Адрес: Москва, Серебряническая наб., д. 15
В этом здании прошло выездное заседание Московского городского суда по делу о демонстрации 25 августа под председательством судьи Лубенцовой по кличке Лубянцева. На заседание пришло много друзей подсудимых, но большинство так и не попали в зал, потому что сотрудники КГБ наполнили его лояльными проинструктированными людьми.
Дом 15 на Серебрянической набережной. Фото: PastVu
В трехэтажном здании № 15 на Серебрянической набережной, которое было построено в 1900 году как богадельня по проекту архитектора Дмитрия Шапошникова, в советское время располагался народный суд Пролетарского района. С 9 по 11 октября 1968 года в этом здании проходило выездное заседание Московского городского суда по делу о демонстрации на Красной площади 25 августа, по которому проходили пять подсудимых — Лариса Богораз, Вадим Делоне, Павел Литвинов, Константин Бабицкий и Владимир Дремлюга. Виктор Файнберг был на психиатрической экспертизе — в результате его признали невменяемым. Как посчитали его друзья, на скамью подсудимых его не пустили только потому, что следы побоев были слишком заметными. Наталья Горбаневская была отпущена, хотя ей также пришлось пройти через психиатрическую экспертизу в Институте им.
Вид на здание суда со стороны Николоворобинского переулка. 1975. Фото: PastVu
Судебное заседание должно было начаться в 10 утра 9 октября. Уже в 9 утра около здания суда собралось множество людей — знакомых, близких и просто сочувствующих. Формально процесс был открытым для всех желающих — тем более для родственников и друзей подсудимых. Тем не менее большая часть из них в сам зал так и не попала. Зал находился на третьем этаже и, рассчитанный мест на 30–40, едва вместил 60–70 человек. Вероятно, перенос заседания в небольшой, не приспособленный для громких процессов районный суд был вызван как раз желанием властей избежать скопления дружественной подсудимым публике. Большинство из пришедших на суд в сам зал так и не пустили. Как пишет Илья Габай, составивший для «Полдня» очерк «У закрытых дверей открытого суда», для тех, кому процесс был действительно важен, «не хватило места» в зале суда: вместо них там сели специально подобранные сотрудниками КГБ или приглашенные через местные партийные ячейки «лояльные граждане», в основном, рабочие с московских заводов. В «Полдне» цитируется «Рассказ анонима» — рабочего, которого попросили присутствовать на судебном заседании:
Нам сказали, как мы должны вести себя: не делать никаких записей, сидеть вместе со своей группой, стараться не отвечать на вопросы со стороны других присутствующих, а если придется отвечать, как мы попали на суд, сказать, что сегодня день отгула на работе, утром случайно зашли и заинтересовались. <…> Сбор был назначен на восемь часов. Подъехала закрытая машина и доставила нашу группу в Серебрянический переулок. Мы вышли из машины не у самого здания суда;
какой-то человек пошел впереди нас и провел в здание суда, в большую комнату на третьем этаже. Там мы сидели часа полтора; вместе с нами находилось много молодых людей: курили, играли в домино. Потом уже нам стало известно, что они дежурили весь день у здания суда. Около 10 часов нас провели в зал. Когда мы выходили через главный подъезд суда, то увидели громадную толпу людей, стоявших перед зданием. Не знаю, как другим, но мне стало очень стыдно. Мы гуськом шли через толпу, икто-то сказал, указывая на нас: «Посмотрите, какие морды подобрали».Горбаневская Н. Полдень. М., 2007
В зал суда смогли пройти только родственники подсудимых. Тем не менее жену Павла Литвинова Майю Русаковскую, также как его друзей и родственников, не пустили. В результате перед зданием собралась достаточно внушительная толпа — как близких и друзей подсудимых, так и просто сочувствующих и интересующихся горожан, которые в течение трех дней стояли на улице под дождем и ранним октябрьским снегом. Их окружало кольцо из милиционеров, оперативников, сотрудников КГБ в штатском. При этом тех, кто
Петр Григоренко отправил генеральному секретарю ЦК КПСС
Люди, знакомые мне, опытные, так сказать, «диссиденты» к милиции не подходят, стоят отдельной группой. Они по опыту прежних судов знают, что «мест в зале нет» и не тревожат ни себя, ни милицию. Отдельно стоит довольно внушительная группа, около 50 человек, молодых людей. Этих я уже привык узнавать, это так называемые «дружинники». «Родственников», стремившихся в зал, милиция постепенно оттесняет, и они примыкают частично к нам «протестантам», а частично, по неопытности, к «дружинникам». Постепенно подходят и подходят наши. Нас уже больше, чем дружинников. Стоим, разговариваем. Ко мне
кто-то подходит из наших, отзывает в сторону: «Пойдемте, посмотрите, что делается в соседних дворах». Иду с ним. Действительно, есть над чем задуматься. Во дворах автомашины в строю. В них сидят, как на параде — карабин между ног, обе руки на стволе — рядовые милиционеры. Проходим больше десятка дворов — одна и та же картина.
Подхожу к своим. Отзываю их всех в скверик, расположенный против суда, на противоположной стороне. «Дружинники» подходят тоже, нагло втискиваются между нашими людьми. Не обращаю на это внимания. Говорю: «Сегодня можно ждать провокаций. В соседних дворах полно машин с вооруженной милицией, видимо, подразделения мотополка резерва. Прошу ни на какие провокации не поддаваться, быть сдержанными, со скандалистами не связываться. В случае хулиганских действий обращаться к милиции». Не успели мы поговорить, как из калитки небольшого завода (тоже напротив суда, рядом со сквером) вышло несколько пьяных рабочих, среди них одна женщина. Начинают приставать к нашим. Особенно нагличает женщина. Подхожу к милицейской цепи, обращаюсь к старшему (майору): Вы видите, что делается? — показываю на пьяных. Неохотно делает им замечание. Те ненадолго затихают. В это время появляется еще группа рабочих в комбинезонах, запачканных краской. Они не пьяные, поэтому я к ним особенно не приглядываюсь. Вдруг Зинаида (у неепрямо-таки нюх на КГБ) [Григоренко] восклицает: «Что ж это ты комбинезон натянул рабочий, а туфельки лаковые оставил». Я вглядываюсь внимательнее в этих «рабочих» и вижу: действительно, туфли у всех лаковые, да и комбинезоны совершенно чистые, только краска пятнами на них набросана, как набрасывают ее на маскировочные костюмы. «Рабочие» сначала опешили на замечание Зинаиды, но быстро опомнились, и один с невероятной злобой прошипел: «Ах ты, жидовка (жена моя русская)! За ноги бы тебя, да головой об дерево, чтоб мозги выскочили». Им было на что злиться. Все наши поняли, что это за люди, и при их движении расступались и, глядя на их туфли, говорили: «Дорогу рабочему классу». В результате им пришлось удалиться на завод, снять там свои маскировочные костюмы и появиться снова перед судом уже в гражданском.
<…> Три дня, в течение которых шел суд, нас непрерывно провоцировали. Особенно напряженная обстановка создалась на второй день. Нам явно хотели устроить мордобой. Как близко было до этого, можно судить по такому факту. Мы составляем очередное коллективное письмо. Я читал его вслух. Подошел «дружинник» и, нагло глядя мне в глаза, протянул быстро руку и рванул письмо из рук. Бросился бежать, но наши его перехватили. «Дружинники» пришли ему на помощь. Наши преградили им дорогу. Вдругкто-то крикнул: «Петр Григорьевич, посмотрите!». Я быстро подошел.Кто-то из наших парней, крепко держа правую руку «дружинника», показывал надетый на нее кастет. «Давайте за мной, к милиции», — сказал я. Наши, окружив «дружинника», повели его. Когда подошли к цепи милиции, ребята расступились, и «дружинник», воспользовавшись этим, вырвал свою руку и проскочил за цепь милиции. «У него кастет на правой руке», — сказал я майору. «Не вижу», — возразил он, глядя, как «дружинник» ,поблескивая кастетом, скрывается в подъезде суда. Было ясно, готовят драку с использованием кастетов, но кастеты потом припишут нам. Надо было принимать меры.
Пошли на ближайший телеграф — высотный дом на Котельнической набережной, и дали телеграмму Щелокову о том, что под прикрытием милиции готовится вооруженное нападение хулиганствующих элементов на людей, собравшихся у суда. Пока мы ходили на телеграф, «дружинники» все же спровоцироваликакой-то беспорядок, и милиция забрала несколько человек наших «за хулиганство». Мы всей массой пошли в10-е отделение милиции, куда увезли наших товарищей. «Дружинники» увязались за нами. Но так как нас было больше, нападать они не рискнули. Внушительная наша масса подействовала и на милицию. Наши задержанные были освобождены. Часа через два, видимо, подействовала и телеграмма, посланная Щелокову. Милиция убрала пьяных рабочих, в том числе и особо скандальную женщину. Дружинникам были даныкакие-то указания, и они начали вести себя корректнее. Я думал, что все обошлось благополучно, но оказалось, несколько человек, в том числе Сергей Петрович Писарев, были избиты.По-видимому , когда мы были на телеграфе.12-го октября, в последний день процесса, и милиция, и «дружинники» вели себя корректно. Мы приписывали это вчерашней нашей телеграмме. Но вот я замечаю, появился известный мне «большой чин» из КГБ. Он очем-то поговорил со своими, а те потом пошли к милиции и «дружинникам». «Чин» этот уехал, но потом появился снова. Создавалось впечатление, что ончто-то готовит. Вскоре выяснилось: у нас из закрытой автомашины выкрали цветы, приготовленные для адвокатов, которые у нас были главными героями. До нас уже дошло содержание их речей. Говорили о них, особенно о выступлениях Калистратовой и Каминской, с восхищением.Кто-то пустил шутку: «Если бы не эти две бабы, то пришлось бы сказать, что в Московской адвокатуре нет настоящих мужчин». Но шутнику возразили сразу в несколько голосов: «Мужчины тоже вели себя достойно».Григоренко П. В подполье можно встретить только крыс.
Нью-Йорк , 1981
Глава «Шемякин суд» — самая большая и самая впечатляющая часть «Полдня». По драматургии, по характерам действующих лиц и диалогам материалы суда напоминают хорошую и тщательно поставленную пьесу. Неудивительно, что в ФРГ даже сняли телевизионный фильм о процессе. Вспоминает правозащитник и историк Александр Даниэль, сын Ларисы Богораз, который в те дни присутствовал на заседаниях суда:
[Судебное заседание] напоминало больше всего
какую-то очень хорошую театральную постановку. Потому что каждый из обвиняемых был личность. У каждого был свой характер, не похожий на характер других. То есть распределение ролейкак-то стихийно возникло. Распределение характеров между главными актерами этой пьесы. И забавно было то, что адвокаты, которые защищали подсудимых, — то ли так сложилось случайно, то ли они подстроились к интонациям и характерам своих подзащитных, — но они тоже очень соответствовали. Там, скажем, Володя Дремлюга, он был такой задиристый, порывистый, агрессивный немножко. И адвокат Монахов, который его защищал, тоже вел себя точно так же. Лариса Иосифовна [Богораз] сама себя защищала. Она отказалась от адвоката — по договоренности с Диной Исааковной Каминской, своим адвокатом и своей близкой приятельницей. Дина Исааковна вела предсудебную защиту, то есть помогала ей знакомиться с делом. А на суде, договорившись, естественно с Диной Исааковной, сказала, что будет защищать себя сама. Дина Исааковна защищала другого подсудимого, Павла Литвинова. Вадима Делоне, молодого парня гуманитарного склада, поэта, очень юного тогда, защищала Софья Васильевна Каллистратова. Тоже замечательный адвокат, известный уже тогда. Адвокат, выступавший на политических процессах. И так далее. И в общем, у каждого из них была своя интонация, свой звук, своя манера поведения. Скажем, Лариса Иосифовна, она больше напирала на логику, на рацио. Софья Васильевна Каллистратова, которая защищала поэта Делоне, ее выступление было очень поэтическим, ярким таким, ораторским. Дина Исааковна Каминская, защищавшая Литвинова, тоже дала тогда прекрасный образец рационального подхода к делу, не оставила камня на камне от обвинительного заключения. Она очень спокойно, знаете, как теорему доказывает учительница математики на доске, доказала, что под обвинением не было никаких решительно оснований, и тоже это было очень красиво.
<…> Прокурор абсолютно не выделялся, был бесцветная фигура, его участие в процессе было невелико, а главным образом он произносил обвинительную речь, но это была просто передовицы из «Правды». [Судья же вела себя] жестко. Она, в отличие от прокурора, явно была неглупая женщина. Она очень старалась направить все мизансцены судебные в правильное русло. Иногда старалась вести себя более или менее корректно, но не всегда у нее это получалось. Часто обрывала подсудимых, делала замечания адвокатам. Дина Исааковна Каминская, которая участвовала и раньше в процессах, которые вела этот судья, говорила, что Лубенцова считалась хорошим судьей. Хорошим, грамотным, точным судьей. Но это был политический процесс. И потом, спустя много лет, Дина Исааковна говорила, что все юристы, которые с ней дальше имели дело, заметили, что после этого процесса она стала гораздо хуже себя вести на обычных процессах, уголовных, которые она вела.Интервью с Александром Даниэлем, 6 августа 2015 года
В дальнейшем обвинение пыталось доказать, что демонстранты мешали проезду транспорта на Красной площади.
Богораз-Брухман , Делоне, Литвинов, Бабицкий, Дремлюга и Файнберг, будучи несогласны с политикой КПСС и Советского правительства по оказанию братской помощи чехословацкому народу в защите его социалистических завоеваний, одобренной всеми трудящимися Советского Союза, вступили в преступный сговор с целью организации группового протеста против временного вступления на территорию ЧССР войск пяти социалистических стран. Для придания своим замыслам широкой гласности они заранее изготовили из белой материи плакаты с текстами: «Руки прочь от ЧССР», «Долой оккупантов», «За вашу и нашу свободу», «Свободу Дубчеку», «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия» (последний на чешском языке), то есть содержащими заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй.
Затем, после предварительной договоренности, 25 августа с. г. в 12 часов дня [они] прибыли к Лобному месту на Красной площади, доставив с собой спрятанные указанные плакаты, где во исполнение своего преступного сговора приняли активное участие в групповых действиях, развернули плакаты и, обращаясь к находившейся на площади публике, стали выкрикивать аналогичные с плакатами призывы, чем грубо нарушили общественный порядок и нормальную работу транспорта. Этими действиями они вызвали возмущение находившихся на Красной площади граждан.Горбаневская Н. Полдень. М., 2007
При допросе прокурор особенно напирал на наличие предварительного сговора между подсудимыми. В обвинительном заключении было сказано, что демонстранты вступили в «преступный сговор», предварительно договорившись устроить демонстрацию на Красной площади, и при допросе прокурор особенно напирал на наличие такого сговора между ними. Однако подсудимые последовательно отрицали, — и доказывали, — наличие такой договоренности.
Прокурор: Была ли между вами предварительная договоренность?
Литвинов: Не было.
Прокурор: Значит, это случайное совпадение?
Литвинов: Думаю, что это не случайное совпадение.
Прокурор: Как же вы так говорите?! Вот вы физик, должны рассуждать логично. Если это не случайность, значит была договоренность.
Литвинов: Нет, это не противоречит логике. Я могу вам предложить несколько вариантов иных возможностей. Например — я не утверждаю, что так было, но возможен следующий вариант: некое третье лицо сообщило и мне, и Богораз о том, что25-го готовится демонстрация. Мы могли там встретиться без всякой предварительной договоренности, но в то же время не случайно.
Прокурор: Если бы вы были один, вы бы все равно пошли?
Литвинов: Безусловно.
<…>
Бабицкий: Полагая, что ввод советских войск в Чехословакию наносит прежде всего большой вред престижу Советского Союза, я считал нужным довести это свое убеждение до сведения правительства и граждан. Для этого в 12 часов 25 августа я явился на Красную площадь, сел на тротуар около Лобного места и поднял плакат. Очень быстро, черезполторы-две минуты, около нас оказалось 5–6 человек в штатском, которые очень грубо и резко вырвали у нас плакаты. Никто из нас не оказал сопротивления. При этом люди в штатском выкрикивали грубые оскорбления. Один из них выкрикивал: «У, сука, антисоветчик».
Судья: Я прошу вас, Бабицкий, не повторять в зале суда эти выражения. Вы с высшим образованием, работаете в Институте русского языка. Хотя они цензурные, но в зале суда их не следует употреблять. Достаточно сказать, что это были грубые выражения. <…>
Поздеев: Вы искренне были убеждены в своей правоте? Или у вас были другие цели?
Бабицкий: Я не побоюсь сказать, что цели были… (поколебавшись) высокие. Разве пойдешь в тюрьмуиз-за того, в чем искренне не убежден?
<…>
Делоне: Прежде всего хочу сказать, что я не признаю себя виновным. Обвинение должно быть объективным и базироваться на фактах. Я считаю предъявленное мне обвинение несостоятельным, юридически безграмотным и недоказанным. На предварительном следствии я заявил, что я, будучи не согласен с действиями правительства, участвовал в выражении протеста против ввода войск в Чехословакию и держал один из плакатов. Все остальное в обвинительном заключении не соответствует действительности.
Я протестовал не против братской помощи, а против ввода войск в Чехословакию. <…> Действительно, я участвовал в протесте и развернул один из плакатов. Я не считаю, что тексты плакатов содержат заведомо ложные измышления, порочащие действия советского правительства. Мы в текстах плакатов не сообщали никаких фактов, а лишь наше отношение к ним, следовательно ложными, тем более заведомо ложными, они быть не могут и никого не могут дезинформировать.Горбаневская Н. Полдень. М., 2007.
В распоряжении суда были три группы свидетелей:
Наблюдались противоречия в их показаниях.
Богораз: В ваших показаниях на предварительном следствии говорится, что демонстрантов задерживали мужчины в штатском при помощи работников милиции. На очной ставке вы утверждали, что не знаете, была милиция или нет. Чем вы объясняете это противоречие?
Давидович: Наоборот, задерживала милиция с помощью граждан в штатском.
Богораз: Это еще более сильное утверждение.
Судья зачитывает оба показания, их взаимное противоречие соответствует утверждению Богораз.
Богораз: В деле имеются два показания свидетеля Савельева, первое — что он слышал, как женщиначто-то кричала; второе — что он никаких выкриков не слышал. (Указывает том и лист дела.)
Судья проверяет.
Богораз: Чем объяснить разницу в ваших показаниях?
Савельев молчит. <…>
Каминская: В протоколе допроса сказано, что свидетель приехал на машине, чтобы дети пошли в мавзолей. Но в мавзолей они не попали. Почему?
Савельев: К мавзолею была очередь.
Каминская: В деле есть ваше показание, что мавзолей был закрыт.
Савельев: Нет, он был открыт, но была очередь.
Я люблю жизнь и ценю свободу, и я понимала, что рискую своей свободой и не хотела бы ее потерять.
Я не считаю себя общественным деятелем. Общественная жизнь — для меня далеко не самая важная и интересная сторона жизни. Тем более — политическая жизнь. Чтобы мне решиться на демонстрацию, мне пришлось преодолеть свою инертность, свою неприязнь к публичности.
Я предпочла бы поступить не так. Я предпочла бы поддержать моих единомышленников — известных людей. Известных своей профессией или по своему положению в обществе. Я предпочла бы присоединить свой безымянный голос к протесту этих людей. Таких людей в нашей стране не нашлось. Но ведь мои убеждения от этого не изменились.
Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать — значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать — значило для меня солгать. Я не считаю свой образ действий единственно правильным, но для меня это было единственно возможным решением.
Для меня мало было знать, что нет моего голоса «за», — для меня было важно, что не будет моего голоса «против».
Именно митинги, радио, сообщения в прессе о всеобщей поддержке побудили меня сказать: я против, я несогласна. Если бы я этого не сделала, я считала бы себя ответственной за эти действия правительства, точно так же, как на всех взрослых гражданах нашей страны лежит ответственность за все действия нашего правительства, точно так же, как на весь наш народ ложится ответственность засталинско-бериевские лагеря, за смертные приговоры.
В 5 часов вечера суд закончился. С большим трудом нам удалось вручить цветы адвокатам и прокричать слова привета увозимым осужденным. В это время подошла машина, заполненная молодыми ребятами. «Большой чин» громко спросил: «А остальные?» .С машины ответили: «Сейчас подъедут».
— Надо немедленно уходить и сразу же рассеиваться! — сказал я своим. Начали быстро уходить. Мы с женой уходили последними. С нами шли еще человек 5–6. У первого уличного перехода мы только шагнули на мостовую, как сзади скрипнули тормоза авто. Мы отпрянули на тротуар и тут же услышали: «Что ты тормозишь! Дави их, дави!». Это сказал своему шоферу «большой чин». Это его машина скрипнула тормозами. Сказал так, чтоб слышали мы. Жена ему ответила словом, которое он заслужил. И тоже так, чтоб он услышал.
После мы узнали от «дружинников», что на 6 часов вечера было назначено нападение на наскаких-то ребят с заводов. Среди дружинников — заводских комсомольцев — общавшихся с нами все три дня, появились такие, что начали нам сочувствовать. «Публика» в зале, послушав процесс, тоже без большого энтузиазма восприняла приговор. Я сам разговаривал с работницей, членом партии, которая после суда пришла к нам на квартиру и рассказала, как их готовили к процессу, — говорили, что будут судить антисоветчиков, шпионов. Привозили их в суд в 8 часов, а в 9 заводили в зал, и они сидели, занимая места не им положенные, места друзей и родственников.Григоренко П. В подполье можно встретить только крыс.
Нью-Йорк , 1981
Фрагмент разговора с Ниной Литвиновой, Евгением Сыроечковским и Павлом Литвиновым о суде над Виктором Хаустовым, арестованным вместе с Евгением Кушевым на демонстрации 22 января 1967 г. Демонстрация состоялась в первое воскресенье после арестов Веры Лашковой, Павла Радзиевского, Юрия Галанскова и Алексея Добровольского, на следующей неделе были арестованы Александр Гинзбург, Вадим Делоне, Владимир Буковский и Илья Габай.
Взяла интервью Ольга Розенблюм (РГГУ), 30 апреля 2019 года
(Продолжение разговора о суде над Хаустовым)
ЕС: На твоем – это на Серебрянической набережной, да. Родственников пустили в суд, а я родственником не считался, кто я – свойственник. И мы все были – большая толпа была – перед зданием суда, на Серебрянической набережной, и там всякие действия происходили. С одной стороны, там довольно резко вел себя генерал Григоренко, и какое-то письмо быстро написал, и мы начали его подписывать. Потом подошел один человек и вместо того, чтобы подписать, взял всю эту бумагу разорвал. Такой молодой, очень. Из ГБ. И я помню, что был большой шум, все возмущались, ну а потом он все равно все крутился, потом они отошли с Андреем Амальриком, туда к набережной, и о чем-то долго разговаривали. Потом приходили какие-то работяги, которые всем кричали: «Вот наши мозолистые руки, покажите ваши руки!» Но они были пьяноваты, в общем-то.
НЛ: Там стояли столы, и их поили.
ЕС: Этого я не видел, это в соседнем дворе, говорят, было.
ОР: Как стояли столы?
ЕС: Столы с водкой. С бутылками водки и стаканами.
ОР: Где?
ЕС: В соседнем дворе, рядом с судом. Работягам каким-то сначала давали выпить, а потом напускали в толпу, чтобы они как-то так обличали этих паразитов, которые...
НЛ: Там были дружинники из МГУ.
ЕС: А, из МГУ, да. Потом было дело уже... заметили студентов, Олега Мельникова...
ПЛ: А, да-да-да. Это, в общем, предшественники интернетских троллей.
ЕС: И Сашеньку Гамбарян.
НЛ: Это студентка была. Четвертого курса биофака...
ЕС: Его выгнали. А Сашеньку Гамбарян стали выгонять...
НЛ: А, у нее был грудной ребенок...
ЕС: Помнишь, деканатская комиссия была, и на [заседание] этой комиссии, пришли я и Сережа Ковалев. И кажется, Саша Лавут.
НЛ: И Саша Лавут, и я.
ЕС: Да. И там нас с очень большим неудовольствием встретили: «Мы вас всех обязательно запишем, кто вы». Я помню, когда я сказал: «Я Сыроечковский, выпускник вашей кафедры, Николай Павлович», – он как-то очень перекосился. Но там очень хорошо выступал Олег Мельников... Его как раз ведь выгнали перед защитой дипломной работы.
ПЛ: По-моему, одно из первых дел, которым занимался Сережа Ковалев, – защита Олега Мельникова.
НЛ: Нет, он же еще выступал против Лысенко... Сережа...
ПЛ: Первое правозащитное.
НЛ: Не знаю. Кстати, по-моему, это было в «Хронике» довольно хорошо написано [см. в пятом номере «Хроники текущих событий»: «ОЛЕГ МЕЛЬНИКОВ, студент биологического факультета МГУ, был у здания суда, подписал петицию с требованием допустить собравшихся в зал суда, деканат факультета во главе с профессором Н.П.НАУМОВЫМ принял решение исключить его из университета, причем это решение принято за два месяца до защиты диплома»]. А Сашеньку Гамбарян [не выгнали] потому что у нее был ребенок маленький.
ЕС: Да, с одной стороны. А с другой стороны, подошли студенты к декану, к Николаю Павловичу Наумову, и сказали, что если Сашеньку выгонят – факультет выйдет на улицу. И ее оставили.
Опубликовано 4 июля 2020 года