Две девушки, встреченные в Ленинской библиотеке, увлекли Шаламова в лефовский кружок. Там он познакомился с Николаем Асеевым, Осипом Бриком, Владимиром Маяковским, Сергеем Третьяковым и другими участниками Левого фронта искусств.

В своих воспоминаниях Шаламов довольно резко отзывается о «Новом ЛЕФе», но при этом многие из его собственных выводов о поэтическом языке и о методах «новой прозы» проникнуты идеями ОПОЯЗа (Общества изучения поэтического языка) и выросшего из него ЛЕФа. Это касается и приемов «монтажа» в шаламовской прозе, и способов подачи материала в «Колымских рассказах». Шаламов признавал: «Свою литературную биографию я числю с лефовских кружков 1928 года».

«Занятия» кружка меня поразили. Все вымученно острили, больше всего насчет конструктивистов. Брик поддакивал каждому. Наконец шум несколько утих, и Брик, развалясь на диване, неторопливо начал:
— Сегодня мы собирались поговорить о станковой картине. — Он задумался, поблескивая очками. — Впрочем… моя жена недавно приехала из Парижа и привезла замечательную пластинку «Прилет Линдберга на аэродром Бурже после перелета через Атлантический океан». Чудесная пластинка. — Завели патефон. — Слышите? Как море! Это шум толпы. А то мотор зарокотал. Слышите выкрики? А это голос Линдберга.
Пластинка, безусловно, заслуживала внимания.
В таком роде были и другие занятия «Молодого ЛЕФа».
<…>
В Гендриковом переулке и не пахло ранним футуризмом, обсуждались самые современные проблемы, от участников «Молодого ЛЕФа» требовалась не верность футуристической и лефовской традиции, а способность изготовлять оружие для современного литературного боя, подавать патроны и пистолеты старшим для поражения конструктивистских силуэтов при появлении бегущего оленя. Никакой другой роли для молодежи тут и не ждали. Что осталось от Брика, от тогдашнего вождя левых в живописи, в литературе, в архитектуре? Ленинская библиотека хранит немного карточек — его оригинальных и законченных работ после 1917 года. «Евгений Базаров», «Иван Грозный», «Камаринский мужик», либретто опер — все это самая обыкновенная халтура. Есть кое-что и более серьезное. «Непопутчица», например (1932 г.), которую ЛЕФ выдавал за классику лефовской прозы. «Непопутчица» — это сценарий на вечную тему роковой женщины со всеми атрибутами западного детектива, вплоть до переодевания. И, наконец, целый ряд изданий, которыми закрепилось место Брика возле Маяковского: «Школьный Маяковский», «Альманах с Маяковским», «Певец революции» и т. д. Конечно, Брик издал «Облако в штанах», этим и интересен, если пользоваться словами Маяковского. Но только ли этим? Брик много работал для кино, для первых лет кино, был редактором, соавтором ряда сценариев, но только ли это? Брик был автором ряда интересных работ, напечатанных в сборниках ОПОЯЗа, «Ритм и синтаксис» в «Новом ЛЕФе» — это работа ценного характера. Идеи структурной поэтики Лотмана в большей мере перекликаются с работами Брика, только во времена Брика не было вычислительной машины. «Непопутчица», которую предъявили когда-то ЛЕФы в качестве если не образцовой, то экспериментальной, истинно лефовской прозы, была литературной подделкой невысокого уровня. Немудреной очередной комбинацией на тему женщины. «Непопутчица» с ее роковой женщиной-вамп была подражательством Западу и беспомощной <литературно>. «Непопутчица» никаких барьеров не брала, а скакала в хвосте многочисленных западных фильмов, на «Непопутчицу» нельзя было поставить. Второй опыт — биографический — был еще слабее.
— Подождите, подождите, — сказал Брик, выходя из-за стола, — вы заглянули ему в глаза, — сказал Брик, обращаясь к Волкову и помахивая офтальмоскопом.
— На самое дно, на самое дно.
— Да не пишу я никаких стихов, — вмешался в спор я.
— Вот мы сейчас проверим, — сказал Брик и сел на свое место, положил на стол офтальмоскоп, и офтальмоскоп оказался обыкновенной лупой, поблескивал, впрочем, не хуже офтальмоскопа. — Ну, прочтите что-нибудь свое.
— У меня нет ничего своего.
— Ну, прочтите чужое.
— Пушкина что-нибудь?
— Нет, Пушкина здесь не надо. Прочтите кого-нибудь из современных поэтов.
— Багрицкий годится?
— Годится.
Я прочел «Стихи о поэте и романтике», которые ходили тогда по рукам.
— Вот видите, подвывает, под Есенина работает. Нет, нет, пишет стихи, да и Багрицкого — наизусть. Нет, нет, пишущим стихи сюда вход воспрещен.
— Он исправится, Осип Максимович, — сказал Волков-Ланнит.
— Но смотрите, вы за него отвечаете. Как только увидите строчку этой отравы, сейчас же мне сообщите, и вон, вон.