кончили ссылкой.
На первом курсе мне удалось написать работу о советском гражданстве, обратившую на себя внимание не только руководителя семинара, но о научной работе я в этой бурлящей, закипающей каше и думать не хотел. Жизнь моя поделилась на те же две классические части: стихи и действительность. Я писал стихи, ходил в литературные кружки, занимался [нрзб], вошел в это время в «Молодой ЛЕФ», несколько раз был в «Красном студенчестве» у Сельвинского.
Я бывал на занятиях у Брика, диспутах Маяковского, встречался с Сергеем Михайловичем Третьяковым — фактографистом. И в то же время жил жизнью и общественной в тех формах, которые казались мне тогда приемлемыми. Как и всегда, я служил двум началам.
О том, какое начало выбрать, меня не спросили. 19 февраля 1929 года я был арестован и вернулся в Москву лишь в 1932 году.
Новый 1929 год я встретил на Собачьей площадке, в чужой чьей-то квартире, в узкой компании обреченных. Ни один из участников вечеринки не пережил 29-го года в Москве, никто никогда больше не встретился друг с другом.
Это были мои университетские товарищи, мои сверстники. На этой вечеринке я сделал удивительное открытие. Моя соседка, знаменитый оратор дискуссий 27-го года, выступавшая в красной шелковой рубахе с мужским ремнем, на котором была укреплена кобура браунинга, оратор весьма популярный на университетских трибунах, вдруг оказалась самой женственной дамой, которую только можно вообразить. Шелковая кофточка, модная юбка, букетик цветов, с которыми она явилась на вечеринку, произвели весьма сильное впечатление. Соседка моя оказалась не красавицей, но весьма хорошенькой девушкой, светловолосой блондинкой, волосы выбивались из-под косынки шелковой. Капля духов ей бы отнюдь не повредила.
Вечеринка кончилась, я вернулся к себе в общежитие.
19 февраля я был арестован в засаде в одной из подпольных типографий Москвы[8].
Все мы были рады, что глупая петиционная кампания кончилась, и смело смотрели вперед, не ожидая ни масштабов, ни мстительности ответного удара.Варлам Шаламов. Москва 20-х–30-х годов
Примечания:
[1]. Коммунистическая академия создана в 1918 году, с 1924-го — Социалистическая академия, просуществовала до 1936 года. В составе ее были институты: философии, истории, литературы, искусства, советского строительства и права, мирового хозяйства, мировой политики, экономики, аграрный, естествознания. Объединена с АН СССР.
[2]. Пятаков Георгий Леонидович (1890–1937) — партийный и государственный деятель, чл. РСДРП(б) с 1910 года, в 1917–1918 годах комиссар Народного банка, с 1920 года руководил восстановлением Донбасса, был зам. пред. Госплана РСФСР. С 1923 года — зам. пред. ВСНХ; с 1928 года — зам. пред., с 1929-го — пред. правления Госбанка СССР. С 1930 года — член президиума ВСНХ. С 1932 года — зам., в 1934–1936 годах первый зам. наркома тяжелой промышленности СССР Г. К. Орджоникидзе. Член ЦК 1923–1927, 1930–1936. Член ВЦИК, ЦИК СССР. Необоснованно репрессирован.
[3]. Штеренберг Давид Петрович (1881–1948) — живописец и график.
[4]. Шагал Марк (1887–1985) — живописец и график, с 1922 года — за рубежом. Его иррациональные произведения отмечаются тонкой красочностью и выразительным рисунком.
[5]. Малевич Казимир Северинович (1878–1935) — художник, основоположник супрематизма, в нач. 1920-х годов примкнул к «промышленному искусству».
[6]. Кандинский Василий Васильевич (1886–1944) — живописец и график, один из основоположников абстрактного искусства, с 1931 года жил за границей.
[7]. Мильман Гдалий Маркович (1907–1938) — руководитель оппозиции на историческом отделении 1-го МГУ. Арестован в мае 1928 года. Расстрелян 1 марта 1938 года. Коган Арон Моисеевич (1905–1937) — активный участник оппозиции, студент физико-математического отделения 1-го МГУ. Арестован в марте 1929 года. Расстрелян 17 июня 1937 года.
[8]. Шаламов арестован 19 февраля 1929 года в засаде на ул. Сретенка, 26, где была подпольная типография и печаталось «Завещание В. И. Ленина» и другие документы оппозиции. Ордер на его арест подписан Г. Ягодой 1 марта 1929 года.
Шаламов был исключен из вуза за «сокрытие социального происхождения»: скрыл при поступлении, что его отец — священник. В анкетах Шаламов при поступлении писал, что отец — инвалид, и этим не погрешил против истины. После гибели в 1920 году любимого старшего сына Тихон Шаламов, действительно, ослеп, а семья бедствовала, распродавая имущество. Донос на Шаламова, который сохранился в его студенческом деле в архиве МГУ, написал его земляк Михаил Коробов. Он встретил Шаламова в Вологде, куда тот приезжал навестить семью, а затем выяснил информацию о его отце. Однако главной причиной исключения Шаламова из университета стала, скорее всего, именно его оппозиционная деятельность.
Эти доносы, как и вся история исключения Шаламова из МГУ, помимо прочего, ярко иллюстрируют зарождение системы доносительства, заработавшей на полную мощность уже во время Большого терорра.
Постановление об исключении из МГУ. Фото:
Отрывок из письма М. Коробова Антону [Шпекторову] от 20 июля 1927 года:
Теперь могу сообщить тебе и о тех двух делах, о которых я намекал в прошлый раз в открытке. Знаешь, Антон, ведь мы вместе год учились, а я не знал, что Шаламов из Вологды. Меня все положительно из ребят знали, что я из Курдюмова из Вологды, а Шаламова — никто.
Я зимою помню спрашивал его — откуда он? — но он сказал, что Московский и что длинная история где он был за свою жизнь. В другой раз я интересовался почему он не вступил в Комсомол. Он сказал, что всекак-то не приходилось. Все мы, насколько мне помниться, а я особенно, считали, что он рабочий, кожевник. Он об этом говаривал и он член профсоюза кожевников был — в Университете около профкома околачивался.
Вдруг вначале июля я встречаю в Вологде, на Каменном мосту, — лоб в лоб — Шаламова и удивленно кричу: «Шаламов, как ты сюда попал?» А он мне: «А ты как?» Я сказал, что я Вологодский, что в Вологде уж живу пятый год, здесь работал, учился в Рабфакеи т. д. Он мне так же сказал, что и он тутошний,т. е. Вологодский. Обменялись адресами квартир — я свой, он — свой. При чем его адрес: «Соборная гора, 2, кв. 2» сразу меня навел на размышления — дом этот я хорошо знаю; что это дом соборный, поповский.
После выяснения с рядом т. т., его знающих прекрасно, мне удалось установить, что, отец его соборный дьякон, самый реакционный и контрреволюционный, сидевший в Соловках и сопротивлявшийся в былое время из’ятию церковных ценностей.
Насколько мне известно, этот «рабочий-кожевник » живет в Черкасском общежитии —во-первых и получает стипендию —во-вторых .
Моя к тебе просьба выяснить факт получает ли он стипендию — я же не могу довериться своей памяти — и почему и затем как он указывал свое положение и происхождение при поступлении в ВУЗ.
С нашей стороны будет весьма нечестно, если мы не откроем перед организациями Университета «проделки Скапена». Узнай, сообщи и мы вместе со студентом III курса международного отделения Писконкелем — напишем заявление.
Толькодо-поры до-времени , чтобы это не было всеобщим разговором среди ребят знающих Шаламова, пока не уместно и не удобно.
Заявление Коробова Михаила Арсеньевича во фракцию ВКП (б) 1-го МГУ
24 сентября 1927 г.
Во фракцию ВКП (б) 1-го Моск. Гос. Университета
Члена ВКП (б) агента хоз-правового
отделения, студента Совправа
(зачетная книжка № 612, п/б № 0051846)
Коробова Михаила АрсеньевичаЗаявление
Настоящим прошу выяснить социальное происхождение и положение по документам, находящимся в Университете, студента Совправа судебного отд. II курса гр-на Шаламова В. За время пребывания в прошлом 1926-27 уч. году в одной семинарской группе с тов. Шаламовым мы все считали, что он рабочий, так как он выдавал себя за такового. Мне известно, что он в прошлом году получал стипендию и пользовался общежитием. В прошлом учебном году Шаламов не вызывал подозрений по своему поведению в группе. Однако летние каникулы дали возможность случайно установить социальную принадлежность Шаламова. Я каникулы провел в г. Вологде и неожиданно встретил там же Шаламова. Был поражен этим обстоятельством потому, что в беседах с ним я говорил ему, что я Вологодский. Он же в Университете, в группе и беседах со мною назывался рабочим-кожевником какого-то подмосковного завода.
Факт встречи в Вологде мне показался подозрительным и тем более тогда, когда Шаламов сказал мне при встрече, что он Вологодский уроженец и что адрес его жительства «Соборная гора, дом 2 кв. 2». Я очень хорошо знал, что дом этот церковный и поэтому сообразил, что Шаламов имеет какое-либо отношение к вологодскому духовенству. На следующий же день от ряда партийных тов. я установил, что Шаламов, наш студент, является сыном соборного дьякона, который во время из’ятия церковных ценностей выступал в качестве ярого противника указанного мероприятия Советской власти. Студент Шаламов В. связь с родителями не порвал. Если же и работал где-либо на заводе в качестве рабочего, то это было ни больше, ни меньше, как прием временной социальной перекраски, расчитанной на поступление в ВУЗ.
Я считаю, что таким «рабочим», как Шаламов, не только не следует давать и общежития, но и не место в Университете, особенно на факультете Советского права. Есть более достойные люди, которые из-за таких находятся в ожидании поступления учиться.
Надеюсь на принятие соответствующих мер по изложенному мною в настоящем Заявлении.
К сему <подпись нрзб>
1927 г. 24 Сентября
Изложенные факты
подтверждаю к[ан]д[идат] ВКП (б) № 482 студент
1 МГУ межд фта 3 курса
Ф. Писконкель
Выписка из протокола. Фото:
Обучение на юрфаке не было простой формальностью для Шаламова. Во многих его произведениях, прежде всего в «Колымских рассказах», юридическая сторона вопроса играет немалую роль. Мало того, что как бывший
Фото с экзаменационного листа В. Т. Шаламова. Источник:
Что же мной понято?
Самое важное, самое главное.
В лагере нет виноватых.
И это не острота, не каламбур. Это юридическая природа лагерной жизни.
Суть в том, что тебя судят вчерашние (или будущие) заключенные, уже отбывшие срок. И ты сам, окончив срок по любой статье, самим моментом освобождения приобретаешь юридически и практически право судить других по любой статье Уголовного кодекса. Сегодня, 30 сентября энного года, ты — преступник, бывший и сущий, которого еще вчера пинали в зубы, били, сажали в изолятор, а 1 октября ты, даже не переодеваясь в другое платье, сам сажаешь в изолятор, допрашиваешь и судишь. Мародер, который грабит во время войны по приказу, вдруг узнает, что вчера отменили приказ, и его судят за мародерство, дают срок 25 и 5, а то и расстреливают — премьера в юридической практике идет тяжело. Что же изменилось в душе мародера? Высшим выражением крыленковской «резинки», перековки была самоохрана, когда заключенным давали в руки винтовки — приказывать, стеречь, бить своих вчерашних соседей по этапу и бараку. Самообслуга, самоохрана, следовательский аппарат из заключенных — может быть, это экономически выгодно, но начисто стирает понятие вины.
О вине в лагере и не спрашивают — ни начальство, ни соседи, ни сам арестант. В лагере спрашивают «процент» — а есть «процент», значит, у тебя и нет никакой вины.
Разве любой вредитель вчем-нибудь виноват? Лагерь и не ставит перед ним этого вопроса. «Да, — говорит начальник, — ты осужден натакой-то срок и должен себя веститак-то итак-то . А завтра кончишь срок и будешь командовать здесь же нами всеми от имени того же государства, именем и силой которого я держу тебя в тюрьме. Завтра! Только завтра! А сегодня я еще буду тебя лупить, пропускать сквозь конвейер».
Заранее данная, принципиальная невиновность заключенных и была основанием тогдашнего лагерного режима.
В лагере сидят жертвы закона, люди, на которых устремлен огонь орудий суда в данный день, час и миг. Кто попал под этот огонь, тот и сидит. Завтра орудия переводят на другую цель, а осужденные вчера остаются в лагере досиживать, хотя их преступление уже не считается опасным и не влечет за собой наказания.
Если такая жертва закона получила свободу, она сама стреляет, помогает наводить орудия суда на других.
Дело не в том, что преследуютсякакие-то политические группы населения — кулаки, вредители, троцкисты. Сам по себе набор статей бытовых — растраты, изнасилования, кражи, хищения имущества — тоже различен. Внимание суда привлекает то одна группа подсудимых, то другая. И необъяснимым образом внимание государства к прежним жертвам ослабевает. Носители их переждали в кустах расстрел и преследования, и вот уже они сами судят, сами отправляют в лагеря по той же самой статье, по которой их ловили еще вчера. А может быть, ловят и сегодня. Желая быть полноправным гражданином, организатор хищений, спекулянт, растратчик участвует в суде, а при «досрочном» — даже размахивает руками и голосует.
Тот, кто следит за орудиями истребления, поправляет их прицел, — сам сегодня под этот огонь не попал, поэтому сам стреляет. А если не он, то его брат, отец, родственник. Всякий осужденный за бытовое преступление знает еще из тюрьмы, из следствия, что его преступление вовсе не считается преступлением в лагере. Растратчиков, расхитителей судят сами непойманные расхитители и растратчики.
Перековка дала и юридическое основание такого рода действиям. Какая же может быть вина в лагере, если в лагере самоохрана, а в более широком смысле — никого, кроме самоохраны, в лагере и нет, ибо отбывшие срок берут винтовки — охранять, берут палку — командовать.
Круг не может быть разомкнут.
Виноватых нет потому, что при досрочном освобождении, искуплении вины честным трудом человек, поднимающий девять пудов одной рукой, искупает вину вдесятеро скорее, чемхлюпик-очкарик , не обладающий должной физической силой. Человек, поднимающий девять пудов одной рукой, вырастает в лагере как символ именно моральной силы. Он в почете у начальства, он освобождается сам и освобождает других на собраниях, приобретает право судить, (добавить срока), еще и сам не освобожденный из лагеря.
Тут нет места такому понятию, как вина. Даже если ее считать за условную формулу столкновения человека и общества. За исключениемворов-рецидивистов , стоящих вне общества и заслуживающих уничтожения, никто в лагере и не трактует («вину») как преступление — ни в теории, ни в практике.
<…>
В двадцатые же годы действовала знаменитая «резинка» Крыленко, суть которой в следующем. Всякий приговор условен, приблизителен: в зависимости от поведения, от прилежания в труде, от исправления, от честного труда на благо государства. Этот приговор может быть сокращен до эффективного минимума —год-два вместо десяти лет, либо бесконечные продления: посадили на год, а держат целую жизнь, продлевая срок официальный, не позволяя копиться «безучетным».
Я сам — студент, слушавший лекции Крыленко. К праву они имели мало отношения и не правовыми идеями вдохновлялись. «Резинка» опиралась на трудовой экономический эффект мест заключения, плюс по теории переделки души арестанта в направлении коммунистических идеалов, применение бесплатного принудительного труда, где главным рычагом была шкала питания арестанта по такой зависимости от нормы выработки: «что заработал, то и поешь» — и прочие лагерные модификации лозунга «кто не работает, тот не ест».
Желудочная шкала питания сочеталась с надеждой на досрочное освобождение по зачетам. Все это разработано чрезвычайно детально, лестница поощрений и лестница наказаний в лагере очень велика — от карцерных ста граммов хлеба через день до двух килограммов хлеба при выполнении стахановской нормы (так она и называлась официально). Стахановская карточка печаталась, заказывалась и выдавалась, и сам Берзин без тени юмора считал именно такую операцию истинным применением стахановских идей в трудовом концлагере. Зная ограниченность Берзина, можно было верить, что он самым серьезным образом относился к своим словам. Выступления этого рода Берзин делал и на Колыме. Достаточно почитать тамошние газеты тогдашние.
Так проведен был Беломорканал, Москанал — стройки первой пятилетки. Экономический эффект был велик.
Велик был и эффект растления душ людей — и начальства, и заключенных, и прочих граждан. Крепкая душа укрепляется в тюрьме. Лагерь же с досрочным освобождением разлагает всякую, любую душу — начальника и подчиненного, вольнонаемного и заключенного, кадрового командира и нанятого слесаря.Варлам Шаламов. В лагере нет виноватых