Адрес: г. Москва, Пыжевский пер., д. 7, стр. 2
Почвенный институт Академии наук был образованный в 1927 году в Ленинграде. В 1934 году он был переведен в Москву, как и другие академические институты. Начиная с конца
Двор дома № 7 в Пыжевском переулке. 1926 г. Фото:
Почвенный институт Академии наук ведет свою историю от Почвенной комиссии, созданной в 1888 году по инициативе
До 1931 года институт состоял из отдела картографии и географии почв, нескольких зональных групп и Почвенного музея, а также трех лабораторий: химии почв, минералогии почв и массовых анализов. В 1931–1933 годах в институте был создан ряд
В 1934 году после перевода Академии наук в Москву Почвенный институт разместился в Пыжевском переулке по соседству с Геологическим институтом АН.
В 1961 году институт вошел в состав ВАСХНИЛ, и в связи с этим тематика исследований от теории (картографии и классификации почв, исследований органического вещества и микроморфологии) сместилась в область практики: агропочвенного районирования, систем учета почвенных ресурсов и их качественной оценки.
Один из создателей и первых сотрудников Почвенного института, его ученый секретарь
В 1930 году была арестована в лагеря сотрудница Почвенного института
Пыжевский пер., 7: современный вид. Фото: Wikipedia
Директор Почвенного института
11 мая 1937 г. накануне выходного дня (тогда была шестидневная неделя, и
12-го был выходной день) после службы и обеда я с женой и моими сослуживцами по институтуА. И. Троицким и его женойЕ. И. Парфеновой решили провести вечер — в кино и дома. Настроение было хорошее. Неделю я очень интенсивно работал и вечером собирался основательно отдохнуть. Пообедали… через некоторое время все вчетвером пошли в кино. Последующие события настолько вытеснили из памяти все мелочи предшествующего времени, что теперь я не могу вспомнить даже картину, которую мы смотрели. Помню только, что возвращался я с ощущением приятной усталости, предвкушая хороший душистый чай и отдых в кругу людей, к которым был искренно привязан… Кино было в Доме правительства и пройти до дома надо было всего лишь 5–10 минут. Только что мы вошли в квартиру и начали хлопотать, собирая для чая и ужина посуду, еду и разогревая воду, как послышался звонок. КогдаА. И. Троицкий открыл дверь, в квартиру вошли: два сотрудника НКВД в форме, один красноармеец и дворник… В значении и цели этого посещения не могло быть сомнения.
Трудно сказать, какие чувства охватили меня — это было несомненно очень сложное и тяжелое переживание, но все же больше всего преобладало… изумление. Прежде всего пришла в голову мысль, что это недоразумение… ошибка…
Однако вошедший первым высокий блондин со спокойным лицом спросил именно мою фамилию и предъявил ордер на обыск, на котором четко и ясно были написаны моя фамилия, имя и отчество. Сомнения не оставалось, что целью их посещения был именно я и моя квартира. Само собою разумеется, что обыск сам по себе меня не пугал — ничего предосудительного у меня не было и не могло быть. Однако я отдавал себе отчет в том, что достаточно обширная иностранная корреспонденция, которую я в качестве президента Тихоокеанского Почвенного комитета и председателя Комиссии по составлению карты Азии вел со многими иностранными учеными, должна была, понятно, привлечь внимание и послужить объектом для более длительного изучения.Все-таки у меня оставалась надежда, что дело кончится только обыском. Слабая надежда! Такого рода обысков без ареста я не припоминал… Это бывало иногда в дореволюционное время, и, в частности, был такой обыск и у меня в Чернигове в 1906 году, но он проводился в моем присутствии…
Обыск длился с 10 ч[асов] вечера до 4 часов ночи. Все перерыли и по моему же настоянию осмотрели даже кладовку и содержимое дивана… Почти все время я сидел рядом с женой на диване. Состояние было бесконечно тоскливое — я верил, что все это недоразумение, но сколько времени продлится это — я не знал, и меня брал страх за жену… Я представил себе, что уже на другой день после ареста все от нее отвернутся: она окажется одинокой, беспомощной в самой жуткой обстановке…
Наконец, когда обыск подходил к концу, старший сотрудник НКВД по телефону вызвал «большую» машину — мне стало ясно, что меня заберут…
Все кончилось — на мой вопрос, арестуют ли меня, мне ответили утвердительно — подписал протокол. Попрощался и попросил Елену Ивановну не оставлять жену. Она дала мне это обещание, и на душе стало немного легче… Я все же верил, что через 3–4 дня, самое большое через неделю, я вернусь… <…>
Академик Б. Б. Полынов (слева) за работой в Институте почвоведения. 1952 г. Фото:
Вспоминая процедуры, через которые я прошел и впоследствии проходил много раз, я до сих пор не могу понять смысла и целесообразности многих из них. Совершенно непонятно для меня, почему выдергивают шнурки из ботинок и заставляют ходить в незастегнутых штиблетах. Почему не позволяют с собой брать
какого-либо чемоданчика и пр. Впоследствии дело дошло даже до того, что отбирали зубные щетки (в «Крестах») и срезали пуговицы на брюках… Первый раз в Москве делали это спокойно, без окриков и грубостей — много хуже проходили эти процедуры в «Крестах» в Ленинграде.
Из всех положенных процедур — одна на первый раз была для меня пропущена — меня не повели в баню, но спросили, давно ли я был в бане, — я ответил, что ежедневно принимаю ванну, и меня направили прямо в камеру.
Потом выяснилось, что и это было льготой,т. к. в большинстве случаев арестованные сначала попадают в так называемый «собачник»,т. е. общую предварительную камеру, очень грязную, неудобную, и уже после «собачника» происходит сортировка, перед которой проходят баню…
Помещение, в которое я попал утром, напоминало меблированные комнаты: коридор и номера обычного типа без всяких решеток и пр. Мы остановились перед № 8, дверь отворилась, я оказался в довольно просторной комнате, где помещалось, кроме меня, семь человек, стояло восемь кроватей, снабженных полным комплектом белья, большой стол с полкой внизу и убогая посуда: металлические миски, чашки и деревянные ложки…
<…>допрос и
Наконец-тонаконец-то я узнаю, в чем дело! Я волновался. Меня вывели из камеры и подвергнули прежде всего обыску… потом повели коридором, который привел к небольшой проходной комнате. Здесь сидела за столом женщина. На столе перед ней большая тетрадь типа бухгалтерских гроссбухов и металлический цинковый лист с прорезью. Лист покрывал всю страницу тетради, и в прорезь была видна только моя фамилия и пустая графа. В этой графе она отметила время — часы и минуты точно. Часы висели перед столом на стене, а я должен был расписаться возле этой отметки.
Из комнаты мы опять пошли длинными путанными коридорами, причем оказались уже в «Большом доме», и я понял, что тюрьма наша имела внутреннее сообщение с «Большим домом». Мы остановились у дверей одного из кабинетов, и после предварительного разрешения надзиратель пропустил меня в кабинет, а сам ушел. Просторный, светлый, очень хорошо обставленный кабинет. Прямо против меня сидел в форме НКВД человек среднего или даже несколько ниже среднего роста, лет около 40, брюнет с проседью, волосы коротко остриженные, небольшие темные глаза, узкое лицо, плотная фигура…
Я подошел. Он быстро поднял глаза: Ваша фамилия? имя? Отчество? год рождения?и т. д. , последовал ряд формальных вопросов. Получив ответ на них и сверивши их с лежащими перед ним документами, он предложил мне сесть… Дальше между нами произошел следующий разговор.
Он: Ну, Борис Борисович, нам все известно. Я не даю Вам никаких обещаний, но мы люди реальной политики. Губить Вас нет смысла, пока из Вас можно извлечь пользу. Поэтому я предлагаю Вам — берите бумагу, перо (мне придвигает лист бумаги) и пишите Михаилу Ивановичу Калинину полное признание и просьбу о помиловании!..
Я: Простите… Но я не знаю, в чем я провинился и в чем я должен признаваться!
Он: Ну! Это все так говорят! Предупреждаю, что нам все известно, но лучше будет для Вас, если Вы сами расскажете, не дожидаясь напоминания…
Я: Лгать и запираться я не умею и не хочу. Если бы я чувствовал за собойкакую-либо вину, я бы, понятно, признался… Но мне не в чем признаваться!
Он: Как не в чем признаваться! Вы — английский резидент! Вы искусный, опытный шпион. У Вас ячейки по всему Союзу, но Вас не знают все, только немногие! Вы действуете «цепочками». Если бы нам иметь в своем распоряжении такого шпиона, мы многое могли бы сделать!..
Я (оправившись после изумления): Знаете… Я Вам скажу откровенно, что я волновался и после ареста и теперь, когда я шел к Вам на допрос. Волновался потому, что предполагал, что я действительно совершилкакое-либо преступление по службе или работе — сам того не замечая — ненамеренно, но теперь я совершенно спокоен.
Он: То есть как это? Почему же Вы спокойны?
Я: Потому что предъявленное обвинение — такая явная и несуразная нелепость, что, понятно, оно должно быстро рассеяться! Он (взволнованно и возбужденно): То есть как же нелепость?! Вы хотите запираться, у нас есть прямые доказательства, Вы — шпион!.. (В это время вносят в кабинет поднос с двумя стаканами чая и бутербродами с колбасой и сыром). Хотите чаю? Берите, не стесняйтесь, берите бутерброды!
29 апреля 1938 года Полынов вместе с двадцатью другими репрессированными академиками и
Ученики