Места заключения
Вводная статья
1-я Московская центральная тюремная больница
Бутырская тюрьма
Краснопресненская пересыльная тюрьма
Лефортовская тюрьма
Лубянка, 2
МЧК / УНКВД Москвы и Московской области / Тюрьма московского областного управления НКВД
Новинская женская тюрьма
Сокольническая тюрьма / Матросская Тишина
Сретенская тюрьма и Знаменский лагерь
Сухановская особорежимная тюрьма
Таганская тюрьма
Тюрьма и расстрельное помещение ВЧК-НКВД в Варсонофьевском
Белорусский вокзал

Объекты на карте:

Белорусский вокзал

Белорусский вокзал

Адрес: г. Москва, пл. Тверская Застава, д. 7 (в 1932–1990 гг. — пл. Белорусского вокзала)

Тюремные камеры ОГПУ–НКВД–МГБ существовали, видимо, в подвале Белорусского вокзала. Преимущественно их использовали для краткосрочного содержания арестованных, но по словам Анатолия Баканичева, его держали там под следствием несколько месяцев. В 1920-1930-е годы на многих вокзалах столицы действовали вагоны-приемники для беспризорных детей. Один из них находился и на Белорусском вокзале. 

Белорусский вокзал. 1948-1950 гг.

Белорусский вокзал. Фото:

Анатолий Баканичев в камерах МГБ на Белорусском вокзале

В воспоминаниях московского инженера-конструктора, уроженца села Глазово Анатолия Ефимовича Баканичева (1920–?), оставленных им в 1975 году, упоминаются тюремные камеры Белорусского вокзала, куда Анатолий Баканичев попал после ареста в 1948 году. Такие камеры, по его сведениям, находились под каждым московским вокзалом. 

В августе 1939 года Анатолий Баканичев поступил на биологический факультет МГУ, однако в ноябре был призван в армию. В начале Великой Отечественной войны он попал в плен. После освобождения в 1945 году вернулся домой. В восстановлении в МГУ ему было отказано, и в 1946 году он поступил на агрохимический факультет Тимирязевской академии. Тогда же ему предложили сотрудничество с МГБ, но он отказался. В феврале 1948 года Анатолий пригласил свою девушку Тосю на спектакль в Театр эстрады — по его свидетельству, на пьесу Лопе де Вега «Вензорские проказники», — сделал ей предложение, которое она приняла. А на следующий день Анатолия Баканичева арестовали.

19 февраля 1948 года в Тимирязевской с/х академии у нас целый день были практические занятия по органической химии. Занятия вел Вильямс (брат известного ученого В. Р. Вильямса). К концу занятия Вильямс подошел ко мне и сказал, что в коридоре ожидает какой-то человек. Я вышел и узнал знакомое лицо одного из работников спецотдела. Тогда каждый человек, поступая в академию, обязан был проходить через спецотдел. Сотрудник сказал, чтобы я следовал за ним в спецотдел. У входа в спецотдел стояла легковая машина. В самом же спецотделе было трое: лейтенант, начальник спецотдела, и двое незнакомых мне мужчин в кожаных пальто.
Один из них, постарше, сказал: «Ты Баканичев?» — «Да». — «Предъяви твой паспорт». — «Я с собой паспорт не взял». — «Тогда предъяви студенческий билет». Мужчина в кожаном пальто внимательно просмотрел мой студенческий билет, но вернул мне не студенческий билет, а вынул из нагрудного кармана и вручил мне распечатанный конверт. Я вынул из конверта документ с гербовой печатью и прочитал его. Это был ордер на мой арест с санкцией прокурора. «Все понятно?» — «Да». — «Распишись!» А через пару минут я уже сидел в машине. Слева от меня за рулем сидел мой будущий следователь. Другой человек в кожаном пальто сидел сзади.
Машина следовала от академии к центру Москвы, проехали Савеловский вокзал. Куда же они меня везут? Вот показались стены, а затем и ворота Бутырской тюрьмы, но машина не свернула, а последовала дальше. Я просто поспешил, думая, что попаду прямо в тюрьму. Когда машина вышла на предвокзальную площадь Белорусского вокзала и остановилась, стало ясно: начальник МГБ по метро подполковник Давыдов не так уж долго заставил себя ждать и выполнил свое обещание. К тому времени я уже много слышал о московских тюрьмах: Лубянке, Лефортово, Бутырке, Таганке… но мне, москвичу, и в голову не приходило, что под каждым московским вокзалом практически есть тюрьма. Под Белорусским вокзалом в то время было три камеры, из них одна женская. Сейчас, когда я уже рассказывал содержание этой повести многим, находятся и такие, которые меня спрашивают: «Если бы ты не отказался у них работать, они бы тебя не арестовали?» На этот вопрос можно ответить контрвопросом: «А выпустили бы меня из-за колючей проволоки в Германии фашисты, если бы я согласился с ними работать?» В обоих этих вариантах работодатели и предложенная ими работа были бы самые неподходящие, или, по русской пословице, хрен редьки не слаще. Этой хорошей русской пословицей хочу упредить ответ и на другой вопрос, который мне уже задавали и, наверное, зададут некоторые читатели: «Какие для Вас лагеря были лучше: гитлеровские или сталинские?»
Работники министерства государственной безопасности завели меня на второй этаж этого серого здания, «МГБ по метро» в «департаменте» подполковника МГБ Давыдова. Если первый раз я был у Давыдова в качестве человека с «не сошедшимися с ним взглядами», или, по-современному, «инакомыслящего», то теперь его подчиненные уже демонстрируют мне верность начальника «МГБ по метро» подполковника Давыдова своему слову и нетерпимость его к инакомыслию. Они тщательно обшарили все мои карманы и отобрали все, что там было. Старший из них составил ведомость всего изъятого, а младший предъявил мне ее к подписи. Подписать я отказался. «Почему?» — спросил старший. «Потому что в ведомость не включена авторучка и деньги». «Зачем тебе авторучка, она тебе больше не пригодится?» — сказал младший. «Так, для порядка, это же ведомость». — «Заговорил о порядке, фашисты приучили?» Я промолчал. Старший дополнил ведомость, и я расписался. Затем в сопровождении тех же работников госбезопасности, заложив руки назад, я был доставлен в подземную тюрьму Белорусского вокзала.
На площади, которую мы проходили, многие прохожие останавливались и с любопытством посматривали на меня, некоторые сразу, я не сомневаюсь, делали вывод: «Это ведут какого-нибудь дезертира или военного преступника». Одет я был в то время в солдатскую шинель. И так все время, когда проходили допросы, меня водили из подвала вокзала через часть Белорусской площади к метро и на второй этаж в «департамент» начальника МГБ по метро подполковника Давыдова, т. е. тот, кто стряпал «дело», вел и следствие.
В камере, в которую я был доставлен, находилось человек двадцать, в основном, как я узнал позже, по политическим делам. Все находились под следствием, хотя некоторых на допросы при мне ни разу не вызывали. В камере были одноэтажные нары, поэтому половина заключенных спали на полу. «Достопримечательностей» в камере никаких не было, камера как камера: одно почти у самого потолка маленькое окошко с решеткой, кормушка с глазком в двери для надзирателя да параша в углу. Эта же «обстановка», видимо, была здесь и в прошлом для обслуживания «клиентов» при последнем российском царе Николае II, т. е. в тюремном деле технический прогресс сталинского руководства замечен мною не был, т. к. основные средства вкладывались для развития и расширения концлагерей.
На допросы я вызывался не каждый день. В те же дни, когда меня доставляли в «департамент» подполковника Давыдова, допрос заключался в том, что следователь писал, по моим показаниям, в основном, повествование о моем пребывании в Германии. Следователь был тот же самый работник МГБ по метро, который («старший») доставил меня из Тимирязевской академии в тюрьму под Белорусским вокзалом. Видимо, за счет «совмещения профессий» (следователь — шофер) подполковник Давыдов пополнял карман своих работников. Вопрос «фашистские концлагеря» в сталинском МГБ, как я заметил, был еще плохо освоен, т. к. следователь после ответа дополнительно расспрашивал меня, многое не понимая. Занося мой ответ в протокол, он долго думал над каждым словом и предложением, иногда уходил на час или два, иногда подолгу курил, а я все это время смотрел на стену или потолок. Написав полстранички или, в лучшем случае, страничку, он отправлял меня в камеру до следующего вызова. А иногда, вообще просидев часа три лицом к стене в кабинете следователя и даже для разговора не открыв рта, меня отправляли в камеру. Да, думал я, если производительность труда, как писал Ленин, самое главное для победы нового общественного строя, то с тобой коммунизм не построишь!
В академии никто не знал, что я арестован. Через несколько дней из группы, в которой я учился, послали делегацию ко мне домой. Дома родители им сказали, что они сами не знают, где я нахожусь. И о «без вести пропавшем» заявили в милицию. Лишь недели через две после ареста мне удалось добиться у следователя, чтобы он позвонил на завод, где работал мой отец. Ребята из академии после этого приезжали к отцу еще раз, а спустя некоторое время я получил от них передачу, состоящую из разных пряностей. Из академии я через несколько месяцев был отчислен по причине, как значится в архивном документе, «за непосещение занятий».
В камере я познакомился с одним инженером, он уже сидел здесь более трех месяцев, но его почти не вызывали и он пока не знает, в чем его обвиняют. Судя по его рассказам на профессиональные темы, он был хорошим специалистом своего дела. Особенно мне понравился его рассказ о технологии производства кирпича. Среди других заключенных не все охотно рассказывали о своих делах, т. к. велись еще следствия, и никто не был гарантирован, что в камере не было подосланных стукачей. Один старый еврей, который обвинялся в «соучастии в махинациях при проведении денежной реформы», много ходил по камере и все говорил: «Все мы, все мы жертвы нашего времени!» Иногда вечером или ночью в камере после допросов кто-нибудь стонал, иногда стоны слышались из соседней камеры, или же откуда-то раздавался женский плач.
Раз вечером в камеру бросили парня лет 25, по его рассказам, это заведение для него было не ново, да это и видно было, потому что в камере он освоился быстро и чувствовал себя как дома. На вокзале он, как он выразился, сделал «неудачный скачок» (ограбление), и до утра его, за отсутствием места в КПЗ, направили к нам. Один из заключенных назвал его «перелетной птицей». «Курить есть?» — спросил он, ощупывая карманы одного, затем другого заключенных. «Откуда курево-то, — сказали те, — все отобрали, даже пуговицы, и те обрезали». Но один из заключенных сказал: «Я, пожалуй, на цигарку наскребу, но спичек-то нет!» «Огонь будет!» — сказал новичок, вытащил из обочины шапки «перышко» (лезвие бритвы) и чирканул им по телогрейке одного из заключенных. Из телогрейки показалась вата. Он вынул оттуда клок ваты и скрутил ее туго в стержень. Затем подошел к нарам и хотел отломить кусок доски, но нары были крепкие и доска не поддавалась. Тогда он снял ботинок со своей ноги, положил стержень свернутой ваты на доски нар и стал его сильно крутить подошвой ботинка. Это стоило труда, но минут через 5–10 вата задымилась, он дунул на нее, показалась искра, и он закурил. <…> Утром «перелетную птицу» у нас забрали.
А между тем следствие только начиналось. Однажды на допросе следователь не спеша записывал мои показания, но затем вдруг, откинув свое тело на спинку кресла, сказал: «А теперь, Баканичев, расскажи о своих преступлениях!» — «О каких преступлениях?» — «А это ты знаешь лучше, чем я!» — «Никаких преступлений я не совершал». — «Расскажи, при каких обстоятельствах, как и когда тебя завербовала американская разведка?..» «Нам все равно все известно. Иди! Как следует подумай, а завтра все расскажешь!» Наконец мне стало ясно, какое же обвинение против меня выдвинуто. Я правильно сделал, что во всех своих показаниях ни слова не говорил о своих встречах с американцами, с американскими солдатами. Об этом знает лишь калининский Толька. Как я узнал уже после завершения следствия, читая протоколы показаний свидетелей, «мудрецы» из МГБ по метро, оказывается, обращались с запросом и в Калининскую область, а молодец Толька им ответил, что фамилию Баканичева он не знает и слышит впервые.
Сейчас уж хорошо известно, что когда сталинским карательным органам нужно было кого-либо убрать, то обвинение в шпионаже было их любимым коньком. И доказать, что ты не американский шпион, было так же невозможно, как доказать, что ты не осел. Под этим предлогом были расстреляны многие невиновные люди. Поиски во мне «духа» американского шпиона продолжались несколько дней. Но не было даже ни одного показания, что я встречался с американцами. Но следователь и не был слишком упорен, т. к., чтобы состряпать «дело», в МГБ по метро были припасены и другие материалы.
Через несколько дней следователь вручил мне для подписи предварительное обвинение. Там говорилось: тогда-то и там-то попал в плен и, «находясь в плену, вступил в преступную связь с немецко-фашистскими захватчиками, вел фашистскую пропаганду, уговаривал военнопленных не бежать из лагеря, участвовал в избиении военнопленных». [Ни с одним обвинением Баканичев не согласился. В ходе следствия органы МГБ по метро выдвинули обвинение по ст. 58-1б.]
22 мая 1948 года на Белорусской площади под усиленной охраной я был посажен в автомашину типа «черный ворон». [Его привезли в здание Военного трибунала Московского Военного округа на улице Пушкина (?). Там он был посажен в «бокс».] Тюремное изобретение «бокс», как я слышал, существовало и при последнем русском царе, но охотно было заимствовано и приумножено и после свержения царя, представляет из себя камеру размером в основании приблизительно 0,5×0,5 м². Назначение «бокса» — сломить, подавить психику заключенного, т. к. человеку, особенно впервые, оказавшемуся в закрытом со всех сторон ящике, где не только нельзя сесть, но и не всегда повернуться, становится жутко. <…> [За избиение в лагере военнопленного Соболева приговорен к 15 годам каторжных работ.] «Черный ворон» остановился перед высокими воротами, а через ворота я увидел еще более высокую каменную стену и сразу же понял, что это Бутырская тюрьма.
[Срок отбывал в Норильске. В 1955 году был освобожден по амнистии, а в 1965 году реабилитирован.]

Анатолий Баканичев. Фото: архив Общества «Мемориал»

Анатолий Баканичев

Зоя Марченко в камерах ОГПУ на Белорусском вокзале

И вот, ночной визит, обыск, ордер. Сперва привезли в помещение жел. дор. ОГПУ на Белорусском вокзале. Там было полно «свежих». В ту ночь была проведена операция по «очистке» правления Мос. Бел. Балт. ж. д., где я работала стенографисткой у Нач. дороги Полюдова.

Из воспоминаний Зои Дмитриевны Марченко (июль 1931 г.)

Выявление беспризорных на вокзалах

За обнаружение беспризорных детей на территории вокзалов, станционных зданий и построек и их доставку в вагоны-приемники отвечала стрелковая охрана НКПС; она же привлекала к этой работе сотрудников железных дорог (кондукторские бригады и проводников), а также создавала общественно-добровольческие организации — «ядра», которые входили в систему общества «Друг детей».

Сотрудники «ядер» дежурили на вокзалах, обходили и осматривали приходящие и уходящие поезда, перроны, пакгаузы и другие станционные здания. Обнаружив детей, они первым делом доставляли их во врачебный пункт железнодорожного вокзала, где дети проходили медицинскую проверку. Если дети были здоровы, их приводили в вагон-приемник, где они оставались в течение 4–5 дней.

Высокая проходимость

Через вагоны-приемники на вокзалах Москвы прошло большое количество беспризорных детей. Только вагон-приемник Казанского вокзала за первый год своего существования (с 4 марта 1930 г. по 4 марта 1931 г.) пропустил 7 тысяч беспризорных и безнадзорных несовершеннолетних. А через все вагоны-приемники на транспорте с 1 апреля 1930 г. по 1 октября 1930 г. прошло свыше 26 тысяч подростков.

Вагон Октябрьской железной дороги. 1920 г. Фото: www.runo-lj.livejournal.com
Слабые места вагон-приемника на Брянском вокзале

До нас дошел документ, в котором говорится о недочетах работы вагона-приемника на Брянском (Киевском) вокзале, а также о плохой работе органов здравоохранения и антисанитарии в вагоне-приемнике:

… На Брянском вокзале с марта по 15 мая с. г. ребята, путем облав, забирались стрелками ж.д. охраны в помещения для задержанных и оттуда направлялись в различные пункты по железной дороге для размещения в детучреждениях Наробраза. Никакой педагогической и санитарной обработки за этот период на вокзале не проводилось, и только начиная с 15 мая организован вагон-приемник (штат, питание, санобработка). В вагоне ребята находятся не более 1–2 дней и отсюда они переотправляются или в Даниловский приемник, или в детучреждения гороно, или отправляются в места своих прежних жительств, причем отправка производится под наблюдением кондукторских бригад.
За январь—февраль-март мес. 1933 г. пропускная способность Московско-Брянского вокзала достигала 250–300 беспризорных в месяц, в апреле- мае это число резко повышается, достигая 500–900 чел.
Недочетами работы вагона-приемника являются:
1) Отсутствие плана перебросок и налаженной связи с детучреждениями, в результате наблюдаются излишние переброски детей из одного железнодорожного пункта в другой;
2) Неудовлетворительная санобработка (после прохождения бани 15 июня у одного мальчика были найдены вши) и недостаточный индивидуальный учет санобработки (беспризорные пускаются общим счетом);
3) Отсутствие бельевых фондов и одежды: затасканное грязное белье после 15-минутной дезинфекционной обработки вновь одевается детьми на вымытое тело;
4) Отсутствие педагогической работы с беспризорными или бездомными детьми.
5) Недостаточное внимание соответствующих должностных лиц вокзала Москва-Брянск к делу беспризорности.
Отправка детей без санитарной обработки подтверждается полностью. Виновниками этого являлись руководитель вагона-приемника (ранее работавший по изъятию беспризорных) т. Гречишко, педагог вагона т. Колесников (отправка партии в 29 чел.), начальник санитарного района дороги т. Страухман и санврач т. Завьялов. Общий вывод по ознакомлению с работой вагона таков, что только… военизированная охрана дороги участвуют в борьбе с беспризорностью, участия других организаций и учреждении совершенно не видно. <…>
Основные выводы:
<…>
2. Органы здравоохранения совершенно не наблюдают за работой медицинского пункта приемника: совместное пребывание заболевших сыпным тифом с ребятами, заболевшими простыми заболеваниями, вшивость, антисанитария, грязь, отсутствие по три дня дезинфекции матрасов.
3. С делом беспризорности проводит борьбу по существу только ОГПУ, Рабоче-крестьянская милиция и военная охрана НКПС, причем эта борьба, в 1933 г. стоившая государству более 17 млн руб., большого эффекта дать не могла, т. к. в работе органов НКПроса, НКЗдрава, НКСнаба, НКЛП и Деткомиссии решительного поворота к делу беспризорности создано не было.

Арестованный Солженицын на Белорусском вокзале

9 февраля 1945 года Солженицын был арестован прямо на фронте из-за содержания его писем к другу Николаю Виткевичу (с критикой сталинской власти), тоже находившемуся на фронте. Уже 19 февраля спецконвой из трех смершевцев доставил арестованного Солженицына в Москву на Белорусский вокзал.

На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда, обремененные тремя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы только мешали им тащить тяжелейшие чемоданы — добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контрразведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в Отечество. Четвертый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нём везлись мои дневники и творения – улики на меня.
Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были (а я ее путал с министерством иностранных дел). <…>
Я молчал в польском городе Бродницы — но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока но, может быть, поляков это все не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск но она была малолюдна. Я как ни в чем не бывало гулял с этими разбойниками по минскому перрону но вокзал ещё разорен. А теперь я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами поднимаются густо уставленные москвичи. Они, кажется, все смотрят на меня! Они бесконечной лентой оттуда, из глубины незнания тянутся, тянутся под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины так что ж я молчу??!.. <…>
А я я молчу еще по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне все равно мало м а л о! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек а как же с двумястами миллионами?.. Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам…
А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю.
И еще я в Охотном ряду смолчу.
Не крикну около «Метрополя».
Не взмахну руками на Голгофской Лубянской площади…

Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. Ч. 1. Гл. 1. С. 24-25

Командир звукоразведывательной батареи лейтенант Солженицын и командир артиллерийского разведдивизиона Е. Пшеченко. Февраль 1943 г. Фото: solzhenitsyn.ru

Командир звукоразведывательной батареи лейтенант Солженицын и командир артиллерийского разведдивизиона Е. Пшеченко. Февраль 1943 г. Фото:

 
Нобелевская лекция Солженицына и окрестности Белорусского вокзала

Весь 1972 год прошел у Солженицына в борьбе.

Все началось с того, что еще 8 октября 1970 года Нобелевский комитет присудил ему премию по литературе, из-за чего разгорелся очередной скандал в связи с его именем, а он сам столкнулся с как никогда нацеленной на него травлей в советской печати. Боясь, что он не сможет вернуться обратно к семье, Солженицын решил не ехать на церемонию награждения в декабре 1970 года. Договориться же о проведении открытой церемонии награждения в Шведском посольстве в Москве ему не удалось.

Но, по традиции, лауреат Нобелевской премии должен подготовить и прочитать лекцию. Солженицын пробовал написать ее еще в 1970 году, однако не смог и оповестил Нобелевский комитет, что отказывается от нее:

Моя нобелевская лекция заранее рисовалась мне колокольной, очистительной, в ней и был главный смысл, зачем премию получать. Но сел за нее, даже написал — получалось нечто, трудно осиливаемое. <…> Посилился я соединить тему общества и тему искусства все равно не получилось, два многоугольных стержня, отделяются, распадаются. И пробные близкие подтвердили не то. И послал я шведам письмо, все объяснил, как есть, честно: потому и потому хочу от лекции отказаться.

Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 286

В конце 1971 начале 1972 года Солженицын все-таки дописал нобелевскую лекцию. Параллельно с новой редакцией лекции он вел переписку с секретарем Шведской академии Карлом Рагнаром Гировым. Солженицыну снова отказали в проведении открытой публичной церемонии в посольстве Швеции, но согласились провести ее в квартире Наталии Светловой в Козицком переулке (их официальный брак еще не был зарегистрирован, и Солженицын был лишен возможности официально прописаться в Москве). Однако советские власти отказали в визе Гирову, и запланированное 9 апреля вручение Нобелевской премии было сорвано.

И так была бы исчерпана полторагодичная Нобелиана, если б не осталось главное в ней уже готовая лекция. Чтобы она попала в годовой нобелевский сборник, надо было побыстрей доставить ее в Швецию. С трудом, но удалось это сделать (разумеется, снова тайно, с большим риском. 

Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 306

Это удалось благодаря Стигу Фредриксону, шведскому журналисту, работавшему в те годы иностранным корреспондентом в Москве. По воспоминания Солженицына, Фредриксон сам пришел знакомиться с ним в квартиру в Козицком переулке. У них завязалось знакомство, и в будущем Фредриксон не раз переправлял тексты или письма Солженицына за границу.

Первое время Солженицын встречался с Фредриксоном в переходе Белорусского вокзала. Именно там в конце апреля, уже после срыва церемонии, состоялась встреча, во время которой Солженицын передал Фредриксону лекцию.

Придумали мы со Стигом встречу вне дома в подземном переходе Белорусского вокзала, откуда и куда всегда лежал мой путь с ростроповичской дачи.
В конце апреля встретились (у меня в кармане пленка нобелевской речи, которую не сумели иначе отправить, да и опять же в Швецию надо). Я стоял в незаметном месте, он с женой Ингрид последовал под руку, я, выждав, за ними, а Аля из другого места, еще выждав, проверяя, не следят ли. Всё оказалось благополучно, и потом, нагнав их, мы вчетвером пошли не спеша по Ленинградскому проспекту. <…> В разговоре я предложил ему, он согласился, и в темном дворе я передал ему пленку. <…>
Вернулся он, рассказал об успехе. Мы еще встретились с ним раза два до лета. Так легко достигнутый и такой честный контакт ценно было сохранить. Постепенно, уже только вдвоем с ним, мы отработали технику встречи: по каким ступенькам идем, на каком расстоянии я, куда сворачиваем потом, где я нагоняю. <…>
И всю осень 1972, зиму на 1973 продолжались наши встречи, всегда в темноте, в темных переулках и дворах близ Белорусского вокзала. (Час встречи был постоянный, а следующую дату, и еще резервную, мы всегда назначали, расставаясь.

Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. С. 564-565

Ингрид Фредриксон с сыном. Москва, 1973 г. Фото: Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом. М.: Согласие, 1996

Ингрид Фредриксон с сыном. Москва, 1973 г. Фото: Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом. М.: Согласие, 1996

Стиг Фредриксон с сыном. Москва, 1972 г. Фото: Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом. М.: Согласие, 1996

Стиг Фредриксон с сыном. Москва, 1972 г. Фото: Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом. М.: Согласие, 1996

По воспоминаниям Стига Фредриксона, когда он вернулся к себе домой после первой тайной встречи, он сразу развернул посылку, которую ему передал Солженицын. В ней он обнаружил девять черно-белых негативов рукописи нобелевской лекции, вложенных в бумажный конверт. Фредриксон порезал негативы на полоски, свернул их и спрятал сверток в пустую трубку таблеток от головной боли. Затем он взял транзисторный радиоприемник, открутил его заднюю часть, извлек батарейки и вместо них вложил внутрь трубку с негативами рукописи. Положил транзистор в чемодан и отправился на поезде в Хельсинки на конференцию со своими редакторами. На границе все прошло гладко, и в Хельсинки Стиг передал посылку своему редактору со словами: «У меня есть кое-что тебе из Москвы». Затем Стиг со своим редактором отправились в Стокгольм, где наконец передали рукопись лекции членам Шведской академии.

В августе 1972 года лекция была напечатана на русском, шведском и английском языках в официальном сборнике Нобелевского комитета «Les prix Nobel en 1971». Лекция разошлась также в самиздате в СССР. На Западе многократно переиздавалась на европейских языках и по-русски. В 1989 году, через 18 лет после написания, в седьмом номере журнала «Новый мир» нобелевскую лекцию впервые напечатали.

Марченко З. Д. Воспоминания // Архив общества «Мемориал». Ф. 2. Оп. 3. Д. 34. Л. 28
Сараскина Л. И. Солженицын. М.: Молодая Гвардия, 2008
Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни. 2-е изд., испр. и доп. М.: Согласие, 1996