Студенты охотно работали в «читальнях» при Музее изобразительных искусств, при Щукинско-Морозовском музее нового западного искусства на Кропоткинской. Правда, там залы читальные закрывались раньше, вместе с самим музеем.
<…> борьба сталинизма против ленинского хозяйствования и политики била прежде всего по непосредственно общественным наукам — по политэкономии, философии, истории, особенно по истории партии и истории СССР, по социологии. Тут-то и получилось, что с разгромом истории и социологии стали распадаться и поверхностные, лишь по названию якобы марксистские, вульгаризированные обществоведение и так называемая вульгарная социология, а с нею и непонимание природы искусства, творческой индивидуальности, сложной связи между обществом и литературой. Изучение нами произведений Маркса, Энгельса, Ленина показывало, что истинные классики марксизма далеки от мысли, что художник только «продукт» своей эпохи и господствующего класса…
Мне рассказывали, что со стороны наиболее медленно «прозревавших» студентов философского факультета ИФЛИ (Москва) появились положительные ссылки на Шекспира, Гёте, Пушкина, иногда сопровождавшиеся радостным криком «первооткрывателя»: «А ведь Шекспир был не дурак, товарищи!». Однокашники такого «трибуна», далеко ушедшие вперед в познании истины, отвечали единодушно: «Зато ты дурак!»
В серьезном и по тем временам опасном плане возвращение ценностей проявилось, когда на студенческой демонстрации осенью — если память не изменяет — именно 1937 г. ифлийцы, шедшие в ближайшей к Мавзолею колонне, понесли на шестах не только красные макеты книг с надписями «Маркс», «Ленин», «Сталин», но и синие макеты: «Гельвеций», «Фейербах», и даже «Аристотель» и «Гегель». Первым это заметил с трибуны Молотов. Произошло какое-то замешательство и энергичное (нам не слышное) перешептывание со Сталиным и Калининым, кончившееся на тот раз благополучно. Молотов громко сказал в микрофон: «Да здравствует советское студенчество, смело изучающее источники марксизма!»

Яков Миндин и идеалы ифлийцев тридцатых годов // В том далеком ИФЛИ. М., 1999

И Ю. П. Шарапов, и Л. З. Лунгина пишут также, что еще одним отличием, делавшим атмосферу в ИФЛИ более человечной, было то, что начальник спецотдела (и куратор института от НКВД) Я. Додзин не был только «винтиком репрессивной системы», но в меру возможностей помогал тем, кого вот-вот должны были арестовать.

Яша прошел всю войну, его, конечно, исключили из партии — он был человек неудобный для этой власти. Однажды я его встретила после войны. И спросила: «Ну почему ты все это делал?» Он говорит: «Ну, я же верил во все, поэтому я считал, что все должно быть справедливо и гуманно, я считал, что это перегибы, преувеличения, я же этих ребят знал, я же знал, что они честные и ни в чем не виноваты. Я не мог поступить иначе».

Подстрочник: жизнь Лилианны Лунгиной… М., 2010

С 1938 года, как и по всей стране, в институте вошли в практику собрания, на которых от детей или родственников арестованных требовалось отречься от своих близких, признать их вину и покаяться в «утрате политической бдительности». Воспоминания фиксируют всего несколько случаев, когда выступавшие открыто не признавали вину арестованных родственников и прямо защищали их.

Комсомольские собрания осенью 1937 — весной 1938 гг. проходили едва ли не каждую неделю. И за кафедрой 15-ой аудитории появлялись все новые и новые люди, подчас совсем неожиданные… вот на комсомольском собрании филфака поднимается студент Александр Караганов — секретарь бюро ВЛКСМ факультета. И сообщает, что получил от матери из Весьегонска письмо о том, что его отца, рядового рабочего, арестовали. Обсуждение. Результат: 139 голосов против исключения из комсомола, 37 — за. Отделался выговором.

Шарапов Ю. П. Лицей в Сокольниках. М., 1995

Подобные собрания вспоминает и Лилианна Лунгина:

Весь тридцать восьмой и тридцать девятый год свирепствовала волна сталинского террора. В ИФЛИ начались ужасные собрания. Мне помнится, что почему-то для них снимали зал консерватории — в ИФЛИ, вероятно, не было достаточно большой аудитории, — и там старшекурсники с необычайным восторгом и энтузиазмом занимались самобичеванием, бичеванием своих родителей и произносили страшные покаянные речи. Каялись они в том, что отец их арестован, мать арестована, а они сами виноваты перед партией и страной, что вовремя не разоблачили родителей. <…>
Одну девочку из тех, кто выступали, я уже знала. Она была на два курса старше нас. В ИФЛИ была такая система — старшие комсомольцы брали шефство над младшими. Отец этой девочки тоже был арестован. И я ее спрашивала: «Аня, почему ты все это говоришь?». Она отвечала: «Ну, я так думаю искренне, я должна очиститься перед партией. Я должна, это мой долг. Я чувствую в этом потребность. — И все нас призывала: — Вы тоже подумайте, может, вы что-то слышали? Может, слышали какие-то разговоры нездоровые? Про это надо сказать, важно это вовремя остановить».

Подстрочник: жизнь Лилианны Лунгиной… М., 2010

Доцент ИФЛИ, преподавательница английского языка Ада Александровна Федерольф была арестована 4 марта 1938 года (по ее собственному предположению — по доносу квартирного осведомителя). 14 мая 1939 года она была осуждена ОСО НКВД на 8 лет лагерей по статье 58 (ПШ). На «выбор» статьи, вероятно, повлиял тот факт, что в 1922–1927 годах А. А. Федерольф была замужем за англичанином и жила в Лондоне. После освобождения в 1946 году она жила в Рязани, где преподавала в педагогическом институте. В 1948 году А. А. Федерольф была снова арестована по старому делу, и в рязанской тюрьме познакомилась с дочерью Марины Цветаевой — Ариадной Эфрон. Обе женщины были сосланы в Туруханск — «на вечное поселение», которое окончилось относительно скоро после смерти Сталина — в 1955 году. А. А. Федерольф и А. С. Эфрон, подружившиеся между собой, вернулись из ссылки и поселились в Тарусе. А. А. Федерольф опубликовала воспоминания о своей дружбе с Ариадной Эфрон (Федерольф А. А. Рядом с Алей. М., 2010). В архиве общества «Мемориал» сохранились также ее краткие заметки о пребывании в лагере на Колыме (Ф. 1. Оп. 1. Д. 4866).

С 1936 года Солженицын учился в Ростовском государственном университете на физико-математическом факультете, но он поступил туда лишь из-за отсутствия в Ростове хорошего литературного факультета. От ростовских друзей Солженицын узнал о знаменитом московском ИФЛИ, в который он сразу решил поступать. Он отправил в Москву письма и запросы, но не получил ответа, и в середине июля 1939 года вместе со своим другом Николаем Виткевичем поехал в Москву. В день приезда, 20 июля, их, отличников и сталинских стипендиатов, приняли без экзаменов в экстернат ИФЛИ с возможностью перевода на заочное отделение, а также предоставили места в общежитии. Уже на следующий день началась установочная сессия, и Солженицына приняли на факультет искусствоведения.

На литературном факультете Солженицын успешно сдал еще две сессии — летнюю 1940 года и зимнюю 1941 года. В 1941 году он получил диплом об окончании Ростовского университета и уехал в Москву на очередную летнюю сессию в ИФЛИ. Однако сессия так и не началась для него: рано утром 22 июня в общежитии по радио сообщили о начале войны. Солженицын прекратил учебу в ИФЛИ, чтобы поскорее отправиться на фронт. Но в Сокольническом военкомате ему отказали в мобилизации, он вернулся в Ростов и только в октябре получил долгожданную мобилизационную повестку в военкомат.