Кроваво-красное сукно на столе, за которым заседают судьи. С левой стороны защитники, казенные и частные. Частные — адвокаты с крупными общественными именами, некоторые — бывшие революционеры, теперь враги народа. Они производят жалкое впечатление. Особенно один из них. Когда говорит, жестикулирует, подносит руки к лицу, точно умоляет. Судьи грубо его обрывают. Ораторские способности, знание, логика — здесь не нужны. <…>
За отдельным столиком сидит справа прокурор Крыленко с большим, почти голым черепом и с сильно развитой, хищной челюстью. Он напоминает злобную собаку, из тех, что по улицам водят в намордниках. Чувствуется, что жажду крови в этом человеке утолить невозможно, он жаждет еще и еще, требует новых жертв, новых расстрелов. Стеклянный голос его проникает в самые отдаленные уголки залы, и от этого резкого, крикливого голоса мороз дерет по коже. <…>
Внимание мое было до такой степени сосредоточено на группе людей, которым грозил расстрел, что я совершенно забыла о том, что в числе других судили и меня. <…> Меня удивило, когда один из чекистов вдруг подошел ко мне и потребовал чтобы я села на одну из первых скамей, вместе с под судимыми, охраняемыми стражей. А вечером после заседания суда всех нас, преступников второго разряда, отправили в тюрьму на Лубянку-2. <…>

Начавшееся в конце марта 1922 года изъятие ценностей из московских храмов и монастырей привело к многочисленным попыткам москвичей спасти свои святыни. Документы показывают, что при всей остроте конфликтов, разыгрывавшихся на московских улицах вокруг церковных зданий, ни единого плана, ни организации совместных действий у противников изъятия, вопреки утверждению приговора, не существовало. В стычках с обеих сторон были раненые, убитых не было.

Тем не менее, громкий показательный процесс, проходивший в здании Политехнического музея, завершился вынесением 11 смертных приговоров. К расстрелу были приговорены священники Александр Николаевич Заозерский, Александр Федорович Добролюбов, Христофор Алексеевич Надеждин, Василий Павлович Вишняков, Анатолий Петрович Орлов, Сергей Иванович Фрязинов, Василий Иванович Соколов, иеромонах Макарий Николаевич Телегин, гражданка Варвара Ивановна Брусилова (безработная), Сергей Федорович Тихомиров (мясник), Михаил Николаевич Роханов (крестьянин Витебской губ.).

Помимо санитарных судов, в 20-е годы большое распространение получили и другие виды инсценированных постановочных судебных заседаний. Для этого писались специальные пьесы на «больные» темы пропаганды. Это могла быть неграмотность, отношения с родителями, аборты и проч. Самое серьезное внимание уделялось приданию постановочному процессу полного сходства с настоящим. В одной из инструкций говорилось:

Помещение, где ставится инсценированный суд, должно напоминать собой общий вид зала судебного заседания. На возвышении — сцене в зрительном зале или на специально сколоченной эстраде помещается стол, покрытый красным сукном. У стола три кресла: для председателя и двух членов суда. С левой стороны — кафедра для защитника, с правой — такая же кафедра для обвинителя. Несколько глубже — стол для секретаря и стенографистки. По бокам две двери — одна, ведущая в «Комнату совещаний», другая — в «Свидетельскую». Несколько ниже уровня сцены — специальная возвышенность для подсудимого. С этой же возвышенности выступают и свидетели. Сцена украшена портретами Ленина, народного комиссара юстиции Курского, зампрокурора республики Крыленко и т. д. На стенах залы плакаты с лозунгами: «Пролетарский суд защищает завоевания Октябрьской революции», «Пролетарский суд защищает интересы трудящихся», картины старого и нового судов, снимки с наших исправительных домов, диаграммы, дающие общее представление о работе наших пролетарских судов, напечатанные крупными буквами выдержки из нашей конституции, касающиеся пролетарского суда, кодексов законов и т. д.

Самый инсценированный суд в мире, Коммерсантъ

1926 г. Недели за две до лекции Маяковского на диспуте в Мюзик-холле об есенинщине толпа «есенинских невест» сорвала криком и свистками выступление Н.Н. Асеева. Маяковский в Политехническом.
— Недавно не дали выступить против есенинщины одному моему товарищу. — Гул, крики: «И тебе не дадим. Долой!» Перекрывая обструкцию, гремит Маяковский с трибуны.
— Меня вы своим «долоем» с трибуны не сгоните. Всю лирику Есенина (зал затихает) я уложил бы в две строки бульварного романса:
«Душа моя полна тобой,
А ночь такая лунная».
Хохот. Аплодисменты. Маяковский, наклоняясь к микрофону:
— Товарищи радиослушатели! Слушайте, как аплодируют человеку, который выступил против Есенина. — Гул. Аплодисменты.

* * *
1927 г. Зал Политехнического музея шумит на вечерах Маяковского. Лекция «Даешь изящную жизнь».
— Я — за кружевные занавески на окнах рабочих квартир, — начинает Маяковский. — Я за канарейку в комнате рабочего! Мещанство — не в вещах, мещанство в людях! Мещанство — вот в этой папке! — Из огромного портфеля вытаскивает Маяковский «революционный» романс Музгиза «А сердце-то в партию тянет». — Внимание!
«У партийца Епишки
Партийные книжки.
На плечах френчик, ах френчик, френчик,
Голосок, как бубенчик, бубенчик, бубенчик».
Вот полюбуйтесь! Бубенчик! Епишка, у которого партийные книжки. Не книжка — партбилет, а книжки. Вам смешно? А тут не один смех слышится. Этот бубенчик звенит о том, что «на плечиках френчик». Откуда этот френчик на плечах? Такие френчики носили господа офицеры — на плечах.
Вот с чем нужно бороться. Против этого контрреволюционного «бубенчика», за изящную жизнь, за красивую жизнь, которую мы вплотную начинаем строить.

Варлам Шаламов. Маяковский разговаривает с читателем