Лариса Иосифовна Богораз (1929–2004) — правозащитный деятель. Ee отец, Иосиф Аронович Богораз, в 1936 году был осужден и отбывал срок в Воркутлаге. Лариса Богораз училась на филологическом факультете Харьковского университета (лингвист, кандидат наук — 1965). После ареста своего мужа Ю. Даниэля она начинает активную правозащитную деятельность. В 1966–1967 годах посещает мордовские политические лагеря и знакомится с женами многих политзаключенных. В январе 1968 года вместе с Павлом Литвиновым составляет обращение «К мировой общественности», в котором выражает протест против грубых нарушений законности в ходе «процесса четырех». К 1968 году становится неформальным лидером правозащитного движения, постоянным инициатором и автором обращений и писем по проблемам политических репрессий.

Наташа Горбаневская позвонила мне 21-го на рассвете. У нее был голос — рыдание, она по радио услышала, что советские танки в Праге. С 30-х годов, хотя я тогда была маленькая, но навсегда запомнила фразу «Фашистские танки в Праге». Эта фраза и та, которую я услышала теперь от Наташи, слились в моем сознании в одно, стали тождественны. Я понимала, что и немцы не все хотели этого. А те, кто не хотел — как они к этому отнеслись? Примирились, как с неизбежным злом? Теперь этот же вопрос относится ко мне. Советские танки в Праге. А что я могу предпринять? Для того чтобы решиться на какое бы то ни было действие, надо было изменить глубоко въевшееся в сознание представление, что вопросы внешней политики меня не касаются. Это «их» дела. Для того чтобы почувствовать, что и за это я в ответе, нужно было это представление подавить. Для меня сложно было и принять ту форму протеста, которую предложила еще в начале лета Наташа Горбаневская. Она первая произнесла слово «демонстрация». Мне бы и в голову не пришло: с детства и до сего дня сама мысль о том, что я могу стать объектом чьего-то внимания, наблюдения вызывает у меня буквально рвотный рефлекс. И сегодня для меня наступили очень неприятные времена — то телевизионщики, то газетчики… Почему же я не отказываюсь? Отчасти в силу соглашательских свойств личности. Ведь это надо было бы объяснять чем-то свой отказ, что само по себе тоже значит раскрывать себя перед посторонними, да еще и с оттенком кокетства. Хорошо, когда возможно отговориться плохим самочувствием. На самом деле, не так уж плохо я себя чувствую. И вот приходится говорить слабым голосом, строить кислую физиономию… Тогда я начинаю искать сочувствия у сыновей, жаловаться им на трудную жизнь. Что же говорит мне младший сын? «Поздно спохватилась! Тридцать лет назад надо было думать, вот теперь и расхлебывай!». Но тогда — разве кто из нас об этом думал? Да и предвидеть мы могли только наиближайшее будущее — тюрьму, суд, лагерь. Почему-то других возможностей (вроде ссылки) я и не предполагала: статья УК такую меру наказания, как ссылка, не предусматривала). Так что тогда думалось совершенно о другом — как организовать задуманную акцию — ну, там, плакаты нарисовать, обеспечить все-таки хоть минимальную гласность и в меру своих возможностей подготовиться к неизбежному предвидимому грядущему, о котором я только что сказала. Единственное, в чем я не сомневалась с начала лета: если вторжение — значит, демонстрация. Ведь другие формы протеста и выражения своего отношения к происходящему — петиции, протесты, обращения (словом, коллективки) уже были нами испробованы. Не то чтобы меня — нас! — разочаровало отсутствие малейшего результата, на положительный результат никто и не рассчитывал. Но очевидно же: противодействие должно быть адекватно действию, а перечисленные выше формы протеста ощущались как явно неадекватные в отношении вторжения. Поэтому когда мы, пикейные жилеты, всю зиму, весну и лето обсуждали события в Чехословакии и тот пропагандистский шабаш, который развернулся вокруг них в СССР, все наши разговоры вертелись около одной темы: введут войска — не введут, а если введут, тогда что будем делать? Горбаневская, по-моему, первая произнесла слово «демонстрация», и оно, как бабочка, запорхало на наших посиделках. Я тоже повторяла это слово, но, говоря правду, не верила в возможность вторжения. У меня, видимо, еще оставались какие-то иллюзии относительно здравого смысла у наших руководителей. Но еще и очень уж не хотелось, чтобы ввели войска: Пражскую весну уж очень жалко, да и себя тоже. Помню такой эпизод: в чьем-то доме я случайно встретилась с молодым чехом, московским аспирантом-физиком. Снова зашел разговор все о том же — введут войска — не введут. И он так выразительно смотрел на меня, как будто что-то от меня зависело. Я сказала, что не представляю себе, чтобы «они» на это решились: «ведь это значило бы конец коммунистического движения в мире». И тогда он сказал: «Тогда пусть вводят…». Этот разговор сыграл немалую роль в моем последующем поведении.
<…> На все про все у нас оставалось три дня — 22-е, 23-е, 24-е. И на плакаты, и на корреспондентов, и на приведение в порядок — перед арестом — личных дел. Я еще задумала заранее очистить квартиру от «крамольных» бумаг: их сколько ни прибирай по мере поступления, каждый день заводятся новые. И собаку с кошкой надо пристроить, и оставить какие-то распоряжения сыну (он как раз, к счастью, уехал в Тарту; надо бы еще и моих стариков навестить — попрощаться. И еще одно дело у меня было задумано, о нем я скажу чуть позднее. И на работу надо ходить, а то еще уволят за прогул. Тогда я совершила еще один несвойственный мне поступок. Пришла на работу и написала заявление, что в знак протеста объявляю индивидуальную забастовку. Лукавство, конечно. Зато выгадала свободный день. Почти все, что было надо, успела сделать. Не успела только очистить от крамолы комнаты, да к старикам не удалось заехать. Зато я написала им и Саньке (сыну) письма: что, мол, простите меня, но ничего не поделаешь. Обо мне не беспокойтесь — все будет в порядке, сейчас сказали бы «о-кей». Написала приятельнице просьбу, чтобы взяла к себе собаку и кота и относилась бы к ним, как к родным. Ну, и тому подобные банальные дела и слова.

Богораз Л. Сны памяти. М., 2009

Сын Ларисы Богораз и Юлия Даниэля, Александр Даниэль, который 25 августа вернулся из Тарту и не знал о демонстрации, вспоминает:

Я прихожу домой, никого нет. Я повалялся с книжкой на диване. Потом заинтересовался, а где же матушка. Начал звонить разным людям, позвонил одной нашей знакомой, та, в очень расстроенных чувствах, говорит: Саня, приезжай немедленно ко мне. Я приехал, она мне объяснила, что Лара пошла на Красную площадь, демонстрировать. Дальше мне было более-менее ясно. Мозги не сразу заработали. Поэтому я поехал в дом, где я думал что-то узнать, подробности, что произошло, в дом Якира Петра Ионовича. И некоторое время я еще просидел у Якира, постепенно узнавая, что произошло. И тут меня стукнуло, что если человека арестовывают, то у него в доме должны делать обыск. А раз в доме делают обыск, а в доме никого нет, то арестованного должны привести на этот обыск. Ну и я рванул, схватил такси и рванул домой обратно. И точно, я приезжаю — а там идет обыск и мать тут же. Так что мне удалось ее повидать, перед тем, как ее окончательно уже повели в тюрьму.

Александр Даниэль, интервью 6 августа 2015 г.

Вплоть до демонстрации Лариса Богораз работала старшим научным сотрудником во Всесоюзном научно-исследовательском Государственном комитете стандартов СССР (ВНИИКИ). В четверг 22-го августа она сообщила начальнику своего отдела о том, что собирается протестовать против ввода войск в Чехословакию, а на следующий день подала письменное заявление об этом в дирекцию и профком. В итоге она была уволена после ареста. За участие в демонстрации 25 августа Лариса Богораз была осуждена на четыре года ссылки, которую отбывала в Иркутской области. После возвращения в Москву в 1972 году продолжала участвовать в петиционных кампаниях и выступать против политических процессов: соавтор «Московского обращения» (1974), подписала петицию о всеобщей политической амнистии в СССР, открытое письмо в защиту Е. Давидовича, автор письма в защиту С. А. Ковалева (1975), участвовала в издании исторического сборника «Память» (1976–1981), автор заявления с требованием освобождения Татьяны Великановой (1979).