Шаламовская Москва
Вводная статья
Антисталинская демонстрация 7 ноября 1927 года
Боткинская больница (1957–1958)
Бутырская тюрьма
Васильевская, 2 (1972–1979)
Главное здание МГУ
Гоголевский бульвар, 25 — московская прописка после реабилитации (1956–1957)
Дом Союзов / Читальня МОСПС (1924–1929)
Дом-интернат для престарелых и инвалидов
Издательство «Советский писатель»
Квартира Бориса Пастернака
Квартира Варлама Шаламова в 1957–1972
Квартира Маяковского. «Новый ЛЕФ»
Квартира Натальи Кинд-Рожанской / Кибернетический семинар Александра Лернера
Квартира Натальи Столяровой
Квартира Ольги Ивинской (1956)
Квартира сестры Шаламова, место прописки в 1926–1929 годах
Квартира Софьи Балавинской-Поповой
Квартира Юлия Шрейдера
Квартира Якова Гродзенского
Квартира-«салон» Н. Я. Мандельштам
Кожевенный завод, г. Кунцево (1924–1926)
Комната Н. Кастальской — нелегальные ночевки в Москве
Кунцевское кладбище
Курсы подготовки в вуз
Ленинская библиотека, новое здание
МГУ (корпуса на Моховой)
МГУ, факультет советского права
МЧК / УНКВД Москвы и Московской области / Тюрьма московского областного управления НКВД
Общежитие 1-го МГУ (1926–1928)
Ордынский концлагерь. Квартира Ардовых
Пашков дом — Румянцевская библиотека
Пляж в Серебряном Бору
Подпольная типография, арест Шаламова (1929)
Политехнический музей
Психоневрологический интернат
Редакция журнала «Москва»
Редакция журнала «Новый мир»
Редакция журнала «Октябрь». Издательство Academia. Московский окружной комитет по перевозкам
Редакция журнала «Юность» (1971–1978)
Редакция журнала «Юность» (до 1971 г.)
Сетуньская больница (1924–1926)
Стадион «Динамо»
Театр Всеволода Мейерхольда
Театр на Таганке
Центральный дом литераторов (1960-е годы)
Церковь Николы в Кузнецах
Чистый переулок (1934–1937) — жизнь между арестами
МГУ, факультет советского права

Объекты на карте:

МГУ (факультет советского права)

МГУ, факультет советского права

Адрес: г. Москва, ул. Герцена, д. 9 (ул. Большая Никитская, д. 9)

Здание факультета советского права МГУ

Здание факультета советского права МГУ. Фото:

«Штурмовали небо именно в вузах»

Шаламов учился на факультете советского права 1-го МГУ всего полтора года. В МГУ тогда было лишь два гуманитарных факультета: этнологический, куда входили отделения филологии и истории, и советского права. Созданы они были в 1925 году после разделения факультета общественных наук, в который четырьмя годами раньше, в 1921 году, были объединены все гуманитарные факультеты.

Шаламов поступил на судебное отделение факультета. Вступительные экзамены в вузы тогда были отменены, и абитуриенты направлялись. Однако, если места оставались — а это происходило регулярно, — объявлялся открытый конкурс, в котором и принял участие Шаламов. Главную роль в поступлении Шаламова сыграли справки с мест работы: кожевенного завода в Кунцеве, а также из Сетуньской больницы. По направлению с завода Шаламов был принят в Московский текстильный институт, но для поступления в МГУ пришлось сдавать экзамены. Выбрал он, конечно, МГУ.

Заявление о стипендии

Заявление о стипендии. Фото: 

Мотивы, по которым молодой Шаламов выбрал именно факультет советского права, а не, скажем, филологическое отделение этнографического факультета, неясны. Возможно, как и многие представители предшествующих (дореволюционных) поколений русской интеллигенции, именно с помощью юриспруденции Шаламов мог искать способы изменить общество к лучшему. В очерке «Штурм неба» Шаламов писал:

Таких, как я, опоздавших к штурму неба, в Москве было немало. Самым естественным образом это движение сливалось в течение, кружилось близ скал новой государственности и плыло по незнакомой дороге дальше, то разливаясь по поверхности, то углубляясь, штурмуя осыпающиеся берега. Тут не было ничего от быта и очень много от догмы, да еще от того острейшего чувства, что ты присутствуешь и сам участник какого-то важного поворота истории, да не русской, а мировой. Самым естественным образом это движение-течение вольно клокотало в университете, в высших учебных заведениях, в вузах тогдашних. В вузы поступали тогда не потому, что искали образование, специальность, профессию, но потому, что именно в вузах штурмующие небо могли найти самую ближнюю, самую подходящую площадку для прыжка в космос. Штурмовали небо именно в вузах, [там] была сосредоточена лучшая часть общества.

«Новая государственность» требовала, по тогдашним представлениям той части молодежи, к которой принадлежал Шаламов, нового понимания права, нового решения вопросов справедливости и морали.

Очерк «Университет» из воспоминаний «Москва 20-х–30-х годов»

Москва тогдашних лет просто кипела жизнью. Вели бесконечный спор о будущем земного шара — руководимые и направляемые центром тогдашней футурологии РАНИОНом и Комакадемией[1], где тогдашние пророки Преображенский, Бухарин, Радек бросали лучи в будущее. Эти лучи ни тем, которые наводили, ни тем [кто] обслуживал экран, — красным профессорам, немногочисленным, одетым в шинели и куртки того же покроя и фасона, что был у Преображенского, не казались еще ни лучами смерти из «Гиперболоида», ни обжигающими лазерами. Это были лучи мысли во всей ее фантастической реальности. В Московском университете, кипевшем тогда, как РАНИОН, сотрясаемом теми же волнами, дискуссии были особенно остры. Всякое решение правительства обсуждалось тут же, как в Конвенте.
То же было и в клубах. В клубе Трехгорки пожилая ткачиха на митинге отвергла объяснение финансовой реформы, которую дал местный секретарь ячейки.
— Наркома давайте. А ты что-то непонятное говоришь.
И нарком приехал — заместитель наркома финансов Пятаков[2], и долго объяснял разъяренной старой ткачихе, в чем суть реформы. Ткачиха выступила на митинге еще раз.
— Ну вот, теперь я поняла все, а ты — дурак — ничего объяснить не можешь.
И секретарь ячейки слушал и молчал.
Эти споры велись буквально обо всем: и о том, будут ли духи при коммунизме — фабрика Брокара стояла с революции, и работники не были уверены, что ее пустят. И о том, существует ли общность жен в фаланге Фурье, и о воспитании детей. Обсуждали не формы брака, обсуждался сам брак, сама семья — нужна ли она. Или детей должно воспитывать государство и только государство. Нужны ли адвокаты при новом праве. Нужна ли литература, поэзия, живопись, скульптура... И если нужны, то в какой форме, не в форме же старой.
И Штеренберг[3], и Шагал[4], и Малевич[5], и Кандинский[6] создавали новые формы, предъявляли новые свои искания на суд нового времени.
Спорили в университете. Но еще больше спорили в общежитиях — иногда до утра. В общежитиях медиков спорили меньше, много спорили математики. И особенно оба гуманитарных факультета — советского права и этнологический, — куда входили литературное и историческое отделения.
Тут просто разрывали на части. Популярных ораторов еще не было среди молодежи. Но, конечно, кое-какие фамилии уже начали выделяться на этом остром фоне: Мильман, Володя Смирнов, Арон Коган[7]. Все они кончили ссылкой.
На первом курсе мне удалось написать работу о советском гражданстве, обратившую на себя внимание не только руководителя семинара, но о научной работе я в этой бурлящей, закипающей каше и думать не хотел. Жизнь моя поделилась на те же две классические части: стихи и действительность. Я писал стихи, ходил в литературные кружки, занимался [нрзб], вошел в это время в «Молодой ЛЕФ», несколько раз был в «Красном студенчестве» у Сельвинского.
Я бывал на занятиях у Брика, диспутах Маяковского, встречался с Сергеем Михайловичем Третьяковым — фактографистом. И в то же время жил жизнью и общественной в тех формах, которые казались мне тогда приемлемыми. Как и всегда, я служил двум началам.
О том, какое начало выбрать, меня не спросили. 19 февраля 1929 года я был арестован и вернулся в Москву лишь в 1932 году.
Новый 1929 год я встретил на Собачьей площадке, в чужой чьей-то квартире, в узкой компании обреченных. Ни один из участников вечеринки не пережил 29-го года в Москве, никто никогда больше не встретился друг с другом.
Это были мои университетские товарищи, мои сверстники. На этой вечеринке я сделал удивительное открытие. Моя соседка, знаменитый оратор дискуссий 27-го года, выступавшая в красной шелковой рубахе с мужским ремнем, на котором была укреплена кобура браунинга, оратор весьма популярный на университетских трибунах, вдруг оказалась самой женственной дамой, которую только можно вообразить. Шелковая кофточка, модная юбка, букетик цветов, с которыми она явилась на вечеринку, произвели весьма сильное впечатление. Соседка моя оказалась не красавицей, но весьма хорошенькой девушкой, светловолосой блондинкой, волосы выбивались из-под косынки шелковой. Капля духов ей бы отнюдь не повредила.
Вечеринка кончилась, я вернулся к себе в общежитие.
19 февраля я был арестован в засаде в одной из подпольных типографий Москвы[8].
Все мы были рады, что глупая петиционная кампания кончилась, и смело смотрели вперед, не ожидая ни масштабов, ни мстительности ответного удара.

Варлам Шаламов. Москва 20-х–30-х годов

Примечания:
[1]. Коммунистическая академия создана в 1918 году, с 1924-го — Социалистическая академия, просуществовала до 1936 года. В составе ее были институты: философии, истории, литературы, искусства, советского строительства и права, мирового хозяйства, мировой политики, экономики, аграрный, естествознания. Объединена с АН СССР.
[2]. Пятаков Георгий Леонидович (1890–1937) — партийный и государственный деятель, чл. РСДРП(б) с 1910 года, в 1917–1918 годах комиссар Народного банка, с 1920 года руководил восстановлением Донбасса, был зам. пред. Госплана РСФСР. С 1923 года — зам. пред. ВСНХ; с 1928 года — зам. пред., с 1929-го — пред. правления Госбанка СССР. С 1930 года — член президиума ВСНХ. С 1932 года — зам., в 1934–1936 годах первый зам. наркома тяжелой промышленности СССР Г. К. Орджоникидзе. Член ЦК 1923–1927, 1930–1936. Член ВЦИК, ЦИК СССР. Необоснованно репрессирован.
[3]. Штеренберг Давид Петрович (1881–1948) — живописец и график.
[4]. Шагал Марк (1887–1985) — живописец и график, с 1922 года — за рубежом. Его иррациональные произведения отмечаются тонкой красочностью и выразительным рисунком.
[5]. Малевич Казимир Северинович (1878–1935) — художник, основоположник супрематизма, в нач. 1920-х годов примкнул к «промышленному искусству».
[6]. Кандинский Василий Васильевич (1886–1944) — живописец и график, один из основоположников абстрактного искусства, с 1931 года жил за границей.
[7]. Мильман Гдалий Маркович (1907–1938) — руководитель оппозиции на историческом отделении 1-го МГУ. Арестован в мае 1928 года. Расстрелян 1 марта 1938 года. Коган Арон Моисеевич (1905–1937) — активный участник оппозиции, студент физико-математического отделения 1-го МГУ. Арестован в марте 1929 года. Расстрелян 17 июня 1937 года.
[8]. Шаламов арестован 19 февраля 1929 года в засаде на ул. Сретенка, 26, где была подпольная типография и печаталось «Завещание В. И. Ленина» и другие документы оппозиции. Ордер на его арест подписан Г. Ягодой 1 марта 1929 года.

Исключение из вуза

Шаламов был исключен из вуза за «сокрытие социального происхождения»: скрыл при поступлении, что его отец — священник. В анкетах Шаламов при поступлении писал, что отец — инвалид, и этим не погрешил против истины. После гибели в 1920 году любимого старшего сына Тихон Шаламов, действительно, ослеп, а семья бедствовала, распродавая имущество. Донос на Шаламова, который сохранился в его студенческом деле в архиве МГУ, написал его земляк Михаил Коробов. Он встретил Шаламова в Вологде, куда тот приезжал навестить семью, а затем выяснил информацию о его отце. Однако главной причиной исключения Шаламова из университета стала, скорее всего, именно его оппозиционная деятельность.

Эти доносы, как и вся история исключения Шаламова из МГУ, помимо прочего, ярко иллюстрируют зарождение системы доносительства, заработавшей на полную мощность уже во время Большого терорра.

Постановление об исключении из МГУ

Постановление об исключении из МГУ. Фото:

Отрывок из письма М. Коробова Антону [Шпекторову] от 20 июля 1927 года:

Теперь могу сообщить тебе и о тех двух делах, о которых я намекал в прошлый раз в открытке. Знаешь, Антон, ведь мы вместе год учились, а я не знал, что Шаламов из Вологды. Меня все положительно из ребят знали, что я из Курдюмова из Вологды, а Шаламова — никто.
Я зимою помню спрашивал его — откуда он? — но он сказал, что Московский и что длинная история где он был за свою жизнь. В другой раз я интересовался почему он не вступил в Комсомол. Он сказал, что все как-то не приходилось. Все мы, насколько мне помниться, а я особенно, считали, что он рабочий, кожевник. Он об этом говаривал и он член профсоюза кожевников был — в Университете около профкома околачивался.
Вдруг вначале июля я встречаю в Вологде, на Каменном мосту, — лоб в лоб — Шаламова и удивленно кричу: «Шаламов, как ты сюда попал?» А он мне: «А ты как?» Я сказал, что я Вологодский, что в Вологде уж живу пятый год, здесь работал, учился в Рабфаке и т. д. Он мне так же сказал, что и он тутошний, т. е. Вологодский. Обменялись адресами квартир — я свой, он — свой. При чем его адрес: «Соборная гора, 2, кв. 2» сразу меня навел на размышления — дом этот я хорошо знаю; что это дом соборный, поповский.
После выяснения с рядом т. т., его знающих прекрасно, мне удалось установить, что, отец его соборный дьякон, самый реакционный и контрреволюционный, сидевший в Соловках и сопротивлявшийся в былое время из’ятию церковных ценностей.
Насколько мне известно, этот «рабочий-кожевник» живет в Черкасском общежитии — во-первых и получает стипендию — во-вторых.
Моя к тебе просьба выяснить факт получает ли он стипендию — я же не могу довериться своей памяти — и почему и затем как он указывал свое положение и происхождение при поступлении в ВУЗ.
С нашей стороны будет весьма нечестно, если мы не откроем перед организациями Университета «проделки Скапена». Узнай, сообщи и мы вместе со студентом III курса международного отделения Писконкелем — напишем заявление.
Только до-поры до-времени, чтобы это не было всеобщим разговором среди ребят знающих Шаламова, пока не уместно и не удобно.

Заявление Коробова Михаила Арсеньевича во фракцию ВКП (б) 1-го МГУ
24 сентября 1927 г.
Во фракцию ВКП (б) 1-го Моск. Гос. Университета
Члена ВКП (б) агента хоз-правового
отделения, студента Совправа
(зачетная книжка № 612, п/б № 0051846) 
Коробова Михаила Арсеньевича

Заявление

Настоящим прошу выяснить социальное происхождение и положение по документам, находящимся в Университете, студента Совправа судебного отд. II курса гр-на Шаламова В. За время пребывания в прошлом 1926-27 уч. году в одной семинарской группе с тов. Шаламовым мы все считали, что он рабочий, так как он выдавал себя за такового. Мне известно, что он в прошлом году получал стипендию и пользовался общежитием. В прошлом учебном году Шаламов не вызывал подозрений по своему поведению в группе. Однако летние каникулы дали возможность случайно установить социальную принадлежность Шаламова. Я каникулы провел в г. Вологде и неожиданно встретил там же Шаламова. Был поражен этим обстоятельством потому, что в беседах с ним я говорил ему, что я Вологодский. Он же в Университете, в группе и беседах со мною назывался рабочим-кожевником какого-то подмосковного завода.
Факт встречи в Вологде мне показался подозрительным и тем более тогда, когда Шаламов сказал мне при встрече, что он Вологодский уроженец и что адрес его жительства «Соборная гора, дом 2 кв. 2». Я очень хорошо знал, что дом этот церковный и поэтому сообразил, что Шаламов имеет какое-либо отношение к вологодскому духовенству. На следующий же день от ряда партийных тов. я установил, что Шаламов, наш студент, является сыном соборного дьякона, который во время из’ятия церковных ценностей выступал в качестве ярого противника указанного мероприятия Советской власти. Студент Шаламов В. связь с родителями не порвал. Если же и работал где-либо на заводе в качестве рабочего, то это было ни больше, ни меньше, как прием временной социальной перекраски, расчитанной на поступление в ВУЗ.
Я считаю, что таким «рабочим», как Шаламов, не только не следует давать и общежития, но и не место в Университете, особенно на факультете Советского права. Есть более достойные люди, которые из-за таких находятся в ожидании поступления учиться.
Надеюсь на принятие соответствующих мер по изложенному мною в настоящем Заявлении.
К сему <подпись нрзб>
1927 г. 24 Сентября
Изложенные факты
подтверждаю к[ан]д[идат] ВКП (б) № 482 студент
1 МГУ межд фта 3 курса
Ф. Писконкель

Выписка из протокола

Выписка из протокола. Фото: 

«В лагере нет виноватых»

Обучение на юрфаке не было простой формальностью для Шаламова. Во многих его произведениях, прежде всего в «Колымских рассказах», юридическая сторона вопроса играет немалую роль. Мало того, что как бывший студент-юрист Шаламов в 1938 году чуть было не попал под расстрельное дело уже на Колыме (этот эпизод был им описан в рассказе «Заговор юристов»). Жизнь в лагере, причины сталинских репрессий, суть системы ГУЛАГа Шаламов оценивает и описывает не только как художник, но и как юрист.

Фото с экзаменационного листа В. Т. Шаламова

Фото с экзаменационного листа В. Т. Шаламова. Источник: 

Что же мной понято?
Самое важное, самое главное.
В лагере нет виноватых.
И это не острота, не каламбур. Это юридическая природа лагерной жизни.
Суть в том, что тебя судят вчерашние (или будущие) заключенные, уже отбывшие срок. И ты сам, окончив срок по любой статье, самим моментом освобождения приобретаешь юридически и практически право судить других по любой статье Уголовного кодекса. Сегодня, 30 сентября энного года, ты — преступник, бывший и сущий, которого еще вчера пинали в зубы, били, сажали в изолятор, а 1 октября ты, даже не переодеваясь в другое платье, сам сажаешь в изолятор, допрашиваешь и судишь. Мародер, который грабит во время войны по приказу, вдруг узнает, что вчера отменили приказ, и его судят за мародерство, дают срок 25 и 5, а то и расстреливают — премьера в юридической практике идет тяжело. Что же изменилось в душе мародера? Высшим выражением крыленковской «резинки», перековки была самоохрана, когда заключенным давали в руки винтовки — приказывать, стеречь, бить своих вчерашних соседей по этапу и бараку. Самообслуга, самоохрана, следовательский аппарат из заключенных — может быть, это экономически выгодно, но начисто стирает понятие вины.
О вине в лагере и не спрашивают — ни начальство, ни соседи, ни сам арестант. В лагере спрашивают «процент» — а есть «процент», значит, у тебя и нет никакой вины.
Разве любой вредитель в чем-нибудь виноват? Лагерь и не ставит перед ним этого вопроса. «Да, — говорит начальник, — ты осужден на такой-то срок и должен себя вести так-то и так-то. А завтра кончишь срок и будешь командовать здесь же нами всеми от имени того же государства, именем и силой которого я держу тебя в тюрьме. Завтра! Только завтра! А сегодня я еще буду тебя лупить, пропускать сквозь конвейер».
Заранее данная, принципиальная невиновность заключенных и была основанием тогдашнего лагерного режима.
В лагере сидят жертвы закона, люди, на которых устремлен огонь орудий суда в данный день, час и миг. Кто попал под этот огонь, тот и сидит. Завтра орудия переводят на другую цель, а осужденные вчера остаются в лагере досиживать, хотя их преступление уже не считается опасным и не влечет за собой наказания.
Если такая жертва закона получила свободу, она сама стреляет, помогает наводить орудия суда на других.
Дело не в том, что преследуются какие-то политические группы населения — кулаки, вредители, троцкисты. Сам по себе набор статей бытовых — растраты, изнасилования, кражи, хищения имущества — тоже различен. Внимание суда привлекает то одна группа подсудимых, то другая. И необъяснимым образом внимание государства к прежним жертвам ослабевает. Носители их переждали в кустах расстрел и преследования, и вот уже они сами судят, сами отправляют в лагеря по той же самой статье, по которой их ловили еще вчера. А может быть, ловят и сегодня. Желая быть полноправным гражданином, организатор хищений, спекулянт, растратчик участвует в суде, а при «досрочном» — даже размахивает руками и голосует.
Тот, кто следит за орудиями истребления, поправляет их прицел, — сам сегодня под этот огонь не попал, поэтому сам стреляет. А если не он, то его брат, отец, родственник. Всякий осужденный за бытовое преступление знает еще из тюрьмы, из следствия, что его преступление вовсе не считается преступлением в лагере. Растратчиков, расхитителей судят сами непойманные расхитители и растратчики.
Перековка дала и юридическое основание такого рода действиям. Какая же может быть вина в лагере, если в лагере самоохрана, а в более широком смысле — никого, кроме самоохраны, в лагере и нет, ибо отбывшие срок берут винтовки — охранять, берут палку — командовать.
Круг не может быть разомкнут.
Виноватых нет потому, что при досрочном освобождении, искуплении вины честным трудом человек, поднимающий девять пудов одной рукой, искупает вину вдесятеро скорее, чем хлюпик-очкарик, не обладающий должной физической силой. Человек, поднимающий девять пудов одной рукой, вырастает в лагере как символ именно моральной силы. Он в почете у начальства, он освобождается сам и освобождает других на собраниях, приобретает право судить, (добавить срока), еще и сам не освобожденный из лагеря.
Тут нет места такому понятию, как вина. Даже если ее считать за условную формулу столкновения человека и общества. За исключением воров-рецидивистов, стоящих вне общества и заслуживающих уничтожения, никто в лагере и не трактует («вину») как преступление — ни в теории, ни в практике.
<…>
В двадцатые же годы действовала знаменитая «резинка» Крыленко, суть которой в следующем. Всякий приговор условен, приблизителен: в зависимости от поведения, от прилежания в труде, от исправления, от честного труда на благо государства. Этот приговор может быть сокращен до эффективного минимума — год-два вместо десяти лет, либо бесконечные продления: посадили на год, а держат целую жизнь, продлевая срок официальный, не позволяя копиться «безучетным».
Я сам — студент, слушавший лекции Крыленко. К праву они имели мало отношения и не правовыми идеями вдохновлялись. «Резинка» опиралась на трудовой экономический эффект мест заключения, плюс по теории переделки души арестанта в направлении коммунистических идеалов, применение бесплатного принудительного труда, где главным рычагом была шкала питания арестанта по такой зависимости от нормы выработки: «что заработал, то и поешь» — и прочие лагерные модификации лозунга «кто не работает, тот не ест».
Желудочная шкала питания сочеталась с надеждой на досрочное освобождение по зачетам. Все это разработано чрезвычайно детально, лестница поощрений и лестница наказаний в лагере очень велика — от карцерных ста граммов хлеба через день до двух килограммов хлеба при выполнении стахановской нормы (так она и называлась официально). Стахановская карточка печаталась, заказывалась и выдавалась, и сам Берзин без тени юмора считал именно такую операцию истинным применением стахановских идей в трудовом концлагере. Зная ограниченность Берзина, можно было верить, что он самым серьезным образом относился к своим словам. Выступления этого рода Берзин делал и на Колыме. Достаточно почитать тамошние газеты тогдашние.
Так проведен был Беломорканал, Москанал — стройки первой пятилетки. Экономический эффект был велик.
Велик был и эффект растления душ людей — и начальства, и заключенных, и прочих граждан. Крепкая душа укрепляется в тюрьме. Лагерь же с досрочным освобождением разлагает всякую, любую душу — начальника и подчиненного, вольнонаемного и заключенного, кадрового командира и нанятого слесаря.

Варлам Шаламов. В лагере нет виноватых

Сергей Агишев, Сергей Соловьев