Адрес: г. Москва, Большой Черкасский пер., д. 7
Большой Черкасский переулок, 7
Я был принят в университет, но без общежития, как москвич, и жилье, крыша сразу стало трудной, неотложной проблемой. Шапиро лучше меня знал всю бюрократическую иерархию, куда надо было обращаться за отказом, — он тоже был москвичом и ускорил наше хождение до необходимого предела. Получив положенные отказы, мы побежали в Наркомат просвещения на личный прием наркома. На Сретенском бульваре мы быстро разыскали кабинет Луначарского, обратились к секретарше.
Друг Шаламова в 1920-е годы Лазарь Шапиро
Шаламов был прописан у сестры на
Рядом дышала обжорка Охотного ряда. Тысячи тонн живого мяса, птицы были вывалены прямо на булыжный проспект Охотного. Над магазином
«Пух-перо» вздымались белые тучи.
Всего года через два я буду жить тут, в Большом Черкасском, рядом с этой самой обжоркой, которая, впрочем, скоро закроется навеки и выстроят гостиницу «Москва».
Для получения места в общежитии ему пришлось не только скрыть московскую прописку, но и скрыть свое происхождение. Именно оно — «сын священника» — станет в 1928 году главным поводом для исключения из университета. Однако другой причиной, возможно, более важной, было участие Шаламова в антисталинской оппозиции. Донос соседей по комнате был подписан 12 февраля, а решение об исключении Шаламова из
Заявление от группы студентов в тройку содействия и коменданту Черкасского общежития
В тройку содействия и коменданту Черкасского общежития
ст-тов 1-го М.Г.У.
отст-тов проживающих в комнате
№ 7б: Шпекторова А. И., Залилова М.,
Виноградова В., Германова А. П. и Смирнова А.Заявление
В комнате № 7б вместе с вышеуказанными т. т., проживает студент
2-го курса Судебного отделенияФ-та Сов. Права Шаламов В. Т. которым постоянно производится нарушение всяких правил общежития и в частности нашей комнаты. К числу таковых нарушений нужно отнести:
По вине Шаламова, во время зимних каникул, была обворована наша комната его другом и приятелем Прозоровым, которого он привел переночевать. В результате последний прожил около3-х месяцев. Когда мы спервых-же дней стали возражать и довели до сведения коменданта — Шаламов защищал Прозорова всей, поповской честью. Обложив матом каждого из нас, — говорил, что Прозоров его — хороший друг и что он за его благонадежность ручается. В результате Прозоров обворовал нашу комнату, о чем с повинной сознался Шаламову через оставленное письмо. Когда мы после покражи стали говорить Шаламову о поступке Прозорова, он заявил: «Хотя я за него и ручался, но не отвечаю».
Почти каждый день Шаламов бывает активным участником «компаний» в комнатах 9 и 10 куда собираются (к девчатам) его друзья по «станку» как он их рекомендует. Напившись как сапожники, криком, стуком, танцами и пением
каких-то «гимнов» «Деньги-деньги . Все за деньги». Под гитарный перезвон не дают нам ни заниматься ни спать до3-4-х часов ночи. После всего этого, заводит своих, пьяных, друзей к нам в комнату. Натаскает грязных матрацев на стол и под стол — укладывает их спать.
Такая-же самая история случается и днем. Когда мы уходим Шаламов заводит своих друзей в комнату и превращает ее втрактир-хлев как это имело место 10-го/II с. г. (вызыв. коменд.) Напившись до изнеможения он их укладывает спать на кровати.Сам-же зачастую уходит, оставляя их одних. Так что мы приходим, а здесь обитают неведомые личности и в их полном распоряжении комната.Встречая почти каждый день такие факты, когда мы начинаем говорить об этом Шаламову. Он предпочитает своим долгом выругать каждого из нас своим вульгарным красноречием в перемешку с матом и заявляет — «Плевать я на вас хочу» (с батиной колокольни) и далее переходит опять утверждать — «Это мои друзья по "станку". Я за них ручаюсь».
Из-за такого поведения Шаламова наша комната имеет небрежный вид во всех отношениях. Невозможно никак установить чистоту и опрятность. А поэтому на основании вышеизложенного просим тройку содействия и коменданта принять меры к выселению Шаламова из нашей комнаты и общежития — избавить нас от шаламовщины.11/II 28 г. к сему подписи
Шпекторов
Залилов
Германов
Виноградов
Смирнов
Все изложенное подтверждается со стороны тройки содействия.
Пом. завхоза <подпись нрзб>.
Шаламов с неизвестной
Вопрос: Вы арестованы за к/р троцкистскую деятельность. Следствие от Вас требует правдивых показаний по существу Вашей к/р троцкистской деятельности?
Ответ: Будучи студентом факультета сов. прав. I МГУ с 1926 г. я жил в общежитии студентов на б. Черкасском переулке, познакомился там и дружески сошелся с рядом студентов и студенток, в частности с Поповым, Розенблюм, Сегал Марией, Саррой Менделевной Гезенцвей и др. В ноябре 1927 г. я узнал, что две моих хорошо знакомых М. Сегал и С. Гезенцвей за участие в к/р троцкистской демонстрации 7-го ноября 1927 г. были исключены из комсомола. Сознания, что не надо продолжать знакомство с ними, у меня не было, я это знакомство продолжал. В конце 1928 г. С. Гезенцвей предложила мне передать кому-то из студентов напечатанную на папиросной бумаге статью Смилги о Бухарине. Позднее мне опять-таки через С. Гезенцвей раз 5—6 на протяжении 4-х месяцев поручались подобного рода дела.
В своих показаниях Шаламов упоминал только о том, что уже было известно следователям из дел 1929 года, когда он получил свой первый срок.
Этот небольшой очерк Шаламова — один из очень немногих прозаических текстов писателя, опубликованных при его жизни в СССР. Невозможно точно сказать, знал ли Шаламов, что Муса Залилов был одним из тех, кто подписал донос на него в феврале 1928 года. Скорее всего, не мог не знать, однако это никак не повлияло на его уважение к судьбе Мусы Джалиля.
В студенческом общежитии на Черкасском освободилась койка. Записку коменданту на это место в нашей седьмой комнате принес не студент I МГУ, а ученик консерватории по классу виолончели Синдеев. Огромный, серый, как слон, в сером брезентовом плаще необъятных размеров, в серой брезентовой «панаме», похожей на передвижной шалаш, на раковину слоновьего уха, с гигантским серым брезентовым футляром в огромных белых руках. Все — и панама, и плащ, и футляр инструмента — было сделано из одной и той же брезентовой ткани — гениальное изобретение Саратова, Симбирска, Самары, откуда явился Синдеев утверждать свою славу в Москве. В огромном сером футляре скрывался певучий зверь великанского роста, певучий таинственный зверь — виолончель.
После пробной ночи выяснилось, что казенная железная койка коротковата для виолончелиста. Даже подставка из футляра не помогала — ступни Синдеева висели в воздухе.
Утром футляр «был весь раскрыт и струны в нем дрожали». Мы и увидели и услышали зверя. Виолончель пискнула несколько раз весьма жалобно — жалобнее скрипки, скрипочки. Просилась в комнату. Но мы не поверили виолончели. Мы дождались трубных низких звуков. Сотряслись стекла нашей комнаты от трубного гласа вроде Страшного суда, и мы отказали виолончелисту в прописке.
Вместо слона Синдеева в наш Черкасский зоопарк пришел леопард Муса. Муса Залилов был маленького роста, хрупкого сложения. Муса был татарин и как всякий «нацмен» принимался в Москве более чем приветливо.
Достоинств у Мусы было много. Комсомолец — раз! Татарин — два! Студент русского университета — три! Литератор — четыре! Поэт — пять!
Муса былпоэт-татарин , бормотал свои вирши на родном языке, и это еще больше подкупало московские студенческие сердца. Муса был очень опрятен: маленький, аккуратный, с тонкими, маленькими, женскими пальчиками, нервно листавшими книжку русских стихов. Вечерами, не то что часто, а каждый вечер, Муса читал вполголоса на татарском свое иличье-то чужое — тело входило в ритм чтения, тонкая ладошка Мусы отбивала чужие ритмы, а может быть, и свои. Мы все были тогда увлечены приближением ямба к жизни и восхищенно следили за упражнениями Мусы при восхождении на Олимп чужого языка, где так много неожиданных ям и колдобин. Муса смело углублялся в подземное царство чужого языка, подводных коряг и идиом.
Муса читал каждый вечер перед сном. Вместо молитвы Муса учил русские стихи, вызубрил все, что не возьмешь изнутри, со смысла и чувства. Способ старинный, надежный, а может быть, и единственный. Именно так зубрят названия латинских костей и мышц медики. Зубрежка там — необходимая и неизбежная основа познания. Муса зубрил по хрестоматии Галахова «Медного всадника», рядом первокурсник медик Боровский заучивал медицинскую латынь по учебнику Зернова. В 10 часов все выключалось — и скрип Боровского и шепот Мусы. Наступала студенческая ночь.
Ладошку Мусы никак нельзя было сравнить с огромной,прямо-таки тургеневской лапищей виолончелиста. И койка для Мусы была не прокрустово ложе, как для Синдеева, — он удобно умещался на казенном стандартном матрасе.
— Что ты читаешь. Муса? Что ты учишь, Залилов?
— Я учу…
Муса еще не был Джалилем (до войны еще было далеко), но внутренне готовился к этой роли. Поэты часто предсказывают свою судьбу, пытаются угадать будущее — русские по крайней мере. И Пушкин и Лермонтов рассказывали о своей смерти раньше, чем умерли.
Таким был и Муса. Русских стихов он перевел немало. Не только Пушкина, но и Маяковского. Но первая встреча с русской поэзией в творческом его выборе — первое стихотворение Пушкина, которое Муса выучил наизусть и даже прочел на литературном вечере в клубе I МГУ, бывшей церкви. Прочел с большим успехом и большим волнением, выбрав стихотворение сам. Это не «Арион», не «Я вас любил», не «Послание декабристам», не «Для берегов отчизны дальной», не «Я помню чудное мгновенье», не «Памятник», наконец… Не ритмические осечки волновали Мусу в стремлении обязательно выучитьпо-русски это пушкинское стихотворение. В стихотворении былочто-то такое, что привлекало, обещало решитьчто-то важное в судьбе, научитьчему-то важному.
Первым русским стихотворением, которое выучил Муса Залилов перед тем, как стать Джалилем, был «Узник» Пушкина. Мы, его соседи по студенческой комнате, шлифовали татарскую речь, очищали пушкинские стихи от всех посторонних звуковых примесей, пока «Узник» не зазвучалпо-русски ,по-пушкински .
— Сижу за решэткой в темнице сы́рой.
— Сыро́й, Муса.
— Сижу за решэткой в темнице сыро́й.
— Учи! Зубри!
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный на воле орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном…
Орел — это ведь не птичка, которую выпускают на волю. Птичку Пушкин написал вскоре после «Узника». Орел не мог освободить узника. Человек зато выпустил птичку из тюрьмы на волю.
Из этих двух тесно связанных друг с другом стихов Муса выбрал первое. А тот человек, который слушал орла, не был выпущен на волю, а был казнен в Моабите в 1944 году.
В моем рассказе нет никаких телепатических домыслов. По структуре белков не вывести химической формулы героизма. Но воздух, шум времени — понятия вполне конкретные, доступные глазу, слуху и осязанию.
Муса Залилов прожил почти год в тогдашней Черкасске I МГУ. Было, значит, в том воздухечто-то необходимое человеку.