«На допрос в трибунал», — вызывают меня и друзей. Садимся в грузовик.
Быстро мелькают улицы Москвы, быстро несутся, цепляясь за надежду, мои мысли. Но все кончено. Мы выезжаем за город. Петровский парк!
Уже ночь, тихая и ласковая. Взвод красноармейцев ждет нас. «К стенке». Целуемся. Идем. Темнеет высокая стена.
А все-таки подальше бы от этой стены. Я приседаю. Залп. Мы падаем. Подходит красноармеец. «Этот еще живой». Выстрел. Я вскакиваю и лечу по парку. Визг пуль, крики. Бегу. Что-то кольнуло ногу. Но ничего, пустяки! Ругань: «Эх вы, говорил — нужно вязать!»
Я бегу, тужурка у меня слетела, фуражка и один башмак тоже. Скорей к зданию дворца. Перелезаю через забор. Взбираюсь на чердак.
Внизу погоня. Налетели красноармейцы на парочку влюбленных, негодуют. Женский голос:
— Да я только с Петей вышла встретиться.
— А что по кустам прячетесь? — рычит красноармеец.
— Позвольте, товарищ, да я сам советский работник, — надрывается мужской голос.
— Работник, — злится красноармеец. — Ах, ты…
А мне, ей-богу, смешно. <…> Перевязываю рану платком. Утро моментальное, светлое. По лестнице шаги. Я умоляю ее: «Спасите!», но в глазах ее такой ужас: «Большевики кругом, беги…» Ну что ж. Я иду, пошатываясь, по парку, держась уединенных тропинок. И, конечно, нарываюсь на милиционера. «Вы кто такой?» и т. п. неуместные вопросы. Идем в комиссариат. А на душе странное спокойствие: «Ухлопаю его, и себе пулю в лоб».
Комиссар, очень симпатичный парень, посмотрел на меня:
— Что у Вас с ногой?
— Попал под трамвай…
Большевистская полиция глуповата — но у меня нет оснований предъявлять к ней за это претензии. Меня даже не осмотрели и отправили в больницу. Но что мне там было делать, как не выспаться, не купить на зашитые в брюках керенки у милейшего больничного сторожа кое-какую одежонку и, прочитав в «Известиях» свою фамилию в списке расстрелянных, не сесть в трамвай и поехать в одну гостеприимную русскую квартиру, откуда потом я скоро уехал на Юг…